История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
В дискуссии о романе общим приемом защиты Лукача от обвинений в том, что он упустил тот или иной пример, было возражение, что каждый такой пример есть всего лишь «факт», «случай» (Кеменов, 3: 241–242; Лифшиц, 3: 248), и потому он не может противоречить обобщениям, взятым у Маркса, Энгельса и Ленина — а также, добавляли Лифшиц и Лукач в своих заключительных словах, Сталина. В центре работ Лукача этих лет находилась оппозиция частного и универсального, весьма проблематичная для марксистско-ленинской теории и связанная с альтернативой, рожденной «фактом» и «случайностью». Из множества статей Лукача этого периода ключевым в этом смысле было эссе «Рассказ или описание?» (оно появилось одновременно по-немецки в журнале «Internationale Literatur» и по-русски — в «Литературном критике» [860] ). В этой работе, которая во многих смыслах представляет собой переформулировку позиции, ранее им защищаемой (в частности, в его берлинской статье «Reportage oder Gestaltung» [861] ), Лукач вроде бы о– писывает путь, пройденный европейским романом XIX века, но фактически пред– писывает то, что должно произойти с соцреалистическим романом в XX веке. Он не просто противопоставляет два вида репрезентации, обозначенных в названии, но маркирует их (рассказ — позитивно, описание — негативно) и использует в качестве парадигм двух подходов на примере описания скачек у Толстого и
860
Лукач Г. Рассказ или описание? / Пер. Н. Волькенау // Литературный критик. 1936. № 8. С. 44–67 (нем. версия: Erz"ahlen oder beschreiben? // Internationale Literatur. 1936. № 11. С. 100–118; 1936. № 12. С. 108–123). Далее ссылки на русское издание даются в тексте в скобках.
861
См.: Luk'acs G. Reportage oder Gestaltung. Kritische Bemerkungen anl"asslich des Romans von Ottwalt // Die Linkskurve. Vol. IV. 1932. № 7, 8.
Лукач даже не использует слово «деталь» в своем эссе, он говорит о «случайности» (в русской версии, и «das Zuf"allige» — в немецкой). Другими словами, он осуждает использование немотивированных сюжетных ходов и призывает к гегемонии в композиции некоего всеобъемлющего нарратива («фабула», «рассказ», — 65), настаивая на том, что все детали имеют дискурсивную функцию. Проблема с чрезмерным подчеркиванием детали для Лукача (несомненная причина того, почему он использует здесь слово «случайность») состоит в том, что она именно случайна, но должна быть возведена в ранг «необходимости» («Notwendigkeit» по-немецки). А для Лукача как для марксиста «необходимость» означает именно марксистско-ленинский подход к истории (исторический материализм). Как он скажет, «случайная черта, случайное сходство, случайная встреча должны стать непосредственным выражением важных социальных соотношений» (48).
В «Рассказе или описании?» Лукач утверждает, что кульминационной точкой романного повествования должен стать переход от старого к новому. В этом смысле детали интерьера или характеров были бы связаны в нарративе действия и практики. События протекали бы в том, что он называет «эпическим» миром действия и движения. Фактически его критика чистого «описания» сводится к тому, что оно функционирует как «писательский суррогат утерянной эпической значимости» (55).
Лукач очень осторожен при проведении границы между «чистым эпосом» Гомера и тем, что существует в современную эпоху. Однако, продвигая эпос в качестве высшей формы современной литературы, он подгоняет характеристики эпоса под те определения, которые Энгельс, рассуждая о реализме, давал типическому:
Эпическое искусство — а также, само собой разумеется, искусство романа — заключается в умении явить типические человеческие значительные черты общественной жизни данной эпохи (55).
1936 год, когда Лукач опубликовал «Рассказ или описание?», был далеко не безоблачным. Это год первого показательного процесса, к которому оказалось причастно немало немецких интеллектуалов. В 1936 году целая группа их была собрана в Москве для встречных обвинений, отречений и самооправданий (протокол напечатали под названием «Die S"auberung» — «Очищение») [862] . Но еще важнее — 1936-й стал годом антиформалистической кампании, когда под ударом оказалось, по сути, все модернистское направление [863] . В 1936–1938 годах ведущие интеллектуалы антифашистской эмиграции оказались втянутыми в так называемую «антиэкспрессионистскую» дискуссию, которая шла в левой антифашистской эмигрантской среде, в некотором смысле параллельно советской антиформалистической кампании [864] . Лукач стал главным обвинителем экспрессионизма, напечатав статью в «Das Wort», московском эмигрантском издании.
862
Die S"auberung: Moskau 1936: Stenogramm einer geschlossenen Parteiversanunlung. Georg Luka'as, Johannes Becher, Friedrich Wolf u. a / R. M"uller (ed.). Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 1991. О сложном положении левых эмигрантов из Центральной и Восточной Европы в сталинской Москве и Лукача, в частности, см.: Tihanov G. Cosmopolitans without a Polis: Towards a Hermeneutics of the East-East Exilic Experience (1929–1945) // The Exile and Return of Writers from East-Central Europe / J. Neubauer and Z. Torok (eds.). Berlin and New York: Walter de Gruyter, 2009. P. 123–143.
863
См.: Clark K. Petersburg: Crucible of Cultural Revolution. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995. P. 290–297.
864
Собственно, дискуссия началась с ответов на две статьи, напечатанные в сентябрьской книжке «Das Wort» за 1937 год, Клауса Манна и Алфреда Куреллы (под псевдонимом Бернард Зиглер). Однако их атаки на экспрессионизм стали продолжением более раннего выступления Лукача (статья Gr"osse und Verfall des Expressionismus // Internationale Literatur. 1934. № 1), где Лукач пытался установить прямую связь между экспрессионизмом и национал-социализмом.
Не следует, однако, обвинять Лукача в сталинизме за эту его позицию. Это была эпоха Народного фронта, когда интеллектуалы всей Европы выступали против обособленности и произвольности, во многом характерных для авангарда 1920-х (для таких его направлений, как дадаизм, сюрреализм, литература потока сознания). Многие пришли к отрицанию подобных тенденций в искусстве перед лицом мирового кризиса, видя в них бесплодное потакание собственным вкусам. И напротив, они стремились назад — к большому, часто реалистическому, нарративу: он возвращал чувство общности перед лицом опасности.
Растущее в конце 1930-х годов значение лирики шло вразрез этому направлению. Кампания «за лирику» была направлена, по сути, на смягчение наиболее жестких и прямолинейных требований соцреализма. Ее центрами стали «Литературный критик», «Литературная газета» и ИФЛИ. Усиевич и Лифшиц выступали в качестве наиболее активных адвокатов того, что называлось «лирическим» [865] . Статья Усиевич «В защиту политической поэзии», опубликованная в пятой книжке «Литературного критика» за 1937 год, была одной из самых обсуждаемых в ходе дискуссии о лирике. Автор выступала против упрощенной поэзии, фактически переводящей политические лозунги в стихи: «Как ни парадоксально это звучит, но в крике Маяковского о его неудачной любви было больше социального содержания, чем во многих ламентациях на политические темы, написанных мелкими эпигонами народнической поэзии». Открыто политические стихотворения часто «вялы и прозаичны, безлики», утверждала она; они часто содержат не более чем «поспешно зарифмованные лозунги». Однако современный рабочий слишком образован и изощрен для подобных стихов, «нельзя […] изображать „нового человека“ машиной, приспособленной исключительно к тому, чтобы „делать сталь“ и лирически изъяснять свою любовь к станку: „Дорогой станочек мой, не хочу идти домой“ […] Советский поэт [должен] […] следовать собственным глубоким и искренним побуждениям» [866] .
865
Померанц Г. Записки гадкого утенка // Знамя. 1993. № 7. С. 143.
866
Усиевич Е. К спорам о политической поэзии // Литературный критик. 1937. № 5. С. 70, 87, 90, 89, 90, 102 соответственно. В ответе Джека Алтаузена (В защиту политической поэзии // Литературная газета. 1937. 22 ноября) прозвучало обвинение Усиевич в том, что она следует позиции Бухарина. Критика Усиевич прозвучала также в «Правде» («О политической поэзии», 1937, 28 ноября).
Дискуссия о лирическом и политическом началах в литературе, продолжавшаяся до конца 1930-х годов, произвела десятки статей (включая еще несколько статей Усиевич [867] ). Снова вошли в оборот и стали предметом обсуждения такие понятия, как «подлинность», «искренность» [868] , «лирика». Они были воскрешены с целью демонтажа конвенционального нарратива производственного романа, этой основы репертуара советской культуры, в котором любовный сюжет всегда подчинен основному: политическому росту героя и (пере)выполнению производственных планов [869] .
867
См.: Усиевич Е. [рец. на] «Молодая Москва. Сборник стихов» // Литературное обозрение. 1937. № 10. С. 9.
868
См., напр.: Евгеньев А. Прощание с любимым. О четырех сонетах С. Кирсанова // Литературная газета. 1938. № 57.
869
См., напр.: Гусин М. А где же любовь? // Литературная газета. 1940.13 октября. В этой статье утверждалось, что любовные отношения настолько связаны с политикой, что, согласно Энгельсу, истинный социализм родится из настоящего брака, основанного на выборе в любви.
Не только старшее поколение критиков, таких как Лифшиц и Усиевич, продвигали «подлинную» лирику. Важной чертой этой кампании конца 1930-х годов стала ее горячая поддержка со стороны нового поколения писателей (преимущественно поэтов), включая Константина Симонова, Маргариту Алигер и Павла Когана [870] . Многие из этих молодых поэтов в середине 1930-х учились либо в ИФЛИ, либо в Литературном институте (Симонов учился в обоих институтах, Алигер — в Литинституте, а Коган — в ИФЛИ).
870
См., напр.: Алигер М. Во весь голос // Литературная газета. 1940. 3 июня.
Усилия по восстановлению в правах «подлинной лирики» периодически встречали в советской культуре как противодействие сверху, так и серьезную поддержку. Противники утверждали (и не без основания), что аргументы Усиевич и других против доминирования политизированной поэзии (основанные на том, что советское общество стало более образованным и разносторонним, а потому нуждается в литературе различных направлений) очень похожи на те, что выдвигал только что осужденный Бухарин в своей речи на Первом съезде писателей в 1934 году [871] . Защитники же лирики пытались зачислить в свои сторонники даже Байрона. В это время представители антифашистского движения возвели его в ранг первых поэтов как борца за освобождение, подобного республиканцам — героям гражданской войны в Испании. Фадеев, чья роль в руководстве Союза писателей в это время резко возросла, был страстным его защитником [872] . В отличие от Фадеева, Лукач в своем «Историческом романе» [873] выступал против Байрона, выдвигая в качестве примера Вальтера Скотта. Защита Лукачем исторического романа и утверждение его преимуществ перед поэзией смыкались с официально утверждавшейся в это время националистической позицией. По совпадению, в том же номере «Литературной газеты», где сообщалось о заключении советско-германского пакта (26 августа 1939), появилась большая редакционная статья «История и литература», где подчеркивалось, что «громадную роль в воспитании советского патриотизма должны играть и играют советский исторический роман, новелла, драматическое произведение, кинофильм» [874] .
871
Доклад Н. И. Бухарина о поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР // Первый съезд писателей: Стенографический отчет. М.: ОГИЗ, 1934. С. 479–503.
872
Ср.: Фадеев А. О поэме Веры Инбер // Литературная газета. 1938. 5 декабря.
873
Luk'acs G. The Historical Novel / Trans. H. and S. Mitchell. Lincoln and London: University of Nebraska Press, 1962. P. 33–34. Составленная из статей, опубликованных в различных советских журналах и «Литературной газете», эта книга, хотя ее и представили к публикации, после отрицательной внутренней рецензии Шкловского была отвергнута и так никогда и не опубликована в СССР (см.: Tihanov G. Viktor Shklovskii and Georg Luk'acs in the 1930s // The Slavonic and East European Review. 2000. Vol. 78. № 1).
874
История и литература [Ред.] // Литературная газета. 1939. 26 августа.
Несмотря на эти совпадения, к концу 1930-х годов позиция Лукача и Лифшица, воспринимавшаяся как «вопрекистская», подвергалась резким атакам. В письме в ЦК Александра Фадеева и Валерия Кирпотина от 10 февраля 1940 года «Об антипартийной группировке в советской критике» «Литературный критик» обвинялся в работе на основе «ложных немарксистских позиций», так что «в их характеристиках Бальзака, Шекспира, Толстого и других писателей пропадает всякий элемент классовой характеристики» [875] . В конце 1940 года журнал был закрыт. В 1941-м Лукача на короткое время арестовали — в связи с деятельностью Венгерской компартии, а не за его роль в формировании марксистской теории литературы. До конца войны он был занят в основном антифашистской пропагандой, обнажая интеллектуальную генеалогию нацизма.
875
Из докладной записки секретарей ССП СССР А. А. Фадеева и В. Я. Кирпотина секретарям ЦК ВКП(б) «Об антипартийной группировке в советской критике» // Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике, 1917–1953 гг. / А. Артизов, О. Наумов (сост.). М.: МФД, 1999. С. 440.