История русского романа. Том 1
Шрифт:
Проблема нового русского положительного деятеля решается в романе «Отцы и дети» в сюжетных рамках противопоставления двух поколений. «Еще в 1856 году, — писал Б. М. Эйхенбаум, — появилась повесть Л. Толстого „Два гусара“, бывшая своеобразным отражением темы о двух поколениях». [717] Интересно отметить, что в первоначальном варианте повесть имела характерное название «Отец и сын», впоследствии замененное по совету Некрасова. [718] Толстой разрабатывает, однако, названную тему лишь в морально — этическом плане, отдавая притом явное предпочтение старшему из своих героев. Совсем иная картина получилась в романе Тургенева. В основу расхождений между «отцами» и «детьми» здесь полагаются не столько морально — этические, сколько социальные, общественно — политические и мировоззренческие проблемы. Тема о двух поколениях, предопределяющая сюжет романа, в основном подсказана Тургеневу не традициями художественной литературы, а самой жизнью, и прежде всего той ожесточенной идеологической борьбой между либералами и демократами, которая велась в период подготовки и проведения крестьянской реформы и нашла такое широкое отражение в критике и публицистике. Вопрос о двух поколениях, т. е. о людях 40–х и 60–х годов, получил особую значимость в этой борьбе, так как был тесно связан с различными представлениями враждующих сторон о путях отмены крепо стного права: либералы ждали реформ свыше, демократы, надеясь на крестьянскую революцию, стремились подготовить и ускорить ее приход. В
717
И. С. Тургенев, Сочинения, т. VI, ГИЗ, М. —Л., 1929, стр. 374.
718
См. Л. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 3, Гослитиздат, М., 1935, стр. 327.
Отрицательное отношение революционной демократии к «лишним людям» определилось не сразу. В 1856 году Чернышевский еще признавал заслуги людей этого типа, хотя уже и тогда относил их к прошлому. «Быть может, многие из нас, — писал он в рецензии на стихотворения Н. П. Огарева, — приготовлены теперь к тому, чтобы слышать другие речи, в которых слабее отзывалось бы мученье внутренней борьбы, в которых раньше и всевластнее являлся бы новый дух, изгоняющий Мефистофеля, — речи человека, который становится во главе исторического движения с свежими силами…». [719] «Время его (Рудина, — А. Б.) прошло», — констатировал Чернышевский, [720] и уже назрела необходимость видеть и слышать его преемников, которым не знаком разлад между словом и делом.
719
Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. III, Гослитиздат, М., 1947, стр. 567.
720
Там же.
В этот период Чернышевский еще не обращал особого внимания и на существенные различия в мировоззрении людей 40–х годов. Все они характеризовались им как люди, близкие к кругу Белинского, как его идейные друзья, соратники или ученики. Но с 1858 года эти различия подчеркиваются Чернышевским очень резко. Статью «Русский человек на rendez-vous» (1858), посвященную разбору тургеневской повести «Ася», Чернышевский начинает с заявления, что «все лица повести — люди из лучших между нами, очень образованные, чрезвычайно гуманные, проникнутые благороднейшим образом мыслей». [721] И здесь же критик настаивает на том, что подобная оценка этих лиц — лишь предубеждение, воспитанное традицией, что главный герой повести, «наш Ромео», при проверке оказывается «дряннее отъявленного негодяя». [722] Делая широкие, обобщающие выводы из анализа пассивного поведения тургеневского героя в любовной интриге, в которой «наш Ромео» позорным образом пасует, Чернышевский стремится доказать, что деятельность всех «лучших людей» русского дворянства сводится, в сущности, к трусливому отступлению перед обстоятельствами. Всего два года прошло с тех пор, как Чернышевский называл Рудиных и Бельтовых «своими учителями»; [723] теперь же он резко и решительно приравнивает их к «нашему Ромео». Такая крутая перемена в отношении Чернышевского к людям 40–х годов была продиктована суровым сознанием необходимости очень активного и притом безотлагательного вмешательства в общественную жизнь. Дело в том, что именно в 1858 году для революционной демократии стала вполне очевидной грабительская сущность подготовлявшейся крестьянской реформы. Нужно было помешать решению крестьянского вопроса в интересах господствующего класса. Но у людей 40–х годов, в целом одобрявших начинания правительства, эта идея не могла встретить сочувствия. Мало того, продолжая пользоваться большим влиянием в обществе, они тем самым мешали ее распространению. По этой причине обсуждение проблемы о новых и «лишних людях», начатое революционной демократией в сравнительно спокойном тоне, вскоре приобретает непримиримый характер, превращаясь в открытое разоблачение либерализма и призыв к борьбе с ним. «Всё сильней и сильней развивается в нас мысль, — писал Чернышевский, — что это мнение о нем (о «Ромео», как о «лучшем между нами», — А. Б.) — пустая мечта, мы чувствуем, что не долго уже останется нам находиться под ее влиянием; что есть люди лучше его…». [724]
721
Там же, т. V, 1950, стр. 156.
722
Там же, стр. 158.
723
Там же, т. III, стр. 567.
724
Там же, т. V, стр. 172.
Одновременно с воздвижением непроходимой преграды между либералами и демократами («мы не имеем чести быть его родственниками; между нашими семьями существовала даже нелюбовь»), Чернышевский намечает несколькими беглыми штрихами облик деятеля нового типа, который заменит либеральствующих «лишних людей». Это будет человек- стойкий в трудных обстоятельствах жизни, способный «принять высокое решение, смело сделать отважный шаг не по пробитой тропинке ежедневного моциона», стремящийся к действию для «общей пользы» именно там, где «нужна широкая решимость и благородный риск». [725]
725
Там же, стр. 171, 169, 168.
Через некоторое время, в том же журнале «Атеней», в котором была напечатана упомянутая статья Чернышевского, появилась статья П. В. Анненкова «О литературном типе слабого человека», в которой проблема, выдвинутая Чернышевским, получила прямо противоположную трактовку. «Задачи, которые предстоит разрешить современности…, — писал Анненков, имея в виду, конечно, вопрос об отмене крепостного права, — все такого свойства, что могут быть хорошо разрешены одним честным, постоянным, упорным трудом сообща и нисколько не нуждаются в появлении чрезвычайных, исключительных, огромных личностей… Не от героев, не от доблестных мужей… ждем мы помощи и содействия, а от возможно большего количества добрых примеров». [726] Поведение «доблестных мужей», стремящихся к низвержению существующих порядков, Анненков недвусмысленно охарактеризовал как «лишенное моральной основы». «Чем более энергии» в таком человеке, «чем полнее обладает он высокими качествами духа, — утверждал Анненков, — тем скорее достигает пределов чудовищного, безобразного и нелепого в своих действиях». [727]
726
«Атеней», 1858, ч. IV, стр. 344, 345.
727
Там же, стр. 330.
П. В. Анненков считал необходимой принадлежностью твердых характеров нравственную пустоту, эгоизм, примитивность мышления. Анализируя с этой точки зрения любовную историю в тургеневской повести «Ася», Анненков пришел к такому выводу: «… благословляйте судьбу, что встретились с слабым характером… Какой огромный, ужасающий урок могли бы вы получить, если бы той же судьбе вздумалось вас натолкнуть на русский „цельный“ характер… При тех же самых условиях слепой любви с одной стороны и мертвого чувства с другой — наш смелый человек пошел бы навстречу к вам при первых словах… Тут была для него победа, а победа, в чем бы она ни заключалась, составляет непреодолимую страсть грубых натур». [728] Свое отрицательное отношение к революционно — демократическим представлениям о типе положительного деятеля современности Анненков пытался подкрепить также указаниями на печальный опыт русской литературы по созданию «цельных характеров». До сих пор, утверждал он, все попытки крупнейших русских писателей в этом направлении не случайно приводили только к неутешительным результатам. Так, например, Островский, задавшийся такой целью, кончил тем, что «вывел ряд цельных характеров из купеческого звания… под именем „самодуров“». [729]
728
Там же, стр. 332, 333.
729
Там же, стр. 342.
«Слабого» человека Анненков называет «орудием современной работы», потому что «он несет в руках своих образование, гуманность и… понимание народности». [730] Если в начале своей статьи Анненков признавал справедливость некоторых серьезных упрёков по адресу «лишних людей», то в конце ее он решительно обвинял Чернышевского в недооценке не только исторической роли людей этого типа, но и их большого значения в современных условиях. «Отвергать этот класс людей или беседовать te ним горделиво, сменяя оттенок презренья легким оттенком состраданья, значит, — писал Анненков, — не понимать, где скрывается истинное зерно многих событий настоящего и многих явлений будущего». [731]
730
Там же, стр. 346, 341.
731
Там же, стр. 348.
Критика «лишних людей» в сочетании с апофеозом разночинной демократии, начатая Чернышевским, была продолжена и развита Добролюбовым. Значительную часть статьи «Литературные мелочи прошлого года» Добролюбов посвятил развернутой характеристике двух поколений и разногласий между ними. «Люди того поколения, — отмечал Добролюбов, — проникнуты были высокими, но несколько отвлеченными стремлениями. Они стремились к истине, желали добра, их пленяло всё прекрасное; но выше всего был для них принцип…, жизнь была для них служением принципу, человек — рабом принципа… Немногие только умели, подобно Белинскому, слить самих себя со своим принципом и, таким образом, придать ему жизненность». [732] Для поколения 40–х годов была характерна, но определению Добролюбова, дисгармония мысли и чувства, принципа и страсти, слова и дела, которая с течением времени обнаруживалась всё яснее и в конце концов породила «колоссальную фразу», за которой уже не скрывалось никакого содержания. Совершенной противоположностью «зрелым мудрецам» являются, по мнению Добролюбова, люди молодого поколения, представляющие собою тип «людей реальных, с крепкими нервами и здоровым воображением». Им чуждо беспочвенное прекраснодушие, юношеская восторженность и витание в заоблачных высях; они «не умеют блестеть и шуметь», в их голосе нет «кричащих нот, хотя и есть звуки очень сильные и твердые». «Люди нового времени не только поняли, но и прочувствовали, что абсолютного в мире ничего нет, а всё имеет только относительное значение». [733] В статье «Что такое обломовщина?» Добролюбов отозвался о «лишних людях» с еще большей резкостью, зачислив в эту категорию не только деятелей 40–х годов, но и лучших представителей предшествующей эпохи, настроения которых в свое время были выражены онегинско — печоринским типом. Все эти люди были охарактеризованы Добролюбовым как старшие братья Обломова, уже совершенно утратившего способность к живому делу. Беспримерная по резкости критика «лишних людей» сочеталась у Добролюбова с не менее беспощадными нападками на обличительную литературу, занимавшуюся лишь мелочными разоблачениями злоупотреблений низшей администрации. Всё это вместе взятое натолкнулось на протест с той стороны, откуда демократы из «Современника» никак его не ожидали. Против Добролюбова выступил в «Колоколе» Герцен.
732
Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. IV, 1937, стр. 58.
733
Там же, стр. 64, 50, 60, 62, 60.
В этот период Герцен, подверженный либеральным иллюзиям, считал возможным союз всех антикрепостнических элементов с правительством, поэтому в статье «Лишние люди и желчевики» Герцен возражал Добролюбову, обвинявшему «лишних людей» в обломовщине. «Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни…, — настаивал Герцен, — мы признаем почетными и действительно лишними людьми только николаевских». [734] Можно думать, что, защищая «лишних людей» николаевской эпохи, Герцен имел в виду также и декабристов, но не назвал их по так тическим соображениям. Во всяком случае впоследствии, снова возвращаясь к теме о «лишних людях» и «желчевиках», Герцен писал:
734
А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. XIV, Изд. АН СССР, М., 1958, стр. 317, 318; см. также стр. 118.
«Тип того времени, один из великолепнейших типов новой истории, — это декабрист, а не Онегин…
«Как у молодого поколения недостало ясновидения, такта, сердца понять всё величие, всю силу этих блестящих юношей, … баловней знатности, богатства, оставляющих свои гостиные и свои груды золота для требования человеческих прав, для протеста, для заявления, за которое — и они знали это — их ждали веревка палача и каторжная работа?». [735]
Тургенев находился в самом центре этой борьбы, выступая одновременно и в роли активного ее участника, и в качестве ее зоркого наблюдателя. Полемика о двух поколениях была не только фоном, на котором создавался роман «Отцы и дети», но, в известной мере, и его источником. Ознакомившись со статьей «Лишние люди и желчевики», Тургенев писал ее автору: «И за нас, лишних, заступился. Спасибо». [736] Можно считать доказанным, что в романе нашел приглушенное отражение знаменитый разговор Герцена с «невским Даниилом», обвинявшим «лишних людей» в аристократизме, барском отношении к труду и в том, что они «не так воспитаны». [737] Приведенное выше суждение Анненкова о цельном характере, достигающем «пределов чудовищного, безобразного и нелепого в своих действиях», заставляет вспомнить о реакции Одинцовой, дошедшей в своих отношениях с Базаровым «до известной черты» и увидевшей «за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие» (III, 269).
735
Там же, т. XX, I960, стр. 341.
736
Письма К. Дм. Кавелина и Ив. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену, Женева, 1892. стр. 128.
737
См. соответственно: А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. XIV, стр. 324–327; «Отцы и дети», гл. VII («Да вспомни его воспитание, время, в котором он жил, — заметил Аркадий. — Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен»; III, 197) и гл. X («вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien, public?». 213).