История одной семьи
Шрифт:
Мама не хотела, чтобы я надевала черное платье, поскольку смерть и дети не должны смешиваться, и поэтому я выбрала женственное зеленое платье-футляр длиной до колен, плотно облегающее бедра, которых у меня не было. На грудь я в знак траура прикрепила черную пуговицу. Некоторые тетушки говорили, что бабушку свел в могилу тяжелый бронхит. Мама слушала и молчала. Она даже упоминать не хотела о болезни, которая вошла в тело бабушки и сожрала его. Недуг был слишком отвратительным, и мама боялась, что стоит только назвать его вслух, как сразу же сама им заболеешь. Поэтому она только вздыхала, то и дело недоуменно
— Куда подевался твой брат? Как нехорошо не прийти попрощаться с бабушкой, — повторяла мама, судорожно оглядывая комнату. — Подойди, сядь рядом со мной, Корнелия, — сказала она вдруг и придвинула ближе пустой стул.
Папа опустился на колени и провел руками по глазам. Рядом больше не было бабушки, которая уговаривала его не беспокоиться, потому что маме нужно просто поговорить с кем-нибудь по душам.
В два часа пополудни волнение мамы из-за отсутствия Винченцо стало неукротимым. Я отправилась искать брата, радуясь возможности на время избавиться от удушающего аромата цветов, щекочущего ноздри. Было ужасно жарко, западный ветер гонял по всем переулкам пыль и обрывки бумаги. Рядом с церковью Буонконсильо я встретила учителя Каджано.
— Мария, что ты здесь делаешь? — удивленно спросил он.
— Бабушка вчера умерла, — ответила я, даже не поздоровавшись.
— Бабушка умерла? Так ты еще ничего не знаешь? И дома тоже ничего не знают? — Учитель взял меня за руку. Впервые я почувствовала, какова на ощупь его кожа. — А теперь давай найдем маму и папу.
— Меня отправили искать Винченцо. Я знаю, где мама и папа.
Синьор Каджано посмотрел на меня с нежностью, которой я у него никогда раньше не видела, затем наклонился ко мне, упираясь руками в колени:
— Послушай, Мария, иногда в жизни случаются вещи, которые мы не можем изменить. Надо просто принять их и продолжать путь.
— Вы говорите мне это, потому что бабушка умерла?
Учитель выпрямился и пошел дальше, снова взяв меня за руку. Тогда я увидела ряд машин, припаркованных на обочине дороги, патрульный автомобиль карабинеров с мигающими огнями, толпу людей на улице, стариков в окнах, детей, прячущихся за юбками матерей.
— Давай сначала позовем маму и папу, — снова сказал учитель, но любопытство заставило меня вырвать руку и побежать по направлению к толпе.
— Мария! Вернись, пожалуйста! — Но я бежала слишком быстро, и учитель остановился.
Женщины судачили: трагедия, бедные дети. Кто-то из пожилых возразил, что они это заслужили. В нашем районе случилось еще одно уличное ограбление. Так больше продолжаться не могло. Люди возмущались, что государство и правоохранительные органы бросили их на произвол судьбы. Поэтому карабинеры начали устраивать на улицах контрольно-пропускные пункты и останавливать мопеды этих злодеев, проклятых пиявок, как называли тех, кто не знал, что такое усталость и трудовой пот.
Один из карабинеров был молод. Он снова и снова кричал: «Стой, или я буду стрелять!», пытаясь перекричать грохот мопеда, на полной скорости несущегося по переулкам, донести серьезность предупреждения до двух наглецов с нейлоновыми чулками на головах, которые немногим раньше ограбили старуху на рынке.
«Стой, или я буду стрелять!» Но они не остановились.
«Стой, или я буду стрелять!» Они только прибавили газу.
«Стреляю… —
Пуля пролетела по воздуху, потом срикошетила от какой-то части двигателя мопеда и наконец застряла в теле пассажира. Бандит за рулем даже не подозревал, что везет за собой мертвый груз. Через несколько метров труп рухнул на землю, всего в нескольких шагах от выстрелившего карабинера, и мопед остановился. Бандитом за рулем был Карло Бескровный. Молодой офицер, все еще с пистолетом в руке, плакал, а другой офицер приказывал ему заткнуться: засранец, что натворил, теперь проблемы у обоих будут. Сбежались местные жители, старики, дети, учитель. И наконец, я. Когда стащили чулок с мертвого парня, получившего пулю в грудь, его сразу узнали.
— Мадонна, это же сын Тони Кёртиса. А кто теперь скажет Тони? Тетушка Антониетта только что умерла. Как сказать этим несчастным, что их сын погиб?!
Когда я увидела Винченцо, он лежал на земле. Брат казался не таким мертвым, как бабушка, чье тело расползлось, пожелтело и воняло. Винченцо был целым и умиротворенным. Если бы не большое красное пятно на груди, он выглядел бы спящим. Голова повернута в сторону, нога неловко изогнута — единственная неестественная нота в позе, которая в остальном казалась нормальной.
Не могу сказать, что я почувствовала в тот момент. В конце концов, я не знала, действительно ли люблю своего брата Винченцо. Была какая-то тень близости, общая кровь; нас связывал альбомом с фотографиями, который мама заполняла все эти годы, что окончательно и бесповоротно помещало нас в одно пространство, скрепляло тонкой, невидимой, но вечной нитью. На мгновение время остановилось, лавой из пробудившегося вулкана вспыхнули воспоминания о нашей короткой жизни. Заплывы в Сан-Джорджо; оскорбления, когда я была младше; безразличие, когда папа избивал его.
Больнее всего стало, когда пришла мама. Большую часть своей жизни я была убеждена, что могу вытерпеть все, кроме боли моей матери.
Ее оглушительный вопль сотряс всю улицу. Продолжая кричать, мама подбежала сначала к неуклюже лежащему телу Винченцо, а затем к молодому карабинеру — ошеломленному, с виноватым видом, — и ударила его несколько раз кулаками по груди. Папа же принялся хулить небеса; он пинал камни и обрывки бумаги, обхватывал себя руками, чтобы затем снова начать ругаться:
— Иисус Христос, чертов ублюдок засратый!
Других людей, которые подошли к нему, он тоже проклял, может быть надеясь, что тотальный приступ ярости поможет смягчить боль. По той же причине женщины собрались вокруг моей матери, которая после первой вспышки гнева рухнула, увядшая, рядом с Винченцо. Плач потек из настежь распахнутых дверей и окон. Даже те, кто не знал моего брата, рыдали о матери, потерявшей сына. Потому что в нашем районе все были детьми.
Я попробовала подойти к матери и даже сделала несколько шагов, но замерла поодаль, глядя на мамины слезы. А через несколько минут заметила рядом Микеле. Он взял мою руку и крепко сжал. Вместе мы остановились возле припаркованной машины, оперлись на капот. Глаза у меня были сухие, но на сердце лежала страшная тяжесть. А еще появилось четкое ощущение, что с этой минуты все изменится. Что начнется совершенно новый период в моей жизни. Что я сама начнусь заново.