История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
Кюстин, который всегда приписывал себе всю славу, когда дело оборачивалось хорошо, и взваливал все промахи на других, когда дело оборачивалось плохо, отдал коменданта Франкфурта ван Хельдена под суд, и этот храбрый воин, защищавшийся как лев, был разжалован!
Вот чем кончился наш захват Франкфурта. А теперь поговорим о другом.
Глава седьмая
В день нашего вступления в Майнц выпал снег, и все вокруг, насколько хватал глаз, было белым — и оба берега реки, и большой плавучий мост, и крепостные валы, и темные крыши древнего города; батальоны, эскадроны, артиллерия, обоз в полной тишине проезжали по улицам, направляясь к себе на постой. Однако несколько полков осталось на другом берегу — в Костгейме и его окрестностях. Менье с четырьмястами солдат застрял в пяти или шести лье от нас, в Кенигштейне, окруженный пруссаками. Да, 1792 год плохо для нас кончился.
Несмотря на страшный холод, надо было снова браться за строительство укреплений. Если бы дворян заставили делать то, что делали мы, они бы все погибли, а мы, крестьяне, рыболовы, рабочие, дровосеки, — люди к труду привычные и не боялись занозить себе руки или отморозить ноги.
В начале января Конвент прислал к нам своих представителей — Ревбеля [35] , Османа и Мерлена из Тионвиля, дабы поднять наш дух; они целый день проводили с нами на кучах вырытой земли, сдвинув на затылок большущие шляпы, в своих трехцветных шарфах, с саблями, волочившимися по земле.
35
Ревбель Жан-Франсуа (1747–1807) — французский политический деятель и адвокат умеренно-либерального направления. Был членом Конвента и его комиссаром в армии, оборонявшей Майнц, затем председателем Совета пятисот и членом Директории. Руководил ее внешней политикой. После переворота 18 брюмера отошел от политической деятельности.
— Не унывайте, граждане, конец уже виден! — кричали они, подбадривая нас.
А мы, хотя от холода слезы текли у нас по щекам, кричали в ответ:
— Да здравствует республика!
Немцы всегда любили жить с удобствами. Помнится, однажды трое наших представителей решили воспользоваться сильным снегопадом и с восемью батальонами волонтеров наведаться к ним в Хохгейм. К вечеру на склоне юры забухала пушка. Пруссаки были застигнуты врасплох прямо на постое, и ночью к нам потянулись вереницы пленных. Но на другой день, пользуясь тем, что непогода все не прекращалась, большие силы пруссаков окружили Хохгейм, и наши представители, вместе с восемью батальонами, чуть не попали в плен. Надо было любой ценой выбираться оттуда, и мы оставили там несколько пушек и не одну сотню людей.
Так проходила зима. Вечерами мы сушились у огня и читали бюллетень Конвента; разговоры вертелись вокруг бесконечных стычек между Горой и Жирондой. Как раз в это время стало известно насчет тайника, набитого бумагами, который обнаружили в Тюильрийском дворце, — в газетах тайник этот назывался «железный шкаф». Один слесарь, по имени Гамен, помог Людовику XVI «смастерить» этот шкаф, — дело в том, что король от нечего делать занимался слесарным ремеслом. Так вот слесарь заболел и решил, что король отравил его, чтобы он не проговорился про тайник, и, желая перед смертью отомстить королю, поспешил рассказать обо всем министру Ролану. История эта наделала тогда немало шума.
Я частенько навещал в ту пору мою сестру и Мареско, которые обосновались в церкви св. Игнация; там, в этом древнем здании, я встречал немало парижан, которые поистине поражали меня своей горячностью: любопытные и не знающие удержу, они буквально теряли голову, когда поступал очередной бюллетень; они вскакивали на стол и держали речь — по трое, по четверо сразу; голосованием принимали решения и готовили петицию против министра Ролана. Они обвиняли его в том, что он сжег бумаги из железного шкафа, которые могли скомпрометировать жирондистов. Иной раз, когда новости были хорошие, они принимались плясать карманьолу. Впрочем, частенько и весь город — ремесленники, купцы, волонтеры — следовал их примеру.
Запомнилось мне и то, какое невиданное ликование овладело всеми людьми, когда пришла весть, что бывшего короля Людовика XVI будут судить. Уже давно со всех сторон поступали петиции о том, чтобы устроить над ним суд, но, когда это совершилось, можно было подумать, будто прежде об этом и не говорили. На моей памяти немало происходило разных судов — суды над бандитами и отравителями, суд над Шиндерганнесом [36] , дело Фуальдеса [37] , суд над доктором Кастэном. Человеческое любопытство в таких случаях не знает предела — люди хотят все знать: как выглядят преступники, какую они прожили жизнь; о чем их спрашивали, и что они отвечали, — словом, ждут не дождутся газеты. Никогда жизнь честного человека, его добрые слова и доброе лицо не могли бы вызвать и четвертой доли такого интереса.
36
Шиндерганнес (Буклер) — вожак шайки бандитов, казненный в Майнце в 1803 году.
37
Фуальдес Ж.-Б. — судья во время наполеоновской империи. Его убийство группой роялистов в 1817 году привело к нашумевшему процессу, по которому три человека были приговорены к смертной казни.
Так вот, любопытство, проявленное при этих процессах, не идет ни в какое сравнение с тем, которое вызвал у людей суд над бывшим королем Франции по имени Людовик Капет. В пивных, в кабачках, в караульне, в казарме только об этом и говорили. Одни считали, что его надо расстрелять без всякого суда — как врага республики и рода человеческого; другие — что его надо просто изгнать из страны, его и всю его семью; третьи — что его надо гильотинировать, раз он предал родину. Ну и конечно, все это вызывало споры. Во всех городах и селах Франции, да и в армии, имелись жирондисты, монтаньяры и сторонники Болота, прибавьте к этому родственников эмигрантов и неприсягнувших священников! Люди вроде Шовеля в ту пору ведь еще не одержали верх. Словом, можете представить себе, какая царила неразбериха!
Но самые ожесточенные бои происходили в Конвенте. Сначала жирондисты все делали, чтобы не допустить суда над королем, но из этого ничего не вышло, и теперь, видя, что суда не избежать, они каждый день придумывали новые предлоги, чтобы отсрочить его и задержать. То они говорили, что по конституции 91-го года персона короля священна и неприкосновенна. Им отвечали, что король сам нарушил эту конституцию. Тогда они принялись кричать, что это жестоко, что Конвент не трибунал, но они и по этому пункту потерпели поражение; тогда они заявили, что надо обратиться к народу, и попытались запугать его, утверждая, что казнь Людовика явится сигналом к объединению всех монархов против Франции, и так далее, и тому подобное. Словом, этому конца не было. Случалось, две-три сотни жирондистов вскакивали, точно бешеные, со своих скамей и бросались на монтаньяров, и если бы не вмешательство Болота — людей более уравновешенных, — дело кончилось бы резней.
А ведь Людовик в самом деле предал свой народ, и это со всей ясностью доказывали бумаги, найденные в железном шкафу: добрую половину денег, которые отпускались ему на содержание, он тратил на подкуп депутатов и на оплату кобленцских эмигрантов; и это он призвал пруссаков и австрияков во Францию, чтобы они помогли вернуть ему, его дворянству и его духовенству прежние привилегии, а нам — прежнее рабство. Если бы какой-нибудь бедный малый совершил четвертую долю подобных преступлений, суд над ним не занял бы и десяти минут, а тут ведь был король! И жирондисты так старались защитить его, хоть и называли себя республиканцами, что готовы были разжечь гражданскую войну во Франции; да к этому и клонилось дело, раз они предлагали, чтобы собрания выборщиков решали, надо ли судить Людовика XVI, — они разожгли бы те же страсти, какие бушевали в Конвенте, и втянули бы в заваруху всю страну.
Тем временем голод становился все сильнее, цены на хлеб росли с каждым днем; рабочим платили ассигнатами, которые не имели и четверти прежней стоимости; торговцы не желали принимать эти ассигнаты в уплату за свой товар; приходилось часами ждать у дверей булочной, чтобы получить фунт хлеба, — словом, народ, простые люди, чьи отцы, братья, сыновья сражались в Германии и в Бельгии, ибо жирондисты все-таки навязали нам войну, — народ умирал с голоду! И народ умолял Конвент спасти его, установить цены на предметы первой необходимости, но жирондисты оставались глухи к его мольбам — они жалели только Людовика XVI.