История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
Чтобы король — и был таким глупым! Неужели он думал, что создателю, по воле которого и возник мир, нужен такой проходимец! Словом, умер он на гноище, оставив после себя огромный дефицит, который из-за упадка ремесел и всего хозяйства еще более возрос при Людовике XV и во времена Регентства; это и заставило Людовика XVI созвать нотаблей, а затем Генеральные штаты. С этого и началась наша революция, потом была провозглашена Декларация прав человека и гражданина [24] и уничтожены привилегии; отныне всеми благами должен был пользоваться народ, бездельникам же и развратникам посбили спесь, заставили их жить
24
Программный документ Великой французской буржуазной революции XVIII века, принятый 20 августа 1789 года Учредительным собранием. Статья 1-я Декларации гласила: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут быть основаны только на общей пользе». «Целью всякого политического союза, — говорилось во 2-й статье, — является сохранение естественных и неотъемлемых прав человека. Права эти суть: свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению». Статья 3-я провозглашала, что источник всей верховной власти «находится в нации». Статья 6-я гласила, что «закон — есть выражение общей воли», что все граждане равны перед законом и «должны одинаково допускаться ко всем занятиям, местам и общественным должностям». Статьи 7, 9, 10 и 11 утверждали свободу личности, свободу совести, свободу слова и печати. Статья 15-я провозглашала право граждан требовать отчета от каждого должностного лица. 17-я статья (последняя) объявляла, что «собственность есть нерушимое и священное право».
Декларация прав имела большое прогрессивное и революционизирующее значение. Но крупная буржуазия, стоявшая тогда у власти, стремилась исказить и умалить демократическую сущность этого документа. Это выразилось и в ограничении круга избирателей одними только имущими слоями населения (согласно конституции 1791 г.), и в сохранении рабства во французских колониях, и в подавлении крестьянских выступлений, и в других антидемократических действиях. Демократические принципы Декларации были частично осуществлены лишь после свержения монархии, созыва Конвента и провозглашения республики. Но даже в период наивысшего подъема революции — период якобинской диктатуры — сохранялось социальное бесправие рабочих (на основе закона о запрещении рабочих союзов и стачек), проводились репрессии против движения «бешеных», выражавшего интересы бедноты. Более демократической по духу была Декларация прав 1793 года, принятая Конвентом; к перечню прав, провозглашенных в Декларации 1789 года, были добавлены: право подачи петиций, право собраний, право на восстание против власти, нарушающей интересы и права народа, свобода религиозных культов, обязанность общества приискивать работу для неимущих, обеспечивать средства существования нетрудоспособным, заботиться о всеобщем просвещении и некоторые другие пункты.
Вот что поведал нам этот старый француз.
Но больше всего меня потрясло то, что он рассказал нам потом: он рассказал, волнуясь, как однажды вечером к его деду явились королевские драгуны с приказом, чтобы все семейство немедля перешло в другую веру. Они расположились на ферме; легли прямо в сапожищах со шпорами в супружескую постель; под угрозой плетки заставили хозяев отдать все до последнего су и даже не разрешали матери кормить грудью ребенка, чтобы принудить ее отказаться от своего бога, — словом, довели людей до такого отчаяния, что те ночью бежали в лес, бросив на произвол судьбы старый дом, переходивший от отца к сыну, поля, купленные с таким трудом и политые их. Потом, — бежали, спасаясь от жандармов, словно травимая собаками стая волков.
Да, все это глубоко меня потрясло. А как потом жили эти несчастные в чужом краю, без хлеба, без денег, без друзей, к которым можно было бы обратиться за помощью! Как людям, привыкшим к достатку, пришлось работать по найму: жена деда и дочки пошли в услужение, а старик вынужден был гнуть спину в такие годы, когда человек уже отработал свое и ему хочется немножко отдохнуть. Сколько горя! И все из-за мерзкого старика, который таким образом надеялся спасти душу!
— Наконец, — продолжал свой рассказ хозяин, — вволю настрадавшись и прожив долгое время в нищете, — все имущество их во Франции было продано или роздано мерзавцам в награду за доносы, — дед его и бабка перед смертью все-таки сумели кое-что скопить, а дети их и внуки, учась у родителей трудолюбию, бережливости и честности, снова зажили в довольстве, даже в богатстве и обрели уважение всего края.
— И вы никогда не жалели о том, что не можете назвать себя французом? — спросил я нашего хозяина. — У вас не осталось никаких
— До тех пор, пока Бурбоны правили французской землей, — ответил он мне, — никто из нас не жалел о своей бывшей родине, но с тех пор, как народ восстал, с тех пор, как он провозгласил права человека и взялся за оружие, чтобы защищать их от всех деспотов, в нас заговорила кровь наших предков, и каждый из нас с гордостью подумал: «А ведь я тоже француз!»
При этих словах он вдруг побледнел и, не желая показывать волнение, прошелся по зале, заложив руки за спину, опустив голову на грудь.
Тут Жан-Батист Сом, все это время внимательно слушавший нашего хозяина, подперев кулаком подбородок, вытряхнул пепел из трубки и сказал:
— Да, это, пожалуй, было похуже сентябрьской резни!.. А ведь тогда отечество не было в опасности, предатели не сдавали наших крепостей, пруссаки не лезли в Шампань, эти несчастные протестанты не устраивали заговоров против своей страны, они спокойно жили себе и ничего не требовали — лишь бы им позволили молиться богу на свой лад. Но уже полночь, пора и на покой: колонна выступает завтра спозаранку.
Мы поднялись из-за стола, и хозяин, зажегши маленькую лампочку, проводил нас в сени, откуда наверх вела лестница, и пожелал нам доброй ночи.
Это запомнилось мне на всю жизнь!.. Кажется, я даже написал тогда об этом Маргарите. Письмо, конечно, не сохранилось, но, думается, я довольно точно сумел передать то, что поведал мне хозяин почтовой станции в Альзее. Если его внуки еще живы, они смогут прочесть, что думал их дед о короле Людовике XIV, и я надеюсь, это доставит им удовольствие.
Глава пятая
На другой день ранним утром мы двинулись на Майнц — путь наш лежал через Альбиг, Верштадт, Обер-Ульм и так далее. Туман, в течение двух недель окутывавший Пфальц, начал оседать, и к полудню мы уже шлепали по грязи, под проливным дождем, который не прекращался до вечера. У наших треуголок было одно преимущество перед нынешними киверами — их можно было наклонить таким образом, чтобы вода, как по желобу, стекала вниз, а не лилась вам за шиворот, но через час-другой поля у них обвисали и вообще ложились на плечи.
В пути мы узнали добрую весть: другой корпус, который вышел накануне из Вормса по дороге, вьющейся вдоль Рейна, захватил Оппенгеймский мост, и, когда часов около трех мы очутились перед Винтерсгеймским лесом, Нейвингер уже стоял лагерем на Синденских высотах, правым крылом своим упираясь в Рейн, который образует здесь крутую излучину, огибая Момбахские леса. Майнц был перед нами, на расстоянии двух пушечных выстрелов, но поскольку город расположен на откосе, спускающемся к реке, мы видели лишь угол одного из бастионов, выступ равелина, несколько виноградников да садики в окрестностях. Винтерсгеймские и Момбахские леса окружают город, а между этими лесами и городскими стенами пролегают долины, по которым текут речки.
Мы как раз вышли из леса и вступили в одну из этих долин, за которой находится Майнц, когда был получен приказ стать на привал; батальоны, эскадроны и линейные войска разбили палатки на опушке; было часа четыре; весь остаток дня и потом всю ночь тянулись к лагерю повозки с нашей поклажей, пушки, фуры с амуницией.
Мы выставили аванпосты и расположились на бивак.
Наш батальон сделал привал в пятистах или шестистах шагах от большой мельницы — оттуда высыпали люди и недоуменно уставились на нас. Вода маленькой речки, вздувшейся от дождя, бурлила под двумя мельничными колесами, а вдали, в конце долины, виднелся Рейн, по которому ходили пенистые волны. Дежурные отправились за провиантом, а мы попытались разжечь огонь, что было нелегко без сухого хвороста.
К счастью для мельника, Кюстин со своим штабом разместился прямо на мельнице, а то через час не было бы у него ни сена, ни соломы, ни муки, — так уж оно заведено на войне: ни злом, ни добром ничего не добьешься, если противник надумал устроить у твоего дома привал.
Мельницу окружил отряд гусар, и обитатели ее теперь уже не сомневались в том, что им крупно повезло, коль скоро у них остановился генерал, а не целый армейский корпус.
Наконец все-таки удалось развести огонь, дежурные вернулись, получив рацион, и на кострах закипели котлы. Стояла черная ночь; ливень давно прекратился, — только с деревьев еще капало, и при свете бивачных огней капли переливались всеми цветами радуги — такая красота, глаз бы не оторвал, но когда очень устанешь, ничто не мило, не дорого. В ту ночь я спал прямо на земле, вместе со своими товарищами, и, несмотря на сырость, сон мой был крепок.