История русского романа. Том 1
Шрифт:
Пестрота и разнообразие романических замыслов Одоевского, среди которых встречаются и наброски исторических романов, и отрывки романов о современной автору русской жизни, и план незаконченного романа- утопии; эволюция автора от жанровых и языковых норм сентиментальной карамзинской прозы до образцов новой для русской литературы романтической философской новеллы и реалистически окрашенной бытовой повести из светской жизни — характерны, при всем своеобразии писательской индивидуальности Одоевского, для русской литературы 30–х годов. Самая быстрота смены романических замыслов Одоевского, так же как и тот факт, что ни один из этих замыслов не был доведен автором до конца, наглядно свидетельствуют о процессе быстрого изменения и внутренней; перестройки, который переживали в 30–е годы русский роман и повесть. Широта и чуткость мысли, интерес к проблемам современной науки и общественной жизни толкали Одоевского на путь исканий в области романа. Но своеобразный дилетантизм, узость общественного мировоззрения и склонность к отвлеченному морально — философскому решению вопросов реальной жизни, влияние на Одоевского идей романтической философии и эстетики ставили предел его реалистическим исканиям, мешали ему создать единое, целостное произведение на темы современной ему русской жизни. Не случайно итогом писательского пути Одоевского оказался не роман, а цикл повестей «Русские ночи», объединенных между собой философско — публицистическими отступлениями и диалогами. По замыслу автора,
381
В. Ф. Одоевский, Сочинения, ч. I, Русские ночи, СПб., 1844, стр. VII.
Об интересе романтиков 30–х годов к жанру романа говорят не только незаконченные опыты Д. В. Веневитинова, И. В. Киреевского, В. Ф. Одоевского и других русских романтиков, тесно связанных с идеалистическими философскими и эстетическими исканиями этой поры. Едва ли не наиболее ярким свидетельством пристального внимания романтиков к жанру романа является то, что мысль о создании романа упорно преследовала в 30–е годы корифея русской романтической повести этой эпохи
А. А. Бестужева — Марлинского. Еще в 1833 году в своей знаменитой 1статье о «Клятве при гробе господнем», И. А. Полевого Бестужев признал, что роман стал «потребностью всего читающего мира» и охарактеризовал свои повести как «двери в хоромы полного романа». [382] Из писем Бестужева и воспоминаний о нем мы знаем, что мысль о романе постоянно волновала его начиная с 1831 года и не оставляла до самой смерти. [383] В письме к К. А. Полевому Бестужев изложил и сюжет одного из отрывков задуманного романа — картину трагической гибели поэта, который, умирая от чумы, «сознает свой дар и видит смерть, готовую поглотить его невысказанные поэмы, его исполинские грезы, его причудливые видения горячки». [384]
382
А. А. Бестужев — Марлинский, Сочинения, т. 2, Гослитиздат, М., 1958, стр. 594, 595.
383
Там же, стр. 637, 643, 651, 661; ср.: Н. Коварский. Ранний Марлинский. В кн.: Русская проза. Сборник статей. Под редакцией Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова, изд. «Academia», Л., 1926, стр. 158.
384
«Русский вестник», 1861, т. 32, № 4, стр. 439; ср.: В. Базанов. Очерки декабристской литературы. Гослитиздат, М., 1953, стр. 516–517.
Бестужев не написал задуманного романа на излюбленную романтиками 30–х годов тему о трагической судьбе поэта и художника в дворянско — крепостническом обществе. Но не исключена возможность, что замысел его оказал влияние на Н. А. Полевого, посвятившего этой теме повесть «Живописец» (1833), а вскоре вслед за нею — роман «Аббад- донна» (1834).
В «Живописце» в центре стоит трагедия молодого русского худож- ника — разночинца, которого окружающее дворянско — чиновничье общество клеймит «позором и насмешкою». [385] В «Аббаддонне» та же ситуация — конфликт между художником и враждебным ему обществом — развернута более широко. Но желание избежать возможных цензурных затруднений побудило Полевого на этот раз перенести действие из России, где разворачивались события «Живописца», в одно из небольших немецких княжеств, в обстановку, хорошо знакомую тогдашнему русскому читателю из шиллеровского «Коварства и любви», а также из произведений Гофмана и Жан — Поля. Герой «Аббаддонны» Вильгельм Рейхенбах — молодой поэт с романтической душой и бурными стремлениями, находящийся в глубоком разладе с окружающим придворным обществом. Судьба ставит Вильгельма на распутье между бесхитростной и наивной мещаночкой Генриеттой и жертвой общественных условностей, много пережившей, но не утратившей своей возвышенной и гордой натуры актрисой Элеонорой, которая, полюбив Вильгельма, хочет начать вместе с ним новую жизнь. После долгих колебаний герой отдает предпочтение Генриетте. В позднее написанном эпилоге к роману [386] Полевой вернулся к судьбе Улеоноры, заставив ее отказаться от задуманного ею плана мщения и покончить с собой.
385
Н. Полевой. Мечты и жизчь. Были и повести, ч. II, Живописец. М., 1834, стр. 93.
386
См.: «Сын отечества», 1838, т. IV, стр. 17–82; т. V, стр. 101–156.
В романе Полевого есть ряд метких сатирических штрихов, иронически обрисована придворная жизнь и нравы немецкой провинциальной мещанской среды. Белинский отметил, что в образах всемогущего министра барона Калькопфа, директора театра, советницы Шницер — Памер и в других отрицательных персонажах романа (которые не были лишены актуального значения для России 30–х годов) много «истины и действительности» (V, 82). Но, по свидетельству автора, «сатирические картины» романа должны были служить «только оправою главной идее». «Цель моя, — писал Полевой, — показать, что безумные мечты поэтов не годятся для мира вещественного…». [387] Отвлеченное представление об извечной, непреодолимой противоположности между «святою душою поэта» [388] и окружающей его прозой жизни проходит через весь роман, многократно формулируется на его страницах не только Рейхенбахом, но и другими персонажами. По словам героя Полевого, «вся жизнь природы» есть «беспрерывное разрушение для возрождения, беспрерывное возрождение для разрушения, причем никогда и нигде нет мира душе, я мира с миром!». [389] Идеей извечной противоположности между художником и обществом, между передовой, мыслящей личностью и толпой обусловлена развязка романа — смиренный отказ Рейхенбаха от волновавших его возвышенных, романтических идеалов, желание героя найти «простое» счастье путем примирения с жизненной прозой, в объятиях Генриетты. Белинский сурово осудил эту слащаво — идиллическую развязку — предпочтение, отданное Рейхенбахом и его создателем «добренькой ку- харочке» перед «сильной, пламенной и страстной душой». Великий критик увидел в развязке «Аббаддонны» доказательство того, что «ложная, натянутая идеальность сходится наконец с пошлою прозою жизни, мирится с нею на конфектных страстишках, картофельных нежностях и плоских шутках» (V, 81).
387
Н. К. Козмин. Очерки из истории русского романтизма, СПб., 1903, стр 148
388
Там же.
389
Н. Полевой. Аббаддонна, ч. IV. М., 1834, стр. 169.
Последующая история русского романа показала, что сюжетная коллизия, которой воспользовался Полевой в «Аббаддонне», таила в себе большие потенциальные возможности. В повестях и романах Тургенева, в «Идиоте» и «Братьях Карамазовых» Достоевского психологические ситуации, встречавшиеся в драме и романтической поэме, но впервые разработанные в русском романе Полевым, — столкновение двух противоположных (сильного и кроткого) женских характеров, положение героя- мужчины с неустойчивым, пассивным характером на распутье между двумя активно борющимися за него женскими натурами, — возродились на новой, реалистической основе. Они приобрели здесь глубокую, социально — психологическую выразительность, благодаря раскрытию романистом диалектики личного и общественного, проявляющейся в подобных сложных любовно — психологических коллизиях. Но подход к противоречиям индивидуальной психологии, свойственный реалистическому искусству и помогающий романисту раскрыть скрытый идейно — философский и социально — психологический смысл противоречивых душевных движений героев, еще не был доступен Полевому, исходившему при изображе-нии своих персонажей из туманного романтического представления о «вечной» противоположности мира поэзии и прозы, высокой мечты и низкой существенности.
Одним из самых оригинальных и плодовитых романистов 30–х годов был А. Ф. Вельтман. Первое произведение Вельтмана «Странник» (1831–1832) трудно отнести к жанру повести или романа. По форме — это фантастическое «путешествие» по географической карте Бессарабии, представляющее пародию на сентиментальные «путешествия» начала
XIX века. Эту условную канву Вельтман причудливо расшил узором из реальных путевых записок, прихотливо сменяющихся военно — историче- ских и бытовых эпизодов, статистических и топографических описаний, этнографических и фольклорных мотивов и т. д. В следующие годы, продолжая развивать ту же манеру иронически — фантастического повествования, Вельтман пробует свои силы в области повести и романа — исторического и бытового. Вскоре после первого своего исторического романа «Кащей Бессмертный» (1833) Вельтман публикует фантастический псев- доисторически — авантюрный роман «3448 год. Рукопись Мартына Задека»
(1833), где действие происходит в вымышленном царстве Босфорании. В следующие годы параллельно с историческими романами Вельтмана выходят его бытовые романы с темами из недавнего прошлого или из современной жизни: «Виргиния, или Поездка в Россию» (1837), «Сердце и думка» (1838), «Новый Емеля, или Превращения» (1845).
Главной отличительной особенностью Вельтмана — романиста является характерная для него подчеркнуто субъективная, шутливо — ироническая манера повествования.
Вельтман — одаренный рассказчик. В этом отношении талант его из последующих русских романистов больше всего родствен таланту Лескова. Каждый роман Вельтмана построен в виде большого числа прихотливо сменяющихся и более или менее условно нанизанных на одну нить, искусно рассказанных бытовых или фантастических эпизодов. Но в отличие от Лескова самодовлеющий интерес к искусному плетению тонкого «кружева» рассказа (пользуясь выражением Горького о Лескове) [390] в романах Вельтмана почти всегда превалирует над интересом автора к психологии героев и к их жизненной судьбе. Еще меньше интересуют Вельтмана те объективные общественные, социально — исторические факторы, которые определяют собой жизненную судьбу и психологию его героев. Не эти факторы, а субъективная точка зрения рассказчика, его фантазия, ведущая героев за собой, подвергающая их жизнь всё время воздействию всё новых, неожиданных случайностей, играют обычно определяющую роль в сюжетном построении романов Вельтмана, в прихотливом сцеплении отдельных их звеньев и эпизодов.
390
М. Горький, Собрание сочинений, т. 24, Гослитиздат, М… 1953, стр. 236.
С излюбленной Вельтманом «сказовой» манерой тесно связан особый склад его юмора. Романы Вельтмана подчеркнуто ироничны. Автор всё время как бы «играет» с читателем, которому он не дает настроиться на серьезный лад, неожиданно разрывая нить рассказа, вводя в его ткань самые неожиданные и откровенно неправдоподобные, фантастически — гро- тескные хитросплетения. Столь же прихотливо отношение Вельтмана — романиста и к своим героям. Серьезный и обстоятельный, чуть иронический рассказ об их повседневном быте, их переживаниях и судьбе многократно сменяется в романах Вельтмана откровенной насмешкой, элементами пародии и автопародии.
г
Ироническое отношение Вельтмана к традиционным литературным догмам, свойственные ему сатирические мотивы и вкус к реальному русскому быту, прекрасное знание стихии живого разговорного языка, ощущение национального и бытового колорита, остроумие, богатая и изобретательная фантазия — все эти черты дарования романиста завоевали ему в 30–е годы успех у читателей и критики. На фоне плоских, безжизненнодидактических произведений Булгарина и других «нравственно — сатирических» романистов, проникнутых догматической казенной моралью, романы Вельтмана с их живой и остроумной, иронической манерой рассказа естественно вызывали к себе сочувствие передового читателя. Уже самые ирония и остроумие Вельтмана воспринимались в эти годы как отражение его идейной независимости, как своеобразный дерзкий вызов писателя старым идейным и литературным догмам. Этим объясняется высокая оценка, которую неизменно давал Вельтману Белинский в 30–е годы, хотя уже в это время такие романы Вельтмана, как «Виргиния» и «Сердце и думка», вызвали его серьезные критические замечания.
В 40–е годы талант Вельтмана значительно вырос по сравнению с предыдущим десятилетием. В это время Вельтман создает лучшие свои романы— «Новый Емеля» и «Саломея» (1846–1848; отдельное издание — 1848; это был первый роман из цикла «Приключения, почерпнутые из моря житейского»). Однако, хотя Белинский при появлении каждого из этих романов высоко оценил их, отметив их значительные литературные достоинства, слава Вельтмана в это время уже не могла сравниться с его славой 30–х годов. Успех «Героя нашего времени» и «Мертвых душ», появление повестей Достоевского, Герцена, Тургенева, Григоровича и других писателей гоголевской школы нанесли удар популярности Вельт- мана — романиста. Рядом с глубокими по социальной проблематике и психологической обрисовке характеров произведениями писателей гоголевского направления иронически — фантастические романы Вельтмана воспринимались не как явления живой и передовой литературы, а как отголосок архаической, исторически отживающей литературной традиции. Появление «Саломеи» и выход отдельного издания этого романа еще привлекли внимание критики. Но следующие романы Вельтмана из цикла «Приключения, почерпнутые из моря житейского» — «Чудодей» (1849–1856), «Воспитанница Сара» (1862) и «Счастье — несчастье» (1863) прошли почти незамеченными. Самое имя Вельтмана в 50–60–е годы оказалось полузабытым.