История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
На рассвете мы останавливались, варили суп, на вершинах холмов расставляли часовых. Приходилось все время быть начеку, потому что самые опасные враги следовали за нами по пятам и наблюдали за каждым нашим шагом. Однако напасть на нас в пути им не удалось. Миновав Дуэ, Монтрей, Туар, 9 октября мы прибыли в Брессюир в тот момент, когда две колонны — одна из Сомюра, другая из Фонтенея, — соединившиеся накануне, вместе выступали в Шатийон.
Дивизионный генерал Шальбо командовал этими войсками, а Вестерман стоял во главе бургиньонских стрелков — так называемых стрелков из Кот-д’Ор — и эскадрона гусар Равенства. Этот Вестерман, уроженец Мольсгейма, что неподалеку от нас, прославился своей храбростью и даже жестокостью. Ни один генерал не знал Вандеи так, как он. Несколько месяцев тому назад в этих самых краях он сжег замки Лескюра и де ла Рошжаклена, а также несчетное множество деревень, церквей, монастырей — повсюду остались одни развалины.
Поскольку наша рота, изрядно уставшая за долгий путь, прибыла как раз в тот момент, когда войска выступали в Шатийон, и она была не полностью укомплектована, нам поручили наблюдать за отправкой боевых припасов, которые должны были следовать за колонной. Враг, видно, был недалеко, ибо армии выступили в поход около девяти часов утра и последние части еще маршировали по городу с ружьем на плече, чеканя шаг, когда заговорили пушки. Мы в это время находились в артиллерийском парке и грузили ядра, гранаты, ящики с картечью на телеги с соломой, которые эскортировали бывшие егери Розенталя, и они принялись торопить возниц и нахлестывать лошадей.
К полудню стоял уже непрерывный грохот канонады, и мы от всего сердца кляли свою службу, которая вынуждала нас сидеть в артиллерийском парке, тогда как товарищи наши сражались. Дядюшка Сом от возмущения скрежетал зубами, я видел, как он ходит взад и вперед, бледный, и с таким видом передает соседу ядра, точно охотно швырнул бы их ему в голову. Лейтенант нашей роты, совсем еще юнец, стоял в воротах, повернувшись к нам спиной, и что-то насвистывал. Всякий раз, как телега выезжала со двора, он вытягивал кнутом лошадей, и они неслись галопом, несмотря на тяжесть груза.
Когда человек добровольно пошел в армию, ему, право, неприятно заниматься такими вещами. Теперь же, когда мои ровесники видят обоз — хорошие крепкие повозки, точно выкованные из железа, великолепных лошадей с крутым, блестящим крупом, храбрых солдат, широкоплечих, приземистых, в штанах с кожаным задом, в мундире из добротного сукна и в лихо сидящем на голове кивере, припасы лежат в ящиках, запалы ядер или бомб тщательно укрыты от дождя, — словом, когда мои ровесники видят это, они не могут не признать, что теперь все иначе, чем в наше время, и, если бы не увеличившиеся налоги, можно было бы сказать, что наши внуки учли наш военный опыт и сделали немалые успехи. Но вот налоги все портят, и, если бы мне не надо было продолжать начатый рассказ, я бы с удовольствием остановился на этом вопросе. Однако пойдем дальше, а там посмотрим, — может, и вернемся к налогам.
Пока мы возились с ядрами, передавая их из рук в руки, жители Брессюира высыпали из города и поспешили на окрестные холмы, чтобы издали посмотреть, как идет бой. Мы слышали, как они, возвращаясь, говорили:
— Дерутся в лесу, близ Козьей мельницы.
Или:
— Дерутся в Обье.
Иной раз до нас вдруг доносился страшный гул, в котором вроде бы можно было различить грохот пушек, но лес близ Козьей мельницы находился больше чем в двух лье от города, поэтому нам все это только чудилось, как часто бывает в таких случаях.
Часам к четырем стали возвращаться первые повозки, выехавшие с припасами, — только теперь они везли раненых: гренадеры, стрелки, гусары, пушкари лежали вперемежку на окровавленной соломе: у кого забинтована голова, у кого рука, у кого переломаны ноги. Раненых принялись сгружать — сгружали вдоль всей главной улицы, прямо под открытым небом. Доктора, хирурги, лекари в белых фартуках, с инструментами и бинтами под мышкой, опускались на колени подле носилок, прямо среди толпы, которая смотрела и ужасалась. То тут, то там кто-то вскрикивал и уходил: зрители постепенно рассеивались. Женщины, из тех, что похрабрее, вызывались помочь; вокруг царила суета, мелькали носилки; двери во всех домах стояли настежь: несли в ближайший дом, потом в следующий, потом в следующий. Каждый охотно отдавал свою постель, белье, все, что имел.
Когда видишь, с какою добротой относятся люди к раненым, невольно приходит в голову мысль, что им не пришлось бы делать все это добро, если бы у них хватило разума договориться между собой и всеми силами воспротивиться войне. К несчастью, вандейцам ничего нельзя было доказать: эти бедняги даже не знали, что они дерутся в угоду предателям, которые хотят отдать страну англичанам и договорились с пруссаками, что те прекратят войну, если мы будем побеждены. Ничего они не знали! И помогали сохранить рабство, выступая против разумных и справедливых законов, принятых представителями народа! Итак, либо они должны были истребить нас, либо мы должны были начисто уничтожить это племя, и все же я вынужден признать, что это были смелые люди и что, только напрягши все силы, мы могли довести дело до конца.
В пять часов прибыл бригадный генерал Шабо [81] — один: его принесли на носилках гренадеры, уже мертвого. Я видел, когда его проносили. Он был ранен в голову — пуля прошла за ухом. Говорят, он успел все же крикнуть: «Да здравствует республика!» Но, глядя на эту черную дыру, величиною с ладонь, трудно было поверить, чтобы он успел что-либо крикнуть, — наверно, кто-то из друзей крикнул за него, зная, что именно это крикнул бы всякий настоящий патриот.
К шести часам канонада прекратилась. Все улицы и проезды загромождены были повозками, фурами, пустыми ящиками. Стемнело, и горожане зажгли факелы на фасадах своих домов, а доктора все продолжали извлекать пули, отрезать руки и ноги, не обращая внимания на крики, замечания и движение толпы. Помнится, уже ночью прискакал на лошади старый гусар, с длинными седыми усами. Казалось, он не был ранен. Не в состоянии пробраться дальше, поскольку улица была запружена, он остановился возле нашего парка, и наш лейтенант спросил у него, кончился ли бой.
81
Шабо — французский генерал, участвовал в военных действиях против вандейцев, был убит в бою.
— Да, — сказал он, — бандиты уже два часа, как бросились наутек. Однако колонна преследует их справа, в направлении Нейе, — деревню, кстати, подпалили, — а Вестерман преследует их слева, по дороге на Шатийон. Он сейчас, наверно, уже добрался туда.
Говорил он спокойно, но, когда стал спешиваться, мы увидели, что он ранен в живот. Он рухнул у забора — и так и остался лежать на спине, закрыв глаза. Лейтенант крикнул, чтобы сбегали за доктором, но тут гусар вытянулся, глаза у него раскрылись, — лейтенант понял, что доблестный солдат отдал богу душу, и вернул побежавшего было за доктором пушкаря.
И почти тотчас мы услышали вдалеке пение «Марсельезы»: депутаты Конвента Шодье и Бельгард возвращались в сопровождении эскадрона бывших Розентальских егерей. Тут город огласили крики: «Да здравствует республика!» Депутаты Конвента направились в мэрию, чтобы вместе с муниципальными властями дистрикта составить обращение к народу, но я так его и не услышал, потому что на другой день, 10 октября, мы получили приказ присоединиться к основным войскам. У вандейцев захватили пушки, и наконец-то нам вновь предстояло выполнять свои прямые обязанности.