История русского романа. Том 1
Шрифт:
Эволюция Пушкина от «Кавказского пленника» к «Евгению Онегину» отражает одновременно эволюцию и художественного метода воспроизведения жизни, и развития эстетического идеала. Новое представление о прекрасном могло возникнуть только при глубоком аналитическом подходе к жизни, озаренном вместе с тем верой в силу ее светлых начал, верой в будущее. Вот почему критическое изображение жизни и одновременно воплощение ее положительных тенденций, действительность и идеал стали в пушкинском творчестве двумя сторонами единого целого. Новые тенденции в мировоззрении Пушкина, вызванные изменениями в самой действительности, вызвали постановку в его творчестве новых вопросов и переосмысление старых. С этими идейными сдвигами связаны и изменения в художественной системе, особенности которой с наибольшей полнотой проявились в «Евгении Онегине». Четкая идейная авторская позиция и идейно — направленная эстетическая оценка изображаемого получили выражение не только в прямых декларациях и лирических отступлениях, но и во всей образной ткани вплоть до мельчайших художественных деталей с их яркой эмоциональной окраской. Целеустремленная оценка явлений действительности способствовала рельефности типизации характеров и обстоятельств, в которых они развиваются, ибо без оценки не может быть отбора явлений — необходимого условия и предпосылки типизации.
Идеал, составляющий,
176
«Сын отечества и Северный архив», 1833 т. 33, № 6, стр. 322–323.
Критик «Московского телеграфа» в статье, посвященной «Евгению Онегину», оценивал роман более снисходительно, но повторил тот же упрек в «безмыслии», обнаруживая полную неспособность понять структуру произведения в ее целостности. О «Евгении Онегине» «хотели рассуждать как о произведении полном, а поэт и не думал о полноте. Он хотел только иметь рамку, в которую можно было бы вставлять ему свои суждения, свои картины, свои сердечные эпиграммы и дружеские мадригалы… Какая неизмеримая коллекция портретов, картин, рисунков и очерков… Но в подробностях всё достоинство этого прихотливого создания. Спрашиваем: какая общая мысль остается в душе после Онегина? Никакой…, при создании Онегина поэт не имел никакой мысли…». [177]
177
«Московский телеграф», 1833, ч. 50, № 6, стр. 238, 239.
В таком же духе высказывались и другие журналы, занимавшие по отношению к Пушкину открыто враждебную позицию. Но неспособность понять художественный метод Пушкина, сущность переворота, который Пушкин совершил в этических представлениях своего времени, и те же упреки в отсутствии или недостаточности идей обнаруживаются и в оценках «Евгения Онегина» даже литераторами, в той или иной степени близкими Пушкину по своим позициям в литературном движении. Так, Веневитинов в статье о «Евгении Онегине», содержащей интересные, верные мысли, утверждал, что в романе нет большой, глубокой мысли и что он имеет «нечто целое, полное в одном только отношении, т. е. как картина петербургской жизни…». [178] Ряд других литераторов не видел в романе не только глубины, но и поэтичности. [179]
178
«Сын отечества», 1825, ч. 100, № 8, стр. 374–375, 382.
179
См., например, в этом плане отзывы H. М. Языкова (Языковский архив, вып. I, СПб., 1913, стр. 187) и В. П. Титова («Литературное наследство», кн. 16–18, 1934, стр. 698).
Отзывы такого рода выражают неприятие и непонимание самой сути художественной системы Пушкина, которая, исключая всякий дидактизм и прямолинейно — упрощенное изложение авторской идеи, безраздельно захватывает читателя именно глубокой идейной насыщенностью не только основных образов, но и каждой художественной детали. При этом внутренняя, покоряющая читателя сила пушкинского творчества основана на новом отношении писателя и читателя, на активном «соучастии» читателя и деятельной работе его воображения. Эта особенность пушкинского творчества была отмечена в одной из статей, помещенных в 1830 году в «Литературной газете», где говорилось: «Власть его (Пушкина — Б. М.) над нами столь сильна, что он не только вводит нас в круг изображаемых им предметов, но изгоняет из души нашей холодное любопытство, с которым являемся мы на зрелища посторонние, и велит участвовать в действии самом, как будто бы оно касалось до нас собственно». [180] Такой результат восприятия литературного произведения является, конечно, лучшим свидетельством силы воздействия поэтической идеи.
180
«Литературная газета», 1830, т. I, № 17, стр. 135.
Воплощенная в «Евгении Онегине» художественная система способствовала неизмеримому расширению самого предмета искусства, содержанием которой стала вся действительность, все стороны и проявления жизни. Этой системой разрушались всякого рода ограничения предмета искусства, аристократические предубеждения против «низкого», «обыкновенного» в выборе героев и объектов изображения. Принято считать, что утверждение Пушкиным «низкой природы», как равноправной с «возвышенным», ведет свое начало от отдельных бытовых зарисовок в «Графе Нулине». На самом же деле не эти зарисовки, а включение «обыкновенного» в строй «возвышенных» образов и, далее, новое понимание «обыкновенного» как поэтического было завоеванием «Евгения Онегина». Именно в этом романе впервые в русской литературе найден тот угол зрения на жизнь, который характерен для народных представлений о прекрасном, о нравственности, о добре и зле, который совершенно чужд всякой аристократической исключительности и романтической условности, далекой от жизненно — практического подхода к окружающему. В романе нет развернутого изображения народа, но само по себе никак не подчеркнутое и даже незаметное введение зарисовок народной жизни и быта во всю художественную ткань повествования знаменовало собой подлинный переворот в понимании сущности эстетического. Эти зарисовки явились результатом нового понимания отношения искусства к действительности. Мы видим наряду с картинами петербургского и московского света кучеров, которые «Бранят господ и бьют в ладони» (14), пахаря, отдыхающего у одинокой могилы Ленского, жниц, погружающих в ручей свои звонкие кувшины, слышим песни деревенских девушек, удалых невских гребцов, пастуха, поющего за плетением своей бедной обуви. Эти образы и мотивы входят в роман как эстетически равноправные со всеми другими. Дело не в том, что в романе нашлось место для беглого упоминания о кучерах, часами ожидающих господ в морозную ночь, а в том, что эта зарисовка включена в строфы с описанием петербургского балета, театрального Петербурга, что при этом не происходит столкновения или разнобоя двух планов — «высокого» и «низкого». Дело не в том, что в романе дважды упоминается бедный пастух: его образ, песня, которую он поет, придают особый лирический колорит строфам, где говорится о безвременно погибшем, забытом всеми Ленском. Такова же эстетическая функция многих образных сравнений, основанных на единстве эмоций лирического героя и народа, как например в строфе XVIII второй главы:
Смиренные не без труда, Мы любим слушать иногда Страстей чужих язык мятежный, И нам он сердце шевелит. Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей. (39)Такова же природа отожествления романтических воспоминаний лирического героя со сновидениями колодника:
Как в лес зеленый из тюрьмы Перенесен колодник сонный, Так уносились мы мечтой К началу жизни молодой. (24)В одной из заметок 1827 года («Есть различная смелость») Пушкин высмеял Жака Делиля, который гордился тем, что он употребил слово vache (корова), добавив при этом: «Жалка участь поэтов (какого б достоинства они, впрочем, ни были), если они принуждены славиться подобными победами над предрассудками вкуса!» (XI, 61). Для Пушкина подобные «прозаизмы» стали органическими элементами системы, а не исключениями, демонстрирующими показную «смелость» нарушения требований «изящного вкуса». Именно как элементы новой системы отвергалась консервативной критикой «простонародность» в «Евгении Онегине». Для Б. М. Федорова, автора напечатанного в «С. — Петербургском зрителе» (1828, ч. I, № 1) разбора четвертой и пятой глав «Евгения Онегина», эстетически неприемлемым, «простонародным» было пушкинское описание осени:
Встает заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк; Его ночуя, конь дорожный Храпит — и путник осторожный Несется в гору во весь дух; На утренней заре пастух Не гонит уж коров из хлева, И в час полуденный в кружок Их не зовет его рожок; В избушке распевая, дева Прядет, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней.В примечаниях к роману Пушкин по поводу этой строфы писал: «В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками» (193).
Принципиальное значение столь решительно и смело провозглашенного Пушкиным нового эстетического объекта в литературе — поэзии повседневной жизни — станет особенно очевидным, если мы вспомним, какой резкости и политической остроты достигли нападки на Пушкина реакционной критики за его нежелание воспевать «возвышенные предметы». В «Северной пчеле» в рецензии на седьмую главу «Евгения Онегина» говорилось (отзыв Булгарина): «Совершенное падение, chute compl`ete! Итак, надежды наши исчезли! Мы думали, что автор Руслана и Людмилы устремился на Кавказ, чтоб напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. [181] Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов — и мы ошиблись! Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый… сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину!». [182] В отзыве Булгарина издевательски поносились картины быта и седьмая глава «Онегина». В частности, по поводу описания отъезда Лариных из деревни говорилось: «Мы никогда не думали, чтоб сии предметы могли составлять прелесть поэзии и чтоб картина горшков и кастрюль et cetera была так приманчива». [183] Тогда же критик «Северного Меркурия», подразумевая поэму «Граф Нулин» и седьмую главу «Евгения Онегина», писал: «…в чем состоит истинное достоинство поэзии?.. в приличном выборе предмета, достойного поэзии… Если же дарование поэта признается истинным только в изображении слишком возвышенных предметов, как, например, что баба в пестрой паневе шла через барский двор белье повесить на забор, а между тем две утки полоскались в луже и козел дрался с дворовою собакой, или если истинные красоты поэзии состоят в мастерском исчислении поваренной утвари и разных домашних пожитков, как например: стульев, сундуков, тюфяков, перин, клеток с петухами, кастрюлек, горшков, тазов et cetera, — то chacun a son go^ut, messieurs». [184] Нет необходимости доказывать, что все эти детали «низкого быта» не интересовали Пушкина сами по себе, а были существенны в общем ходе повествования. Но догматическая критика этим вопросом не интересовалась: ее тревожило вторжение поэзии в повседневную жизнь, расширение сферы искусства, пересмотр понятий «возвышенного» и «низкого».
181
Намек на начатую Николаем I войну с Персией.
182
«Северная пчела», 1830, № 35, 22 марта, стр. 1.
183
Там же, № 39, 1 апреля, стр. 1.
184
У каждого свой вкус, господа (франц.). «Северный Меркурий», 1830, № 41, 4 апреля, стр. 161–162.