История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса
Шрифт:
Незадолго до его прибытия старого джентльмена осведомили о положении дел следующим письмом, которое я могу повторить verbatim [94] и которое, говорят, написано было не Леонорой и не ее теткой, но женской все же рукой. Письмо это гласило:
«Сэр!
С прискорбием вам сообщаю, что ваша дочь Леонора разыграла самую низкую и самую неумную шутку с одним молодым человеком, с которым связала себя словом и которому (извините за выражение) натянула нос ради другого, менее состоятельного, хотя он и строит из себя более важную персону. Вы можете принять по этому случаю те меры, какие вам покажутся уместными; я же настоящим исполняю то, что почитаю своим долгом, так как я, хоть вы меня и не знаете, отношусь с глубоким уважением к вашей семье».
94
Дословно (лат.).
Старый джентльмен не стал утруждать себя ответом на это любезное послание, он и не вспомнил о нем, после того как прочел, – покуда не увидел самого Беллармина.
К этому-то джентльмену и является Беллармин по указанному мною делу. Его особа, его выезд, его родственные связи и его поместья – все это, как показалось старику, обещало выгодную партию для его дочери. Поэтому он с большой готовностью принял его предложение, но когда Беллармин вообразил, что с главным покончено, и приступил к второстепенному вопросу о приданом, тогда старый джентльмен переменил тон и сказал, что он решил «ни в коем случае не превращать брак своей дочери в торговую сделку: кто так ее любит, что готов на ней жениться, тот после его смерти найдет ее долю наследства в его сундуках; но он-де видел такие примеры нарушения дочернего долга в оплату за преждевременную щедрость родителей, что дал зарок никогда, покуда жив, не расставаться ни с единым шиллингом». Он похвалил изречение Соломона: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит дитя», – но присовокупил, что тот мог бы равно сказать: «Кто жалеет кошелек свой, тот спасает дитя». Потом он пустился в рассуждение о невоздержанности современной молодежи, затем повернул речь на лошадей и, наконец, стал расхваливать выезд Беллармина. Сей утонченный джентльмен в другое время был бы рад немного задержаться на этом предмете, но на сей раз он жаждал поскорей вернуться к вопросу о приданом. Он сказал, что необычайно высоко ценит молодую леди и взял бы ее с меньшим приданым, чем всякую другую, но что именно из любви к ней он вынужден проявлять некоторую заботу о мирских благах, ибо он, когда удостоится чести стать ее супругом, будет просто в отчаянии, если не сможет возить ее в карете, запряженной по меньшей мере шестью лошадьми. Старый джентльмен ответил: «Довольно и четырех, и четырех довольно!» – и перешел от лошадей к невоздержанности, от невоздержанности к лошадям, пока, завершив круг, не заговорил опять о выезде Беллармина; но не успел он коснуться этой темы, как Беллармин вернул его снова к вопросу о приданом, однако без успеха, – тот мгновенно ускользнул от неприятного предмета. Наконец влюбленный объявил, что при нынешнем состоянии своих дел, хоть он и любит Леонору превыше tout le monde [95] , ему невозможно жениться на ней без приданого. На это отец выразил свое сожаление, что дочь его должна потерять столь ценную партию; впрочем, добавил он, если б и было у него такое желание, сейчас он не в состоянии дать ей ни шиллинга: он потерпел крупные убытки и вложил крупные суммы в некоторые начинания, на которые он, правда, возлагает большие надежды, но пока что они не приносят ничего; может быть, позже – например, после рождения внука или иного какого-нибудь события; он, однако, не дает никаких обещаний и не заключит контракта, так как не нарушил бы своей клятвы ни для каких дочерей на свете.
95
Всего на свете (фр.).
Словом, милые леди, чтобы долго вас не томить, скажу вам, что Беллармин, тщетно испробовав все доводы и убеждения, какие только мог придумать, в конце концов откланялся, но не затем, чтобы вернуться к Леоноре: он поехал прямо в свое собственное именьице, а затем, не прожив там и недели, направился снова в Париж – к великому восторгу французов и к чести для английской нации.
Но из своего родового имения он сразу по приезде отправил к Леоноре посланца со следующим письмом:
«Adorable et charmante! [96]
С прискорбием имею честь сказать вам, что я не являюсь тем heureux [97] , которого судьба предназначила для ваших божественных объятий. Ваш papa [98] объяснил мне это с такою politesse [99] , какую не часто встретишь по сю сторону Ла-Манша. Вы, может быть, угадываете, каким образом он отказал мне… Ah, mon Dieu! [100] Вы, несомненно, поверите, сударыня, что я не в состоянии передать вам лично эту столь для меня печальную новость, последствия которой я попытаюсь излечить воздухом Франции… A jamais! Coeur! Ange!… Au diable!… [101]
Если ваш papa обяжет вас вступить в брак, мы, я надеюсь, увидимся с вами a Paris [102] , а до той поры ветер, веющий оттуда, будет самым жарким dans le monde [103] ,
Беллармин».
96
Обожаемая и прелестная! (фр.)
97
Счастливцем (фр.).
98
Папаша (фр.).
99
Учтивостью (фр.).
100
О боже! (фр.)
101
Навеки! Сердце! Ангел!… К черту!… (фр.)
102
В Париже (фр.).
103
В мире (фр.).
104
Прощайте, моя принцесса! О любовь! (фр.)
He буду пытаться, леди, описывать вам, в какое состояние привело Леонору это письмо. То была бы ужасная картина, которую мне так же неприятно было бы изображать, как вам видеть. Леонора тотчас покинула места, где стала предметом пересудов и насмешек, и удалилась в тот дом, который я вам показала, когда начала свой рассказ; там она с тех пор ведет свою безрадостную жизнь; и, может быть, мы больше должны жалеть ее в несчастье, чем осуждать за поведение, в котором, вероятно, не последнюю роль сыграли происки ее тетки и к какому в ранней своей молодости девушки часто бывают так склонны вследствие излишне легкомысленного воспитания.
– За что я могла бы еще ее пожалеть, – сказала одна молодая девица в карете, – так это за утрату Горацио; а в том, что она упустила такого супруга, как Беллармин, я, право же, не вижу несчастья.
– Да, я должна признать, – говорит Слипслоп, – джентльмен был не совсем чистосердечный. Но все же это жестоко: иметь двух женихов и не получить никакого мужа вовсе… Но скажите, пожалуйста, сударыня, а что сталось с этим Ворацием?
– Он до сих пор не женат, – отвечала леди, – и с таким рвением предался своему делу, что составил себе, как я слышала, очень значительное состояние. И что всего замечательнее: он, говорят, не может не вздохнуть, когда слышит имя Леоноры, и никогда не проронил ни слова ей в упрек за ее дурное обращение с ним.
Глава VII
Совсем короткая глава, в которой пастор Адамс успевает уйти довольно далеко
Леди кончила свой рассказ, и все стали ее благодарить, когда Джозеф, высунув голову в окно кареты, воскликнул:
– Хоть верьте, хоть не верьте, а это не иначе как наш пастор Адамс идет по дороге, без своей лошади.
– Право слово, он, – говорит Слипслоп, – и плачу вам два пенса, если он не позабыл лошадь в гостинице!
И в самом деле, пастор явил новый образец рассеянности: на радостях, что удалось посадить Джозефа в карету, он и не подумал о стоявшей на конюшне лошади; и, чувствуя в ногах вполне достаточную резвость, он двинулся в путь, помахивая клюкою, и держался впереди кареты, то ускоряя, то замедляя шаг, так что их все время разлеляло расстояние примерно в четверть мили.
Миссис Слипслоп попросила кучера догнать его, и тот попытался, но безуспешно: чем шибче нахлестывал он лошадей, тем быстрее бежал пастор, выкрикивая временами: «Ну, ну, догоните меня, если можете», – пока наконец кучер не побожился, что скорей согласится догонять борзую; и, с сердцем отпустив пастору вслед два-три проклятья, он крикнул своим лошадям: «Потише, ребятки, потише!» И благовоспитанные животные немедленно подчинились.
Но будем учтивее к нашему читателю, чем кучер к миссис Слипслоп, и, предоставив карете и ее пассажирам ехать своею дорогой, последуем с читателем за пастором Адамсом, который шагал и шагал, не оглядываясь, покуда, оставив карету в трех милях позади, не дошел до такого места, где если не взять крайней тропкой вправо, то едва ли возможно было сбиться с пути. Однако по этой-то тропке он и двинулся, так как обладал поистине удивительным уменьем находить такого рода единственные возможности. Отшагав по ней мили три отлогим подъемом, он вышел к вершине холма, откуда окинул взглядом пройденный путь и, нигде не обнаружив кареты, вынул своего Эсхила и решил дождаться здесь ее прибытия.
Недолго он так просидел, когда нежданно его всполошил Раздавшийся поблизости ружейный выстрел; пастор поднял глаза и в ста шагах от себя увидел джентльмена, который поднимал с земли только что подстреленную куропатку.
Адамс встал и явил джентльмену зрелище, которое хоть у кого вызвало бы смех, ибо ряса у него опять спустилась из-под полукафтанья и, значит, достигала колен, тогда как полы кафтана не доходили и до середины ляжек. Но джентльмен не столько позабавился, сколько изумился, увидев в таком месте такую фигуру.
Адамс, подойдя к джентльмену, спросил, много ли он настрелял.
– Очень мало, – ответил тот.
– Я вижу, сэр, – говорит Адамс, – вы сбили одну куропатку.
На что стрелок ничего не ответил и принялся заряжать ружье.
Пока ружье заряжалось, Адамс пребывал в молчании, которое он нарушил наконец, сказав, что вечер прекрасный. Джентльмен с первого взгляда составил себе крайне нелестное мнение о незнакомце, но, заметив в руке его книгу и разглядев, что на нем ряса, несколько изменил свое суждение и, со своей стороны, попытался завязать разговор, сказав: