История Руси и русского Слова

Кожинов Вадим Валерьянович

Разумеется, отношения с половцами – это все же боевое соперничество, нередко приводившее к тяжким жертвам и бедам. Однако в противоборстве с половцами никогда не было даже и намека на, скажем, потерю Русью независимости, не говоря уже об ее гибели. Известный историк В. Т. Пашуто подчеркивал: "В целом половецкие набеги охватывали (как отметил уже Д. Расовский183) около 1/15, главным образом степной части страны… ни Галич, ни Полоцк, ни Смоленск, ни Новгород, ни Суздаль не были для них досягаемы, а в Киев, Чернигов и Переяславль они вступали лишь в качестве княжеских наемников"184.

Последнее замечание особенно существенно: русские князья (это, конечно, весьма безотрадный факт) нередко

нанимали половцев для нападений на своих единоплеменных соперников… Но из этого следует сделать вывод (который будет еще подкреплен ниже), что отношения с половцами в определенной степени были аналогичны отношениям отдельных соперничавших между собой княжеств Руси конца XI – начала XIII века. И не будет натяжкой утверждение, что половцы воспринимались тогда как некое «приложение» к Руси (изначально многоэтнической), как ее – пусть и «внешняя» – часть.

Поэтому редколлегия содержательного коллективного труда о составных частях Древней Руси – «Древнерусские княжества X-XIII вв.» (1975) – поступила, без сомнения, совершенно правильно, включив в труд, наряду с главами «Киевская земля», «Черниговское княжество» и т. д., и главу «Половецкая земля». Ее автор С. А. Плетнева говорит, что с 1055 года «началась сложная, полная браков и битв, набегов и военных союзов совместная двухсотлетняя история двух народов». Уже с 1070-х годов (а появились половцы в 1050-х годах) «половцы начали участвовать в войнах, которые вели русские князья с соседями»185.

Образованнейший историк Е. Ч. Скржинская доказывала, что «половцы с середины XI до середины XIII в. были постоянным элементом истории Киевского государства… половцы, при всей серьезности и опасности встреч с ними, стали, если можно так выразиться, обыденным явлением русской жизни»186.

Нельзя не сослаться и на опубликованную впервые еще в 1947 году работу крупнейшего тюрколога В. А. Гордлевского о «Слове о полку Игореве», в которой решительно оспаривалось представление о половцах как о непримиримых, «смертельных» врагах Руси. В этой работе, в частности, утверждалось, что после первых действительно острых столкновений «взаимоотношения между народами, русским и половецким, были и более тесные, и более дружественные, они вросли в повседневный быт»187. Наконец, другой исследователь «Слова о полку Игореве» А. Н. Робинсон пишет, что отношения русских и половцев развившись «в виде постоянно чередовавшихся взаимных набегов и союзов, нередко скреплявшихся династическими браками»188.

Привести здесь суждения исследователей «Слова о полку Игореве» особенно важно. Ибо именно это творение более всего, пожалуй, способствовало формированию весьма неточного или даже просто ложного представления о взаимоотношениях русских и половцев.

Перед нами лирико-эпическая поэма о судьбе героя, который претерпел поражение и позор плена в результате похода на половцев – кстати сказать, по целям своим тождественного половецким набегам: воины Игоря сражаются, «ища себе чести, а князю – славы», и, с другой стороны, после начальной своей победы они «помчали красных девушек половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие аксамиты».

Правда, некоторые исследователи «Слова» усматривали в походе Игоря гораздо более значительную цель, основываясь на одной детали повествования: киевские бояре говорят, что Игорь и Всеволод стремятся «поискать града Тьмутороканя», то есть утраченного достояния Руси, входившего в ее состав до рубежа XI-XII веков. Но, во-первых, Тмуторокань упомянута в «Слове» явно потому, что ею владели прямые предки Игоря (последним тмутороканским князем был его дед Олег Святославич, а может быть, и дядя – Всеволод Ольгович), а во-вторых, идея возвращения дальнего тмутороканского наследства с помощью весьма малочисленного Игорева войска была, конечно же, чисто утопической.

Важно понять, что в глазах автора «Слова» «честь» и «слава» побед над Кончаком и захват его богатств были привычными для того времени (и не только на Руси, но и, скажем,

в тогдашней Европе) целями воинского похода. Но, взявшись воспевать этот поход, творец «Слова» не мог не «утяжелить» и не обострить коллизии своей поэмы. Он повествует о противниках Игоря не столько как об участниках очередного воинского «состязания», сколько как о непримиримо враждебной и крайне опасной силе, хотя «фактическая» сторона даже и самого «Слова о полку Игореве» способна породить существенно иные представления о происходившем; ведь достаточно вдуматься в тот факт, что плененного сына героя, Владимира Игоревича, не только не убивают и не превращают в раба, но собираются женить на дочери победителя – главного тогда половецкого хана Кончака (что и в самом деле произошло)… Однако лирический пафос «Слова», голос самого его создателя внушает совсем иное понимание отношений с половцами.

«Слово о полку Игореве», независимо от его конкретного содержания, – безусловно гениальное художественное творение, и с точки зрения собственно художественной ценности оно являет собой, несомненно, высшую вершину древнерусской литературы, что и обеспечило «Слову» не сопоставимое ни с чем (если говорить о литературе Древней Руси) ценностное признание и всенародное приятие. Но нельзя не сказать, что эта – конечно, вполне оправданная – выделенность «Слова», превратившая его в своего рода полномочного представителя литературы Древней Руси, в ее главный символ, привела к неверному, затемняющему реальный путь русской словесности представлению, в силу которого поэма воспринимается как своего рода «начало», «исток», «пролог» (последний термин употребляет даже Д. С. Лихачев!) отечественной литературы.

Между тем «Слову о полку Игореве» предшествует по меньшей мере полуторавековая полноценная история письменной литературы («Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона создано, согласно новейшему исследованию А. Н. Ужанкова, в 1038 году, а «Слово о полку Игореве» – не ранее 1185-го) и, кроме того, едва ли менее длительная история былинного эпоса, который начал складываться никак не позже рубежа IХ-Х веков. То есть за плечами безымянного создателя поэмы конца XII века была трехсотлетняя история русского искусства слова…

И из исследований стиля поэмы об Игоре со всей ясностью вытекает, что перед нами порождение вовсе не некой начальной стадии истории словесности, но, напротив, исключительно высокоразвитого, даже изощренного, своего рода уже и «избыточного» искусства слова.

Между прочим, одним из наиболее сильно действующих факторов, внушающих неверное представление об «изначальности» «Слова», является, без сомнения, его безымянность. Раз, мол, даже имя автора произведения не дошло до нас, значит перед нами нечто очень архаичное. При этом, как ни странно, забывают, что существуют десятки более и даже намного более ранних (то же «Слово» Илариона) произведений, авторы которых хорошо известны. Есть основания полагать, что безымянность «Слова» входила в замысел его создателя, была вполне осознанной. Он стремился представить свое «Слово» как некую «всеобщую» песнь, которая звучит из уст всех его «братьев». Это можно сравнить, например, с первоначальным безымянным изданием поэмы Маяковского «150 000 000». То есть безымянность «Слова» – это не выражение «доиндивидуальной» архаики, а, напротив, некий сознательный «изыск» создавшей его личности, что вовсе не было чем-то исключительным для того времени. Созданные примерно тогда же «Моление» Даниила Заточника или «Слова» Кирилла Туровского отличаются также в высшей степени изощренным стилем и образностью. Тем не менее именно художественная зрелость «Слова о полку Игореве» явилась, по-видимому, главным поводом для сомнений в его древности. Между тем Пушкин, о несравненной объективности суждений которого говорилось в предисловии, поистине неоспоримыми доводами отверг самую возможность «подделки» этого творения в конце XVIII века: