История русского романа. Том 1
Шрифт:
Первыми опытами разработки подобного нового типа героя стали русская романтическая лирика и романтическая поэма 10–20–х годов. Историческая задача следующего периода состояла в том, чтобы перенести достижения Жуковского, Пушкина, Грибоедова, поэтов — декабристов, выразивших средствами лирики, поэмы, драмы образ передовой мыслящей и чувствующей личности своей эпохи, в сферу художественной прозы и прежде всего в сферу романа и повести.
Эту труднейшую задачу, стоявшую перед русским романом второй четверти XIX века, впервые гениально разрешил Пушкин методами своего уже не романтического, а реалистического искусства. В лице Онегина, Ленского, Татьяны Пушкин создал образы таких героев романа, которые впитали в себя всю драматическую сложность и богатство внутренней жизни, свойственные образам романтической лирики, поэм Пушкина и других русских поэтов — романтиков 10–20–х годов. Вместе с тем в отличие от пушкинской лирики и романтических поэм в «Онегине» характеры современных поэту героев с богатыми интеллектуальными запросами и сложным внутренним миром становятся для него предметом глубокого социально — исторического анализа. Характеры эти воспринимаются в тесной связи со всей картиной окружающего их русского общества, являются ее органической частью; анализ их помогает поэту выявить общие исторические тенденции развития своей страны и народа.
Значение различных опытов русских романтиков 20–х и 30–х годов в области художественной прозы определяется прежде всего тем, что, так же как и Пушкин, они стремились перенести из поэмы
Однако опыты романтиков 20–30–х годов в области повествовательной прозы и в особенности в жанре романа не только раскрыли сильные и плодотворные стороны романтического художественного метода, но и показали отчетливо его исторические границы.
Сконцентрировав свое внимание по преимуществу на конфликте передовой личности с обществом, ее духовных исканиях и разочарованиях, романтики 20–30–х годов не умели вскрыть глубокие социально — исторические основы этого конфликта. Личность и общество, идеальные духовные порывы передового мыслящего человека и неудовлетворяющая его «низменная» действительность в изображении повествователей — романтиков превратились в отвлеченные, извечные противоположности. Отрыв передовой личности и ее духовного мира от породившей их социальной действительности, неумение представить личность и окружающее ее общество в их единстве и подлинной диалектической взаимосвязи ограничивали художественный кругозор повествователей — романтиков. Внеисторическое, метафизическое представление о взаимоотношениях личности и общества мешало повествователям — романтикам дать глубокий социально — исторический анализ образа современной им передовой личности, раскрыть единство ее психологии с «временем», как это впервые удалось в русском романе Пушкину и Лермонтову. И это же отвлеченное представление мешало романтикам широко обрисовать условия жизни и реальный облик рядовых представителей общества, окружающих главных героев, той «толпы» «обыкновенных» людей, которая (по определению Белинского) стала главным объектом художественного наблюдения для Гоголя и писателей «натуральной» школы 40–х годов (X, 294). Исторически обусловленный, драматически сложный, многообразный по своим проявлениям конфликт между современной им передовой личностью и дворянско — крепостническим обществом под пером повествователей — романтиков превращался в неизменный в своей основе, вечный «раздор» личности и общества, «мечты» и «существенности». Это неизбежно накладывало на повествовательную прозу романтиков, посвященную темам современной жизни, печать однообразия, заставляло их мысль вращаться здесь в кругу одних и тех же, постоянно повторяющихся конфликтов и сюжетных ситуаций, не давая возможности создать большое, широкое по охвату жизни художественное полотно, как это в известной мере удалось романистам- романтикам в области исторического повествования. В этом причина господства поэмы и повести над романом на современную тему в творчестве русских романтиков 20–х и 30–х годов. И в этом же, вероятно, конечная причина того, что большая часть их романов на темы современности, несмотря на обилие планов и творческих замыслов, остались незавершенными.
Один из наиболее ранних, известных нам замыслов романа о современном молодом поколении, возникших в первые годы после восстания декабристов, — незаконченный роман Д. В. Веневитинова «Владимир Па- ренский» (1826–1829). По словам близко осведомленного современника, «роман сей был главным предметом мыслей Д. Веневитинова в последние месяцы его кратковременной жизни». [368] Начальные страницы романа были опубликованы после смерти Веневитинова в альманахе «Северные цветы» на 1829 год; с общим же планом его нас знакомит предисловие издателя к посмертному изданию прозы Веневитинова. [369] Герой Веневитинова — сын одного из «знатнейших» польских панов, богато одаренный молодой человек, обуреваемый жаждой познания и могучими страстями, но раздвоенный и душевно надломленный. Вступив в жизнь с пылким сердцем и горячим интересом к науке, он кончает ее опустошенный, сгибающийся под бременем своих преступлений, полный безверия и мучительного скептицизма. Замысел романа отразил философские интересы Веневитинова и вместе с тем идейный кризис, который Веневитинов и близкий ему круг московской дворянской молодежи переживал после поражения декабристов. Конфликт между мыслящей личностью и обществом переносится здесь из конкретной сферы социальных отношений в более отвлеченную сферу внутренних борений добра и зла в сознании одинокой выдающейся личности.
368
Д. В. Веневитинов, Сочинения, ч. II, Проза. М., 1831, стр. VIII.
369
Там же, стр. VII-XVI.
Так же как «Владимир Паренский», не был завершен задуманный спустя несколько лет роман другого бывшего «любомудра» И. В. Киреевского «Две жизни» (1831–1832). Роман этот писался до того, как к концу 30–х годов определилось славянофильское направление взглядов Киреевского; он предназначался для издававшегося молодым Киреевским журнала «Европеец» (1832), запрещенного цензурой после выхода первых двух номеров. В опубликованных Киреевским в 1834 году двух первых главах романа кратко очерчены характеры его обоих главных героев: умного, критически настроенного по отношению к дворянской Москве Вронского, «который недавно возвратился из чужих краев, с еще свежими воспоминаниями и с несчастною охотою сравнивать», и одной из «замечательных» по уровню своих интересов и образованию русских девушек, Софьи Вельской. [370]
370
Отрывок из «Двух жизней» был впервые опубликован в «Телескопе» (1834, ч. XIX, стр. 377–390); перепечатан: И. В. Киреевский, Полное собрание сочинений, т. I, М., 1861, стр. 139–146. Сформировавшиеся в последующие годы славянофильские воззрения Киреевского получили отражение в его (также незаконченной) утопии «Остров» (1838), опубликованной посмертно в 1861 году в Полном собрании сочинений И. В. Киреевского (т. I, стр. 147–187). Здесь изображена жизнь фантастической колонии греческих эмигрантов, живущих на уединенном острове в Средиземном море, вдали от политических бурь Европы и создавших на этом острове род коммунистической общины («Земля была общая, труды совместные, деньги без обращения, роскошь неизвестна… В их занятиях работа телесная, сменялась умственною деятельностию» (стр. 152).
Роман Киреевского «Две жизни» вызвал одну из наиболее принципиальных и интересных в русской литературе первой половины XIX века дискуссий, посвященных вопросам о судьбах романа. Отражение этой замечательной дискуссии мы находим в письмах Е. А. Баратынского к И. В. Киреевскому 1831 года. В связи с размышлениями над жанром романа, вызванными сообщением о замыслах Киреевского, Баратынский высказал здесь свое глубоко примечательное суждение о задачах, поставленных историей перед романистом начала XIX века: «Все прежние романисты неудовлетворительны для нашего времени по той причине, что все они придерживались какой-нибудь системы. Одни — спиритуалисты.
другие — материалисты. Одни выражают только физические явления че ловеческой природы, другие видят только ее духовность. Нужно соединить оба рода в одном. Написать роман эклектический, где бы человек выражался и тем, и другим образом. Хотя всё сказано, но всё сказано порознь. Сблизив явления, мы представим их в новом порядке, в новом свете». [371]
Свои суждения о задачах романа Баратынский попытался обосновать глубоким критическим разбором «Новой Элоизы» Руссо: «…я перечитал „Элоизу“ Руссо. Каким образом этот роман казался страстным? Он удивительно холоден, … это трактаты нравственности, а не письма двух любовников. В романе Руссо нет никакой драматической истины, ни малейшего драматического таланта… Видно, что Руссо не имел в предмете ни выражения характеров, ни даже выражения страсти, а выбрал форму романа, чтобы отдать отчет в мнениях своих о религии, чтобы разобрать некоторые тонкие вопросы нравственности…, он знает чувства, определяет их верно, но самое это самопознание холодно в его героях, ибо оно принадлежит не их летам». [372]
371
Е. А. Баратынский. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. Гослитиздат, М., 1951, стр. 497.
372
Там же, стр. 499.
Для того чтобы оценить по достоинству суждения Баратынского о романе, следует сопоставить их с знаменитым рассуждением на ту же тему Бальзака, открываюхцим его «Этюд о Бейле» (1840). Подобно Баратынскому, Бальзак характеризует здесь новое литературное направление, созданное в XIX веке в области романа Вальтером Скоттом, как «литературный эклектизм», объединяющий «лирику и действие, драму и оду», «образы и идеи». Реалистический роман XIX века рассматривается Бальзаком как синтез «литературы идей», связанной по преимуществу с просветительскими философскими традициями XVIII века, и романтической «литературы образов». [373] Сопоставление мыслей Баратынского о романе со взглядами Бальзака свидетельствует о том, что развитие романа в начале XIX века в России и на Западе совершалось, при всем национальном своеобразии литературы разных стран, в сходном направлении. Утверждение принципов классической реалистической литературы XIX века было связано в России и на Западе с новым взглядом на роман как на широкий и свободный, синтетический литературный жанр, чуждый всякой односторонности, способный охватить жизнь во всем богатстве ее физических и духовных проявлений, сочетать в себе «образы и идеи», «лирику и действие», «драму и оду».
373
О. Бальзак, Собрание сочинений, т. 15, Гослитиздат, М., 1955, стр. 363, 362.
Призывая создать роман, обнимающий в едином широком синтезе всю физическую и духовную жизнь человека, Баратынский с удивительной проницательностью охарактеризовал то направление, в котором развивалась в его эпоху творческая мысль лучших представителей русского и мирового романа. Но осуществить на практике подобный широкий, всеобъемлющий синтез поэзии и прозы не мог ни корреспондент Баратынского Киреевский, ни другие русские повествователи — романтики 20–30–х годов. В этом отношении показательна судьба не только уже известных нам романических замыслов Веневитинова и Киреевского, но и судьба многочисленных опытов романа еще одного бывшего участника кружка «любомудров» 20–х годов — В. Ф. Одоевского.
Мысль о романе упорно преследовала В. Ф. Одоевского на протяжении почти двадцати лет — с 20–х годов до 40–х. Об этом свидетельствуют многочисленные наброски и планы неосуществленных романов, сохранившиеся в бумагах Одоевского. Ни один из романов Одоевского не был доведен автором до конца, но несколько отрывков из них были опублико ваны им при жизни; в этом незаконченном виде они стали своеобразным, характерным фактом литературной жизни эпохи.
Первые замыслы романов Одоевского относятся к тому периоду, когда вместе с В. К. Кюхельбекером он выступил в качестве одного из издателей альманаха «Мнемозина». В это время Одоевский работает над оставшимся незаконченным романом «Алциндор и Мария» (1823), выдержанном еще в духе карамзинской традиции. [374] Через год в «Мнемозине» Одоевским были напечатаны «Елладий», «Картина из светской жизни», и «Следствия сатирической статьи», «отрывок из романа». [375] После восстания декабристов, в 1825–1827 годах, Одоевский под очевидным влиянием немецкой идеалистической натурфилософии, и в частности Шеллинга, задумывает исторический роман о Джордано Бруно — «Иордан Бруно и Петр Аретино». [376] В 1829 году в «Московском вестнике» он снова печатает «отрывок из романа» на современную тему «Утро ростовщика». [377] К следующему десятилетию относятся «отрывок из романа» на сюжет из жизни современного русского общества «Катя, или История воспитанницы»; [378] черновые наброски неопубликованного романа в письмах «Семейная переписка» (конец 30–х — начало 40–х годов) [379] и, наконец, сложившийся в те же годы план романической трилогии, в первой части которой должна была быть изображена эпоха Петра I, во второй — 1830–е годы и в последней — 4338 год. Из этой трилогии лишь отрывок последней части, фантастическая повесть «4338 год», была напечатан» при жизни автора. [380]
374
См.: П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский, т. I, ч. 1. М., 1913, стр. 214.
375
«Мнемозина», ч. II, 1824, стр. 94—135; ч. III, стр. 125–146.
376
П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма, т. I, ч. 2, стр. 6—18.
377
«Московский вестник», 1829, ч. II, стр. 147–159.
378
«Новоселье», ч. II, СПб., 1834, стр. 369–402.
379
П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма, т. I, ч. 2, стр. 117–121.
380
«Утренняя звезда» на 1840 год, СПб., 1840, стр. 307–352; о замысле трилогии в целом см.: П. Н. Саку лин. Из истории русского идеализма, т. I, ч. 2, стр. 170–202. Название утопии Одоевского перекликается с названием более раннего фантастического романа А. Ф. Вельтмана «3448 год. Рукопись Мартына Задека» (М., 1833).. в котором, однако, элементы романа — утопии полностью отсутствуют.