История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса
Шрифт:
Глава XII
Приключение, весьма приятное как для лиц, замешанных в нем, так и для добросердечного читателя
Адамс, Фанни и проводник пустились в путь около часу ночи, при только что взошедшем месяце. Они прошли не более мили, когда сильнейшая гроза с ливнем вынудила их вступить под кров гостиницы или, скорей, харчевни, где Адамс тотчас уселся у жаркого огня, заказал себе эля, гренков и трубку и стал курить в полное свое удовольствие, забыв о всех злоключениях.
Фанни тоже подсела к огню, в немалой, однако, досаде на непогоду. Девушка вскоре привлекла к себе взоры кабатчика, кабатчицы, служанки и молодого парня, их проводника: всем казалось, что они никогда не видели никого, кто был бы и вполовину так хорош собой; и в самом деле, читатель, если ты влюбчивого склада, советую тебе пропустить следующее описание, которое мы для полноты нашей повести вынуждены здесь дать, – в смиренной надежде, что мы как-нибудь избежим судьбы Пигмалиона. [122] Ибо если доведется нам или тебе плениться этим портретом, то мы, быть может, станем беспомощны, как Нарцисс, и должны будем сказать себе: quod petis est nusquam; [123] или, если прелестные эти черты вызовут перед нашими глазами образ леди ***, мы окажемся в столь же скверном положении и должны будем сказать нашим желаниям: Coelum ipsum petimus stultitia [124] .
122
Легендарный
123
Того, к чему ты стремишься, нет нигде (лат.) (Овидий. Метаморфозы, III, 433). Эти слова сказаны по поводу Нарцисса.
124
В своем безрассудстве мы устремляемся на самое небо (лат.) (Гораций. Оды, I, III, 38).
Фанни шел в то время девятнадцатый год; она была высокого роста и сложена с изяществом, но не принадлежала к тем худощавым молодым женщинам, которые кажутся созданными для единственного предназначения – висеть в кабинете у анатома. Напротив, ее формы были такими округлыми, что, казалось, вырывались из тугого корсажа, особенно в той его части, которая держала в заточении ее полную грудь. Также и бедра ее не требовали увеличения посредством фижм. Ее руки своею точной лепкой позволяли судить о форме тех членов, которые были скрыты под одеждой; и хотя руки эти несколько закраснели от работы, все же, когда рукав соскальзывал немного выше локтя или косынка приоткрывала шею, глазу являлась такая белизна, какой не могли бы создать самые лучшие итальянские белила. Волосы были у нее каштановые, и природа наградила ее ими очень щедро; Фанни их подстригала и по воскресеньям обычно выпускала локонами на шею, как требовала мода. Лоб у нее был высокий, брови довольно густые, выгнутые дугой. Глаза черные и сверкающие; нос почти что римский; губы красные и сочные, но нижняя, по мнению дам, слишком выдавалась вперед. Зубы у нее были белые, но не совсем ровные. Оспа оставила одинокую рябинку на ее подбородке, как раз такой величины, что ее можно было бы принять за ямочку, если бы на левой щеке не образовалась подле нее другая ямочка, которая рядом с первой казалась еще милее. Цвет лица у девушки был очень хорош, несколько тронутый солнцем, но игравший такими живыми красками, что самые утонченные дамы променяли бы на него всю свою белизну; прибавьте сюда, что ее черты, несмотря на свойственную ей застенчивость, выражали почти невообразимую полноту чувств, а улыбка – такую нежность, какой не передашь и не опишешь. Все это венчалось природным благородством, какого не привьешь искусственно и которое поражало каждого, кто видел ее. Эта прелестная девушка сидела у огня подле Адамса, когда ее внимание вдруг привлек голос из внутренних комнат гостиницы, певший такую песню:
Тобой нанесенную, Хлоя,Где юноше рану целить?Какою летейской волноюГорячую память омыть?Коль на казнь осужден человек,Может он убежать от судаИ с отчизной расстаться навек, —От мысли ж укрыться куда?Тот образ, что в сердце младоеУмел так глубоко запасть, —Его не исторгнет ни Хлои,Ни злейшего деспота власть.Так Нарцисс на пленительный ликС возрастающей жаждой гляделИ напрасно к дразнящему ник,Огнем нестерпимым горел.Но мог ли тоскою бесплоднойТвой образ меня истомить?Как может, что с милою сходно,Не радость, а горе дарить?Боже! вырви из сердца скорейЭтот образ! И пусть истечетСердце кровью, – в могиле вернейСтрадалец покой обретет.Она ль, моя нимфа, по лугуПроходит одна, без подруг?Приветствуя пляской подругу,Лишь грации вьются вокруг.Ей цветочный сладчайший бальзам,Не жалея, Зефир принесет.Плут! Прильнув поцелуем к глазам,Он сладость двойную найдет.Ярым пламенем сердце объято.Взор так ласков ее – наконец!Как желанье, надежда крылата,Отчаянье – жалкий хромец.Пастушка, словно щепку волна,Бросил к деве безумья порыв.Не совсем уклонилась она,Поцелуй не совсем запретив.Уступки отвагу будили.Шепнул я: «О друг, мы одни!…»Остальное, что боги сокрыли,Могут выразить только они.Я спросил: «Долгих пыток страдаПочему мне досталась в удел?»Хлоя молвит с румянцем стыда:«Стрефон! Раньше бывал ли ты смел?»Адамс все это время размышлял над одним стихом Эсхила, нисколько не прислушиваясь к голосу, хоть голос этот был такой мелодический, какой не часто услышишь, – когда случайно его глаза остановились на Фанни, и он вскричал:
– Боже мой, как ты бледна!
– Бледна! Мистер Адамс, – сказала она, – господи Иисусе!… – и упала навзничь в своем кресле.
Адамс вскочил, швырнул своего Эсхила в огонь и взревел, созывая на помощь людей. Вскоре на его крик сбежался в комнату весь дом, и среди прочих певец; но когда этот соловей, которым был не кто иной, как Джозеф Эндрус, увидел свою возлюбленную Фанни в описанном нами положении, можешь ли ты, о читатель, представить себе волнение его духа? Если не можешь, отбрось эту мысль и погляди на его счастье в тот час, когда он, заключив девушку в объятия, обнаружил, что жизнь и кровь возвращаются к ее щекам; когда он увидел, что она открыла милые свои глаза, и услышал, как она нежнейшим голосом прошептала:
– Это вы, Джозеф Эндрус?
– Это ты, моя Фанни? – ответил он страстно и, прижав ее к сердцу, запечатлел бесчисленные поцелуи на ее губах, не думая о присутствующих.
Если высоконравственных читательниц оскорбляет непристойность этой картины, они могут отвести от нее взоры и поглядеть на пастора Адамса, пляшущего по комнате в радостном упоении. Иные философы, пожалуй, почли бы его счастливейшим из троих, потому что доброе его сердце упивалось блаженством, переполнявшим не только его собственную грудь, но и сердце Фанни и Джозефа. Однако подобные изыскания, как слишком для нас глубокие, мы предоставим тем, кто склонен создавать излюбленные гипотезы, не пренебрегая никаким метафизическим хламом для их построения и утверждения; сами же мы признаем первенство за Джозефом, чье счастье было не только сильнее, чем счастье пастора, но и длительней, ибо Адамс, как только миновали первые его восторги, бросил взгляд на очаг, где дотлевал в огне его Эсхил, и поспешил спасти бедные останки, то есть кожаный переплет, своего любезного друга – манускрипта, который он переписал собственной рукой и который был его неизменным спутником тридцать с лишним лет.
Фанни, как только вполне пришла в чувство, пожалела о своем бурном порыве и, сообразив, что она сделала и чему подвергалась в присутствии стольких зрителей, тотчас покраснела от смущения; мягко отталкивая от себя Джозефа, она попросила его успокоиться и больше не позволяла ему ни целовать ее, ни обнимать. Потом, увидев миссис Слипслоп, она сделала реверанс и хотела к ней подойти, но сия высокая особа не стала отвечать на ее любезности и, глядя мимо нее, тотчас же удалилась в другую комнату, бормоча на ходу, что она понятия не имеет, кто эта девица.
Глава XIII
Рассуждение о высоких лицах и низких и отчет о том, как миссис Слипслоп отбыла в не слишком хорошем расположении духа, оставив в плачевном состоянии Адамса и его друзей
Без сомнения, многим читателям покажется крайне странным, что миссис Слипслоп, прожив несколько лет в одном доме с Фанни, за короткий срок совершенно ее забыла. Истина, однако, заключается в том, что она ее отлично помнила. А так как нам нежелательно, чтобы в нашей повести что-либо казалось неестественным, мы постараемся разъяснить причины такого ее поведения; и, несомненно, нам удастся доказать самому пытливому читателю, что в этом миссис Слипслоп нисколько не отклонялась от общепринятого пути, – пожалуй, даже, поведи она себя иначе, ей бы грозила опасность уронить свое достоинство и навлечь на себя справедливое осуждение.
Посему да будет известно, что род человеческий делится на два разряда, а именно: на людей высоких и людей низких. Однако же, если не следует понимать меня так, будто под высокими людьми я разумею лиц, родившихся более рослыми, чем все прочие, или метафорически – лиц, возвышающихся над другими своими способностями и душевными качествами, – то равным образом нельзя толковать меня и так, будто словом «низкие» я хочу обозначить обратное. Слова «высокие особы» означают не что иное, как светские люди, а низкие – несветские. Между тем слово «светский» от долгого употребления утратило свой первоначальный смысл и вызывает у нас теперь совсем иное представление, ибо я жестоко ошибаюсь, если мы не связываем «светских особ» с понятием о людях, возвышающихся по рождению и совершенствам над человеческим стадом; между тем как в действительности под «светской особой» первоначально разумелось не что иное, как человек, живущий в свете, то есть не принадлежащий к духовному званию; и, по правде истинной, ничего другого не означает это слово и в наши дни. Поскольку мир делится, таким образом, на лиц светских и несветских, между ними возникла жестокая распря; и ни одно лицо из того или другого разряда, дабы не навлечь на себя подозрений, не станет на людях разговаривать с лицами другого разряда, хотя частным порядком они нередко состоят в самом добром общении. Трудно сказать, которая сторона победила в этой войне: в то время как светские люди захватили в собственность такие места, как двор, собрания, оперу, балы и тому подобное, люди несветские, помимо одного королевского учреждения, именуемого Медвежьим Садом его величества [125] , прочно держат в своем владении все дешевые танцевальные залы, балаганы, ярмарки и проч. По соглашению, два места находятся в общем пользовании, а именно – церковь и театр, где они отделяются друг от друга примечательным образом: если в церкви светские люди вознесены высоко над головами несветских людей, то в театре они в той же степени унижены и толкутся внизу, у них под ногами. Я в жизни не встречал никого, кто мог бы мне разъяснить, почему это так. Довольно будет сказать, что, именуясь на языке христианства братьями, они на деле едва ли считают друг друга представителями одного и того же вида. На это ясно указывают такие обозначения, как «человек не нашего круга», «люди, с которыми никто не знается», «тварь», «жалкая личность», «канальи», «скоты» и многие другие наименования, которыми миссис Слипслоп, часто слыша их из уст своей госпожи, полагала себя вправе пользоваться в свой черед; и, может быть, она не ошибалась: представители этих разрядов, в особенности там, где их границы сходятся, то есть низшие из высоких и высшие из низких, часто переходят из одного разряда в другой, смотря по месту и времени; ибо тот, кто является светской особой в одном месте, часто оказывается совсем несветским в другом. А в отношении времени небезынтересно будет рассмотреть картину зависимости в виде некоей лестницы: так, например, рано утром встает грум или другой мальчик-слуга, без какого не обходится ни одно большое хозяйство, как не бывает большого корабля без юнги, и принимается чистить платье или наводить блеск на сапоги лакея Джона, который, как только оденется, сам берется за ту же работу для мистера Секондхенда [126] , камердинера при сквайре; камердинер тем же порядком несколько позже прислуживает сквайру; сквайр, как только облачился, отправляется прислуживать при облачении милорда, а едва оно завершилось, мы видим самого милорда при выходе фаворита, который, приняв должную дань почитания, сам является отдать дань своему государю, присутствуя при его levee [127] . И, может быть, во всей этой лестнице зависимости ни одна ступень не отделена от следующей большим расстоянием, чем первая от второй; так что для философа вопрос заключается только в том, когда приятнее быть великим человеком – в шесть ли часов утра или в два пополудни. И все же едва ли найдутся на этой лестнице двое таких, кто не почитал бы всякую короткость в обращении с лицами, стоящими ступенью ниже, за великое снисхождение; сойти же еще на одну ступень означало бы, по их мнению, окончательно уронить себя. А теперь, читатель, я надеюсь, ты простишь мне это длинное отступление, показавшееся мне необходимым, чтобы снять с высокой особы миссис Слипслоп обвинение в том, что низким людям, никогда не видавшим людей высоких, может помниться нелепостью; но нам, знающим их, доводилось повседневно убеждаться, что люди самые высокие узнают нас в одном месте, но не в другом, узнают сегодня, но не завтра; все это трудно объяснить иначе, чем так, как я попытался сделать это здесь; и, может быть, если боги и впрямь, как полагают некоторые, создали людей лишь затем, чтобы смеяться, глядя на них, – то ничто в нашем поведении не отвечает этой цели в большей мере, чем то, о чем я только что писал.
125
Был расположен в лондонском районе Кларкенуэлл. Здесь проводились травля медведей (запрещена в 1835 г.), состязания борцов, палочные бои и т. п.
126
Секондхенд. – Фамилия этого героя означает здесь: с чужого плеча.
127
Утреннем приеме у короля (фр.).
Но вернемся к нашей истории. Адамс, который знал обо всем этом не больше кошки, усевшейся перед ним на столе, подумал, что память у миссис Слипслоп куда короче, чем на деле, и последовал за нею в соседнюю комнату, восклицая:
– Миссис Слипслоп, здесь находится одна ваша старая знакомая; посмотрите только, в какую прелестную женщину она превратилась с тех пор, как оставила службу у леди Буби.
– Кажется, я ее припоминаю, – ответила та с большим достоинством, – но не могу же я помнить всех низших слуг в нашем доме!
Потом, удовлетворяя любопытство Адамса, она принялась ему объяснять, как, прибыв в гостиницу, она нашла готовую к ее услугам коляску, как миледи решила в ближайшее время отбыть в деревню и как поэтому она, Слипслоп, должна была чрезвычайно спешить; как «из консолидации к хромоте Джозефа» она взяла его с собой и, наконец, как необычайная ярость непогоды загнала их под кров дома, где они и встретились с пастором. Затем миссис Слипслоп напомнила Адамсу об оставленной им лошади и выразила удивление, что он забрел так далеко в сторону от своего пути и что она встречает его, как она выразилась, «в обществе девки, которая, надо полагать, то самое, чем она кажется».