История одного крестьянина. Том 1
Шрифт:
Вот мне одному и доставалось, но я не ревел — такое зло меня разбирало.
Теперь всем ясно, с каким нетерпением ждал я всходов и посрамления наших недругов. Каждое утро, на рассвете, я перевешивался через ограду, которой был обнесен участок, и все смотрел, не пробились ли ростки, и, ничего не высмотрев, уходил в полном унынии, про себя обвиняя отца Бенедикта — я считал, что он напустил порчу на наше поле.
До революции все крестьяне верили в порчу, и из-за их суеверия некогда и были преданы сожжению тысячи жертв. Будь моя воля, я бы вмиг послал на костер капуцина, так люто я его ненавидел.
Сражаясь против мальчишек Лютцельбурга, Верхних Лачуг и Четырех Ветров, я преисполнился каким-то горделивым чувством: было похвально встать на защиту нашего почина, впрочем, у меня и в мыслях не было хвалиться этим. Ни дядюшка Жан, ни Валентин, ни тетушка Катрина ничего не знали обо всем этом, и только бедный мой батюшка, видя по вечерам длинные красные полосы на моих исхлестанных ногах, удивленно спрашивал:
— Как же так, Мишель? Я-то думал, что ты у нас тихоня, а ты, оказывается, озорничаешь, дерешься, как Никола. Берегись, сынок, как бы вы кнутами глаза друг другу не выхлестали. Что с нами тогда будет, что будет!
Он качал головой, думая свою думу, и продолжал работать.
Летними вечерами, в полнолунье, вся наша семья собиралась у хижины и, сидя у порога, работала, чтобы сберечь гарное масло из буковых семян.
Только, бывало, городские часы вдали пробьют десять, батюшка поднимется, соберет ветки дрока и ивы, взглянет на небо, посветлевшее от звезд, и воскликнет:
— О господи боже, господи боже, ты всемогущ… будь же милосерден к детям своим…
Еще никто не свете не произносил подобных слов с таким восторженным чувством, с таким проникновением, как мой бедный отец: и, уж конечно, он больше понимал в молитвах, чем все эти монахи, которые бормотали «Отче наш» и «Верую» машинально — как я беру понюшку табаку.
Затем мы входили к себе в лачугу: день кончался.
И вот наступил май, за ним июнь. Ячмень, пшеница, овес росли на глазах. На участке же дядюшки Жана все еще не виднелось ни росточка.
Отец уже не раз спрашивал меня о ганноверских клубнях, я ему рассказывал о том, какое благо могло бы принести нам это растение.
— На то воля божья, сынок, — твердил он, — а ведь нам это позарез нужно. Нищета все растет день ото дня, повинности чересчур уж велики. На барщину тратишь слишком много дней.
А мать кричала:
— Да, позарез нужно! Особенно, когда за других приходится делать. Большая у нас нужда в таком овоще, одно в нем спасение. Пусть будет из Ганновера, пусть откуда угодно. Так продолжаться не может!
Она была права! Как на беду, ростки на участке дядюшки Жана все не пробивались. Крестный стал подумывать, что отец Бенедикт, пожалуй, не зря смеялся, и хотел было уже перепахать участок под люцерну. Нелегко было пойти на это: мы заранее представляли себе, как наши земляки будут насмехаться над ним многие годы. Ты непременно должен добиться успеха, чтобы негодяи замолчали — вот почему так мало людей решаются на новшества; вот почему мы пребываем в косности. Страх перед глупцами, их насмешками, взрывами их хохота — помеха для людей предприимчивых и дерзновенных. И наше земледелие все еще отстает именно из-за этого.
Итак, мы приуныли.
Шовель в ту пору странствовал по Лотарингии, иначе бы тетушка Катрина допекла его упреками, — ведь она считала, что он за все в ответе.
Как-то в пятом часу утра в начале июня, я, как всегда, спускался по улице, собираясь разбудить Николь, задать корм скоту и выгнать его на пастбище. За ночь выпала обильная роса. Жаркое багряное солнце всходило с той стороны, где была деревня Четырех Ветров. Проходя мимо участка, я, прежде чем постучать в дверь, заглянул за ограду, и что же я увидел? Справа, слева светло-зеленые ростки — они выходили из земли повсюду: роса смочила почву, и выбилось их несметное множество. Все это — наши клубни.
Я мигом бросаюсь в поле, убеждаюсь, что все это — явь, ростки не похожи ни на одно местное растение. Я обегаю дом — вот спальня дядюшки Жана и его жены, стучу в ставни как безумный.
— Кто там? — кричит хозяин.
— Откройте, крестный.
Дядюшка Жан в одной рубашке отворяет окно.
— Крестный! Ростки всходят!
Дядюшку Жана сперва рассердило, что его разбудили, но, когда он услышал о новости, его круглое лицо просияло.
— Всходят?
— Да, крестный! Со всех сторон, и вверху и внизу поля. Нынче за ночь появились.
— Вот здорово-то, Мишель! — воскликнул он, торопливо одеваясь. — Иду, иду! Эй, Катрина, клубни дали ростки!..
Тут и тетушка Катрина вскочила. Они наскоро оделись, и мы все вместе спустились на участок. Они убедились, что я не ошибся: ростки выходили из-под земли в изобилии; это было просто чудо какое-то. Дядюшка Жан радостно говорил:
— Слова Шовеля сбываются… А капуцин и все прочие останутся с носом!.. Ха-ха-ха! Повезло нам! Ну, теперь нужно окучивать. Сам все сделаю. Будем точнехонько выполнять все, что говорил Шовель. Разумнейший он человек, знаний у него побольше, чем у нас; надо следовать его советам.
А тетушка Катрина поддакивала. Мы вошли в трактир, распахнули все окна. Я засыпал корм скотине и отправился на пастбище, никому ничего не говоря, — уж очень я был сам изумлен. И вот я в долине. Мальчишки кричат:
— Ага, ганноверец пожаловал!
На этот раз я не обозлился, а торжественно сказал:
— Да, да, я — то и нес мешок хозяина Жана, именно я — Мишель.
И, видя их удивление, продолжал, указывая кнутом на наш участок:
— Ступайте наверх, поглядите. Наши клубни растут. И сколько бедняков обрадуется, когда они попадут к ним в амбар!
Я был исполнен гордости. Ребята недоуменно переглядывались, видно, думали: «А может, и правда!»
Но вот они снова принялись свистеть и горланить, я не отвечал — всякое желание драться пропало; я оказался прав, этого было довольно.
Вернулся я в шестом часу; все в деревне помалкивали, но прошел день, другой, прошло еще несколько дней, и разнесся слух, что клубни Жана Леру пустили ростки, и это не репа и не брюква, а какой-то невиданный овощ. С утра до вечера люди молча стояли, перевесившись через изгородь; над нами уже никто больше не трунил.