История одного крестьянина. Том 1
Шрифт:
А наш кальвинист-невеличка ответил, тихонько посмеиваясь:
— Вы правы… И пощупаете. Вот уже Николь накрывает на стол. Сейчас подадут.
Все было готово.
В то время батраки и хозяин ели вместе, а служанка и хозяйка прислуживали. Они садились за стол лишь после трапезы.
И вот мы уселись — хозяин Жан и Шовель у стены по одну сторону, мы с малюткой Маргаритой по другую; только собрались мы приняться за еду, как крестный вскричал:
— Э, да вот и Кристоф!
Кристоф Матерн, приходский священник из Лютцельбурга, долговязый, рыжий, курчавый, как все Матерны с гор. Крестный заметил, что он идет мимо окон, и тут же мы услышали, как он стучит ногами о ступени, стряхивая комья грязи со своих огромных башмаков, подбитых гвоздями. Немного погодя вошел широкоплечий, сутулый священник — он протиснулся в узенькую дверь с молитвенником под мышкой, длинным самшитовым посохом, в поношенной треуголке на густых седеющих волосах.
— Так, так, — громогласно произнес он, — вот вы и снова вместе, безбожники!.. Разумеется, затеваете заговор о восстановлении Нантского эдикта [39] .
— Ну, Кристоф, вовремя же ты явился, — отвечал дядюшка Жан вне себя от радости. — Присаживайся. Взгляни-ка.
Он приподнял крышку миски.
— Ладно, ладно, — сказал священник, явно пребывавший в хорошем расположении духа, и продолжал, вешая шляпу на стену и ставя палку под часами: — Ладно… он тут как тут… значит, хочешь меня умаслить… но это тебе не удастся, Жан! Тебя портит Шовель: придется донести на него прево.
39
Нантский эдикт о веротерпимости, данный в 1598 году Генрихом IV для умиротворения страны, допускал протестантское богослужение в городах (кроме Парижа) и в замках дворян-гугенотов, закрепил за гугенотами (в качестве залога) ряд крепостей (Ла-Рошель, Сомюр, Монтобан и др.), разрешал им собираться раз в три года для решения своих общих дел. В 1685 году Нантский эдикт был отменен Людовиком XIV. Это привело к изгнанию из Франции нескольких сот тысяч гугенотов, в том числе большого количества ремесленников и предпринимателей, перебравшихся в Англию, в Голландию, в Пруссию и в некоторые другие страны и перенесших туда свои капиталы.
— А кто же тогда будет доставлять горным священникам книги Жан-Жака? — перебил его Шовель с хитрой усмешкой.
— Молчите, злоязычный болтун! Вся ваша философия не стоит и строки из Евангелия.
— Э! Жить бы по Евангелию, нам-то ничего больше и не надо.
— Да, да, — заметил господин Матерн, — хороший вы народ… Мы-то знаем это, Шовель, но нам известна и вся ваша подноготная.
Тут долговязый священник протиснулся между мною и Маргаритой, ласково повторяя:
— А ну-ка, детки, дайте мне местечко.
Мы потеснились, передвинув тарелки вправо и влево. В конце концов господин священник уселся. И пока он ел суп, я, сидя на краешке скамьи, украдкой рассматривал его, не решаясь поднять носа от тарелки. Весь его облик: и большие серые глаза, и кудлатая голова, и ручищи под стать великану — все наводило на меня страх. Впрочем, милейший Кристоф был добряк, каких мало на свете. Жить бы ему спокойно на десятину да кое-что откладывать на старость, как делали многие его собратья, а он только и думал о работе, о том, чтобы принести пользу другим. По зимам он содержал школу у себя в деревне, а в теплое время, когда дети гонят скот на пастбище, с утра до вечера высекал из камня или старого дуба изображения разных святых для приходов, не имевших возможности купить их. Приносят ему, бывало, куски дерева или камня, а он в замен дает то св. Иоанна, то св. деву, то всевышнего.
Дядюшка Жан и господин Матерн были родом из одной деревни. Старые друзья крепко любили друг друга.
— А ну, скажи-ка, Кристоф, — спросил вдруг крестный, покончив с похлебкой, — ученье у тебя в школе скоро начнется?
— Да, Жан, на будущей неделе, — ответил священник. — Из-за этого я и пустился в путь. Иду в Пфальцбург за бумагой и книгами. Собирался начать занятия с двадцатого сентября, но надо было закончить святого Петра для Абершвиллерского прихода — там перестраивают церковь. Я обещал — пришлось обещание выполнить.
— А, вот оно что… Так, значит, на будущей неделе.
— Да, начнем с понедельника.
— Прими, пожалуйста, этого мальчугана, — сказал крестный, указывая на меня. — Он — мой крестник, сын Жан-Пьера Бастьена. Я уверен, мальчишка будет учиться прилежно.
При этих словах я вспыхнул от удовольствия — уже давно мне хотелось ходить в школу.
Господни Кристоф обернулся ко мне.
— Посмотрим, — заметил он, положив свою большую руку мне на голову. — Ну-ка, взгляни на меня.
Я робко глянул на него.
— Как тебя зовут?
— Мишель, господин священник.
— Так вот, Мишель, буду тебе рад. Двери моей школы открыты для всех. Чем больше учеников приходит, тем мне отраднее!
— В добрый час, — воскликнул Шовель. — Вот это хорошо сказано!
И дядюшка Жан, подняв стакан, пожелал здоровья другу своему Кристофу.
Те, кто в наши дни беспечно бегает в деревенскую школу и чуть ли не даром учится у человека просвещенного, доброго и зачастую способного занять место получше, даже не представляют себе, сколько народу до революции позавидовало бы их судьбе; не представляют себе они, как обрадовался я, сын бедняка, когда священник согласился меня взять.
«И я научусь грамоте, — подумал я, — не буду прозябать в невежестве, как мои бедные родители».
Да, надо было все это переиспытать, надобно было пожить в такие времена. Поэтому-то чудаки, не пользующиеся величайшим благодеянием, и достойны сожаления; они поймут однажды, что значит прожить жизнь под тяжким ярмом, и у них будет время раскаяться. Я был вне себя от радости, хотелось побежать домой, сообщить родителям новость — мне уже не сиделось на месте.
И еще памятен мне этот день вот почему. Подав яичницу, тетушка Катрина принесла миску, полную картошки — белой вареной картошки с лопнувшей кожурой, в мучнистых крошках. Господин Кристоф, наклонившись над миской, спрашивал:
— А что это такое, Жан? Откуда?
Крестный предложил нам отведать — все нашли, что клубни превкусны, и в один голос повторяли:
— Ничего вкуснее никогда не едали.
Священник не верил, что именно над этим овощем насмехалась вся округа и что только с четверти арпана соберешь, пожалуй, мешков пятнадцать, не меньше.
— Чересчур уж хорошо! Просто невероятно!
От сытости и восторженного волнения мы с трудом глотали. И тетушка Катрина влила в миску большой кувшин молока. Наши челюсти задвигались еще быстрее, но вот господин Кристоф сказал, кладя ложку на стол:
— Довольно, Жан, довольно. Так и заболеешь, пожалуй. Уж очень вкусно.
Мы были с ним согласны.
Перед уходом священник заглянул на наш участок, попросил объяснить, как разводят ганноверские клубни. И когда Шовель сказал, что лучше разводить их на песчаной почве в горах, чем на черноземной в долине, он воскликнул:
— Послушайте, Шовель, принесший шелуху в мешке, и ты, Жан, посадивший ее на своей земле, несмотря на насмешки капуцинов и прочих болванов, вы оба сделали для своего края больше, чем все монахи Трех епископств испокон веков. Клубни станут хлебом насущным для бедняков.