История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта

Сегюр Филипп-Поль

Наполеон закончил так: «Вы боитесь войны, поскольку она создает угрозу моей жизни? Так было во времена заговора, когда пытались запугать меня Жоржем; он был везде, чтобы найти мой след, это несчастное существо собиралось в меня стрелять. Хорошо! Положим, он сделал бы это! Самое большее, он убил бы моего адъютанта, но невозможно было убить меня! Выполнял ли я в то время предначертания судьбы? Я чувствую, что иду к цели, о которой не ведаю. Поскольку скоро я ее достигну, то стану более не нужен, и будет достаточно атома, чтобы меня низвергнуть; но до этого времени все человеческие усилия против меня бесполезны. Совсем неважно, нахожусь я в Париже или в армии.

Когда мой час наступит, то лихорадка или падение с лошади во время охоты сразит меня, словно пуля: наши дни сочтены».

Этот взгляд, зачастую полезный в миг опасности, не дает завоевателям понять цену их завоеваний. Они слишком верят в предопределенность — или потому, что больше других знают о том, что является самым неожиданным в человеческой судьбе, или потому, что это освобождает их сознание от слишком тяжелого груза ответственности. Это было словно возвращение во времена крестовых походов, когда слова «это воля Божья» являлись достаточным ответом на все возражения благоразумной и мирной политики.

В самом деле, экспедиция Наполеона в Россию имеет печальное сходство с походом Людовика Святого в Египет и Африку. Эти нашествия, одно из которых было предпринято в целях небесных, а второе — в интересах земных, закончились похожим образом; и эти два великих примера указывают всему миру на то, что обширные и глубокие расчеты в век разума могут привести к тем же результатам, что и порывы религиозного фанатизма во времена невежества и суеверий.

Однако нельзя даже сравнивать возможности двух экспедиций или их шансы на успех. Последняя была необходимой для завершения великого плана в высшей его точке: цель не была недостижимой, средства не были неадекватными. Может быть, момент был плохим или направление выбиралось порой неосмотрительно, а то и нетвердо; но факты расскажут обо всем, они всё определяют.

Глава III

Наполеон готов был ответить на любое возражение. Он был способен всё осмыслить и обернуть к своей выгоде любую диспозицию; в самом деле, когда он хотел кого-либо убедить, невозможно было противостоять его шарму. Каждый чувствовал себя побежденным его превосходящей силой и вынужден был подчиниться его влиянию. Это было, если угодно, разновидностью магнетического влияния; для его страстного и подвижного гения, полностью охваченного своими желаниями, малый предмет был столь же важен, как и великий; чего бы он ни желал, вся его энергия и все его способности собирались воедино для достижения цели: они проявлялись по его приказу, действуя ускоренно, и, послушные его диктату, тут же принимали желанные формы.

Так получалось, что наибольшая часть тех, кого он хотел переманить на свою сторону, вскоре обнаруживали, что очарованы им. Для вашего тщеславия было лестно видеть властелина Европы, все амбиции и все желания которого были направлены исключительно на то, чтобы убедить вас, наблюдать, как черты, которые многим казались пугающими, выражают одно лишь чувство мягкой и трогательной доброжелательности; слышать этого загадочного человека, каждое слово которого было историческим, поддавшегося, как будто бы только ради вас, непреодолимому импульсу самой доверительной искренности; вы спрашивали себя: ласковый голос, которым он разговаривает с вами, тот ли это голос, принимавший форму тишайшего шепота и звучавший по всей Европе, объявляя войны, решая исход битв, определяя судьбы империй, разрушая и уничтожая репутации? Какое тщеславие может противостоять столь великому шарму? Любая оборона ослабевала по всем фронтам; его красноречие было значительно более убедительным, если он сам был убежден.

В связи с этим не было таких оттенков, которыми это искрящееся

и богатое воображение не украшало его план, чтобы убедить и уговорить. Один и тот же текст сопровождался тысячей различных комментариев, каждый из которых был плодом его вдохновения и соответствовал характеру и положению конкретного собеседника; он заручался его поддержкой в своем предприятии, представляя ему это в определенной форме, с определенной окраской и под нужным углом.

Мы только что видели, каким образом Наполеон заставил замолчать того, кого ужаснули расходы на поход в Россию и кто должен был их утвердить: император предложил, чтобы другие заплатили за это.

Он сказал военному, напуганному риском экспедиции, но скорее всего готовому соблазниться величием амбициозных планов, что мир должен быть завоеван в Константинополе, так сказать, на оконечности Европы; тот теперь мог представить, что его притязания вырастут от маршала до монаршего скипетра.

Министру [12] старого режима, которого перспектива пролития большой крови ради удовлетворения амбиций приводила в смятение, он объявил, что это война политическая; в России он атакует одних англичан, кампания будет короткой, и после нее Франция отдохнет; это пятый акт драмы — развязка.

12

Граф Моле.

В разговорах с другими Наполеон ссылался на амбиции России, силу обстоятельств, которые втягивают его в войну против его желания. С людьми поверхностного мышления и неопытными он не хотел ни объясняться, ни притворяться и коротко говорил: «Вы ничего в этом не понимаете; вы не ведаете ни истории, ни последствий».

Но принцам, членам своей семьи, он давно доверил свои мысли; он жаловался, что они не совсем понимают его положение. «Разве вы не видите, — говорил им Наполеон, — что, поскольку я не родился на троне, я должен поддерживать себя на нем, ибо взошел на престол благодаря своей славе? Что ради этого нужно добиваться новых успехов? Что частное лицо, ставшее монархом, подобно мне, не может остановиться; что нужно постоянно идти вверх, а быть неподвижным значит проиграть?»

Затем он описал им все древние династии, вооружавшиеся против него, плетущие заговоры, готовящие войны и думающие, как уничтожить, в его лице, опасный пример короля-выскочки. Поэтому он считал, что любой мирный договор — это заговор слабого против сильного, побежденного против победителя и особенно — великого по праву рождения против великого благодаря своим трудам. Так много сменявших друг друга коалиций укрепили его в этом мнении! В самом деле, он часто думал о том, что больше не потерпит старую власть в Европе, откроет новую эпоху, новую эру для тронов, короче говоря, чтобы всё брало отсчет от него.

Он привык доверять самые сокровенные мысли членам своей семьи, рисуя живые картины своего политического положения, которые сегодня не кажутся ни фальшивыми, ни написанными сгущенными красками: даже нежная Жозефина, всегда сдерживавшая и успокаивавшая его, часто давала ему понять, что вместе с сознанием своего высшего гения он, кажется, никогда в достаточной мере не осознавал свою власть, что, как все ревнивые личности, он постоянно требовал новых доказательств существования этой власти. Как это случилось, что среди шумных приветственных восклицаний Европы его беспокойное ухо смогло услышать несколько одиноких голосов, ставивших под сомнение его легитимность? Его беспокойный дух всегда искал тревог, он силен своими желаниями, но не может наслаждаться и неспособен покорить лишь себя самого.