История России в рассказах для детей. XV– XVII века
Шрифт:
Хотите ли знать, как одет был государь-жених? На нем был бархатный золотой кожух, или тулуп, на собольем меху – шуба русская соболья, крытая бархатом золотым. Полы этой шубы закинуты были назад, за плечи. Пояс был кованый золотой, шапка – из черных лисиц.
Наряд невесты также вовсе не походил на то платье, какое она надевает у нас теперь. Русские девицы в старину не носили на голове никакого другого убора, кроме широкой повязки. В такой повязке верх головы оставался открытым, а волосы заплетались в косу, которая спускалась по спине. К концу косы старинной княжны, боярышни или простой девушки привязывался косник, или треугольник из картузной бумаги, который обвивался шелковой материей, а у богатых – украшался жемчугом и дорогими каменьями. Косу старались плести так широко, чтобы она закрывала всю шею от самых ушей и постепенно суживалась до косника. У невест косы были распущены, и в церкви, после венчания, им заплетали две косы, надевали кокошник и покрывали фатой. Платье, которое называлось ферязью, или сарафаном, спереди
Вот как богато одета была невеста Василия IV Елена, молодая княжна Глинская, племянница того Михаила Глинского, который прослыл в истории изменником сперва своему природному государю, потом русскому. Вы помните, милые дети, что за эту последнюю измену он посажен был в темницу и получил окончательное прощение, только когда великий князь сделался супругом его племянницы.
Имея теперь некоторое понятие о праздниках и одежде предков наших, мы поговорим о других обыкновениях их. Все они – и знатные бояре, и бедные дворяне, – казалось, были спесивы. К боярам никто не смел въезжать на двор: надобно было оставлять лошадей у ворот. Дворяне стыдились ходить пешком и мало знакомились с мещанами.
Гость, входя в комнату, прежде всего молился образам и потом уже подходил к хозяину, целовался с ним и говорил: «Дай Бог тебе здоровья!» Тут начинались взаимные поклоны, после которых гость и хозяин садились и разговаривали. Когда гость уходил, хозяин провожал его до крыльца, а иногда и до самых ворот.
Молодые женщины почти всегда сидели дома, даже в церковь редко ходили. Главное рукоделие их было прясть и шить, главная забава – качаться на качелях.
С чужеземцами предки наши были гораздо горделивее нас: даже послы их жаловались на ту важность, с которой их принимали в России. Когда иностранный посол объявлял о себе в первом русском городе наместнику государеву, то ему задавали множество вопросов:
«Из какой земли? От кого едет? Знатный ли человек? Бывал ли прежде в России? Говорит ли нашим языком?» Заметьте этот последний вопрос, милые дети, он доказывает, что предки наши только по необходимости говорили чужим языком и всегда предпочитали свой собственный всякому другому. Да и как не любить его? Он нам родной! Самые нежные слова делаются еще нежнее на родном языке. Когда русский мальчик или русская девочка, обвив белыми ручками своими шею маменьки, скажет: «Милая маменька!» – мне кажется, что и сердце малютки добрее, и ласки искреннее, и даже самый голос гораздо приятнее, нежели когда он выговаривает: «Ch`ere maman» или «Dear mamma». Прислушайтесь сами к этим трем различным звукам, милые друзья мои, и вы, верно, согласитесь со мною. Любите же родной язык ваш и всегда защищайте его, когда кто-нибудь вздумает осуждать его при вас. Если уже подданные Василия IV, почти не имея никаких писателей, находили его прекрасным, то как же нам не отдать ему справедливости, нам, уже имеющим возможность восхищаться Державиным, Карамзиным, Дмитриевым, Крыловым, Жуковским, Пушкиным? Может быть, вы мало прочли еще из того, что написали эти прекрасные поэты, но басни Крылова? Кто из маленьких моих читателей не знает их? Кто не удивляется в них умным разговорам Львов, Слонов, Орлов, нежности Голубков, хитростям Лисиц, злым делам Волков, добродушию Барашков и Овец, простоте Медведей и Журавлей? Все эти басни писаны таким чистым, таким легким русским языком, что они одни могут доставить ему название прекрасного!
Не подумайте, однако, что предки наши, любя все отечественное, обходились дурно с иностранцами. Нет! Они всегда уважали самых добрых и умных из них, старались перенимать у них все полезные знания, и государи наши даже приглашали многих чужеземных художников и ремесленников переселяться в Москву. Таким образом, у нас были и тогда уже иностранные зодчие, или архитекторы, денежники [12] , слесари и даже живописцы, которые писали портреты. Все они жили весело и богато в нашей гостеприимной Москве и обучали русских тому, что знали сами. Однако надо признаться, что не все иностранцы приносили пользу отечеству нашему, иные вредили ему и не всегда были благодарны России, в которой почти всегда обогащались.
12
Люди, изготовлявшие деньги.
Возвращаясь к описанию нравов предков наших, скажем, что главной чертой их характера была набожность, усердие к вере и привязанность к монашеству. Почти все они желали умереть в ангельском образе – так называли они пострижение и принятие схимы, – и те, которые не успевали постричься за несколько лет до смерти, старались сделать это, по крайней мере, за несколько часов. Это случилось и при кончине великого князя Василия IV, жизнь которого неожиданно прекратилась на 54-м году. Он почти никогда не чувствовал никаких болезней, любил деятельность и движение, был всегда весел и счастлив, особенно со времени рождения сына своего, будущего грозного государя России Иоанна IV.
В 1533 году, 25 сентября, великий князь праздновал день Святого Сергия в Троицкой лавре вместе с супругой и детьми. В то же время он благодарил Бога за избавление от неприятелей,
13
Нарыв (прим. ред.).
Расставшись с супругой, Василий Иоаннович уже ни о чем более не думал, как о Боге и душе своей. Он тотчас сказал духовнику своему протоиерею Алексию:
«Не похороните меня в белой одежде: я не останусь в миру, если и выздоровлю». Это значило: постригите меня в монахи. Алексий, митрополит Даниил и все бывшее тут духовенство радовались такому желанию государя, но князья, братья Василия, и некоторые из вельмож противились этому: они говорили, что ни святой Владимир, ни Димитрий Донской не были монахами, но верно заслужили вечное блаженство. Долго они спорили и шумели; между тем взоры великого князя темнели, язык едва произносил шепотом молитвы, рука не могла сделать креста. Заметив это, огорченные князья забыли спор свой, и митрополит, пользуясь их безмолвною печалью, сам постриг государя, названного в монашестве Варлаамом. Едва успел он кончить этот обряд и положить Евангелие на грудь умирающего – Василий скончался. Все зарыдали, и этот плач семейства и первых вельмож государевых в ту же минуту перешел на дворцовые улицы, где толпился огорченный народ, и тотчас распространился до Красной площади. Василия называли добрым, ласковым государем, и потому неудивительно, что смерть его была так горестна для всех.
Во все двадцатисемилетнее княжение свое он судил и рядил землю, т. е. занимался делами государственными всякое утро до самого обеда, любил сельскую жизнь и почти всегда проводил лето не в Москве, а в окрестностях ее, часто ездил на охоту в Можайск и Волоколамск, но и там даже, не любя терять времени напрасно или на одни веселости, занимался делами и иногда принимал чужеземных послов. Он первый начал ездить на охоту с собаками, прежде русские считали этих животных нечистыми и не любили их.
Василий IV прибавил ко двору своему новых чиновников: оружничего, у которого хранилось оружие; ловчих, заведовавших охотой; крайчего, подававшего при столе питье государю, и рынд. Крайчий значил то же, что теперь обер-шенк, а рынды были оруженосцы, или род пажей. На эту должность отбирали молодых людей, красивых лицом и стройных станом, из знатных фамилий. Они носили белое атласное платье, держали в руках маленькие серебряные топорики и всегда шли впереди великого князя, когда он выходил к народу. Василий любил пышность, когда она была нужна, и особенно показывал ее во время приема чужестранных послов, чтобы они видели богатство и славу государства его. В тот день, когда они представлялись, приказано было запирать все лавки и останавливать все дела и работы. Чиновники выходили навстречу послам; купцы и мещане, ничем не занятые, спешили толпами к Кремлевскому дворцу; войско, которое уже со времен Иоанна III не распускалось по домам, как прежде, стояло в ружье. В приемной комнате все было тихо. Государь сидел на троне; подле него, на стене, висел образ; бояре сидели на скамьях, в платье, вышитом жемчугом, и в высоких шапках из дорогих мехов. Одним словом, все было важно, величественно, пышно, все показывало знаменитость государя, самодержавную власть его над народом, богатство этого народа и беспредельную преданность его своему повелителю. Более всего удивляла послов эта преданность. Пламенное усердие русских к доброму государю, отцу их, казалось так непонятно для хладнокровных сердец чужеземных гостей, что один из посланников, барон Герберштейн, рассказывал об этой преданности как о чуде своим соотечественникам. Послушайте, что он говорил: «Русские уверены, что великий князь есть исполнитель воли небесной. Обыкновенные слова их: «Так угодно Богу и государю; это знает Бог и государь!» Усердие этих людей невероятно. Я видел одного из знатных великокняжеских чиновников, бывшего послом в Испании, седого старика, который, встретив нас при въезде в Москву, скакал верхом, суетился, бегал, как молодой человек, пот градом лил с его лица. Когда я изъявил ему свое удивление, он громко сказал: «Ах, господин барон! Мы служим государю не по-вашему!»