История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
Какой бы спорной и слабой в своем публичном воздействии на методологию советского литературоведения ни была семантическая палеонтология, ее подспудное влияние значительно и плодотворно. Работы Виктора Жирмунского 1930-х годов (и многих последующих лет) базировались на теории сравнительной стадиальности Марра, в которой, по словам самого Жирмунского,
мы можем и должны сравнить между собой аналогичные литературные явления, возникающие на одинаковых стадиях социально-исторического процесса, вне зависимости от наличия непосредственного воздействия между этими явлениями [949] .
949
Жирмунский В. Сравнительное литературоведение и проблема литературных влияний // Известия Академии наук (Отделение общественных наук). 1936. № 3. С. 384. Этот пассаж специально приведен в ст.: Азадовский М. К. Советская фольклористика за 20 лет // Советский фольклор. Сб. статей и материалов. Вып. 6 (1939). С. 46 (статья была закончена в 1937 году). Азадовский интерпретирует компаративистский подход Жирмунского как безусловное проявление методологии Марра.
Жирмунский оставался горячим сторонником «палеонтологического анализа», в котором он видел инструмент отслеживания социально-культурных преобразований [950] . Приблизительно в это время следы компаративной стадиальности можно найти в монографии Жирмунского о Гердере, хотя и написанной в 1930-х годах, но впервые изданной в 1959-м:
за национальным своеобразием народной поэзии для Гердера открываются ее общечеловеческие свойства как определенной ступени развития поэтической мысли, одинаково исторически обязательной для «классических» и новоевропейских народов и для народов первобытных, не затронутых влиянием европейской цивилизации [951] .
950
Жирмунский В. Проблема фольклора // Жирмунский В. Фольклор Запада и Востока. Сравнительно-исторические очерки / Под ред. Б. С. Долгина и С. Ю. Неклюдова. М.: ОГИ, 2004. С. 53 (первая публикация в кн.: Сергею Федоровичу Ольденбургу: К 50-летию научно-общественной деятельности, 1882–1932. Л.: Изд-во АН СССР, 1934).
951
Жирмунский В. Жизнь и творчество Гердера // Жирмунский В. Очерки по истории классической немецкой литературы. Л.: Художественная литература, 1972. С. 241.
Работы Фрейденберг, несомненно, стимулировали интерес Бахтина к Рабле, фольклору и «народной культуре» [952] . Ее понимание пародии как превращенной формы обожествления и поклонения, ее чувствительность к сосуществованию серьезного и комического и ее мысль о том, что греческий роман сам являлся вариантом эпоса, разделялись Бахтиным и отозвались в его настойчивых призывах к детальному изучению предыстории романа как жанра. Именно это внимание к античности и домодерным дискурсивным формам романа отличает Бахтина от Георга Лукача, другого крупнейшего теоретика романа 1930-х годов, который фокусировался исключительно на истории этого жанра после XVIII века. Более того, как «раблезианский» проект Бахтина, так и его работы по теории романа пронизаны тем же недоверием к готовым, зафиксированным и окаменелым культурным формам, которое находим в заявлении Фрейденберг:
952
Хотя Бахтин ссылается на Фрейденберг лишь однажды в книге о Рабле, он читал «Поэтику сюжета и жанра» вскоре после ее публикации, оставив важные заметки на полях. См.: Осовский О. Бахтин читает Ольгу Фрейденберг: О характере и смысле бахтинских маргиналий на страницах «Поэтики сюжета и жанра» // М. М. Бахтин в Саранске: Документы, материалы, исследования. Саранск: Мордовский гос. университет, 2002. Т. 1. С. 24–35. В 1937–1938 годах Бахтин вновь обратился к книге Фрейденберг, делая заметки в своих записных книжках; см.: Перлина Н. Еще раз о том, как по ходу работы над книгой о Рабле Бахтин читал «Поэтику сюжета и жанра» Ольги Фрейденберг // Хронотоп и окрестности. Юбилейный сборник в честь Николая Панькова / Под. ред. Б. В. Орехова (Уфа: Вагант, 2011). С. 209–227 (особ. 213, 225–226).
На готовое литературное явление следовало реагировать вопросом о происхождении самой литературы.
Несмотря на большое внимание к каноническим авторам (Достоевский, Гете, Рабле), Бахтин, как мы видели, оставался — не только в 1930-х, но и в 1960-х годах, когда его книга о Рабле и переработанная монография о Достоевском были опубликованы, — ярым сторонником истории литературы без имен, в которой, как и в работах Фрейденберг и Франк-Каменецкого, жанр и его память сохраняются в анонимных сюжетах, а амбивалентные семантические пучки играют гораздо более важную роль, чем любой индивидуальный автор. В своих трудах о предыстории романного жанра Бахтин сочувственно ссылался на Марра и Мещанинова; он сохранил уважительное отношение к работам Марра и в 1950-е годы (как показывает лекция, которую он дал в Саранске в 1958-м), много позже его свержения Сталиным в 1950 году [953] . Можно, таким образом, заключить, что истинное влияние семантической палеонтологии на литературоведение 1930-х годов (и позднее) оказалось куда более существенным, чем можно было бы судить по отсутствию официального общественного признания и поддержки.
953
О влиянии Фрейденберг на Бахтина см.: Tihanov G. The Master and the Slave. P. 159–160.0 пространных цитатах из Марра и Мещанинова в работе Бахтина «Из предыстории романного слова», которые были исключены при публикации текста в книге «Вопросы литературы и эстетики» (1975), см.: Паньков Н. «Роман как наиболее подлинный эпический жанр…». С. 151. Сн. 111. Ссылки на Марра присутствовали и в работе, ныне известной как «Слово в романе», но они также были сняты при публикации. См. об этом: Hirschkop К. Mikhail Bakhtin: An Aesthetic for Democracy. Oxford and New York: Oxford University Press, 1999. P. 123. N. 32; об уважительном упоминании Марра в 1950-е годы см.: Бахтин М. Лекции по истории зарубежной литературы: Античность, Средние века. Саранск: Издательство Мордовского университета, 1999. С. 89.
Богатые и разносторонние споры 1930-х годов позволяют понять значение жанра и жанровой памяти — в их сложных взаимосвязях с проблемами метода и идеологии — для литературной теории, стремившейся к расширению своей компетенции и превращению в теорию культуры. Теоретические споры о жанре фактически вели к проведению новых границ современности, к осмыслению вопроса о непрерывности и разрывах в истории, о включении или отказе от премодерных культурных форм. Перед лицом новой политической реальности — задач строительства социализма в отдельно взятой стране — все это приобретало существенные идеологические обертоны. Споры о жизненности эпоса в новых советских условиях; о неисчерпаемости и незавершенности романного начала; о том, должен ли роман считаться художественной формой современности par excellence или средством передачи премодернистской культурной энергии и включения ее в сам модернистский проект; о том, как культурные формы развиваются и каковы механизмы трансформаций, которые они проходят; о статусе и релевантности семантических узлов, переживших множество переходов от мифа и фольклора до литературы; о радикальной историчности литературности и необходимости рассматривать ее в генетической перспективе — все эти споры, на которые наложили свою печать как марксистские (Лукач, Лифшиц и их коллеги из «Литературного критика»), так и парамарксистские (Ольга Фрейденберг и Франк-Каменецкий) и немарксистские (Бахтин) тенденции, вращались вокруг одной фундаментальной проблемы: как культура, и литература — как часть ее, отвечает на вызовы ускоренной модернизации 1930-х годов. Политические и интеллектуальные ставки при артикуляции ответов на эти вопросы были высоки — настолько, насколько высокими были качество и уровень изощренности ответов со стороны лучших участников этих дискуссий, которые (вероятно, неожиданно для режима, о котором привычно думать как о чем-то монолитном) отвернулись от вульгарного социологизма и стали искать альтернативы внутри и вне марксизма.
Глава седьмая
Русская эмигрантская литературная критика и теория
между двумя мировыми войнами
I. Контексты и подходы
954
Разделы 1–4 написаны К. Кларк, разделы 5–11, а также краткие вступление и заключение — Г. Тихановым.
Изучение истории русской эмигрантской литературной критики и теории представляет для исследователя целый ряд сложностей. Начать с того, что нам еще слишком мало известно, каким образом эмигрантские авторы взаимодействовали с теми культурами, в которых им довелось работать на протяжении длительного времени, и какое влияние имело это взаимодействие на отношение эмигрантской литературы и критики к культурным и политическим процессам в Советской России. Историки русской эмигрантской культуры старшего поколения, такие как Марк Раефф, полагали что «русская литература в эмиграции оставалась изолированной от западных литератур не менее, а может быть, и более, чем в дореволюционной России» [955] . Исследователи же нового поколения, такие как Леонид Ливак, убедительно демонстрируют интенсивное влияние французской культуры и, шире, европейского модернистского романа на парижских эмигрантов, а также указывают на их участие во французской культурной жизни, в частности в качестве регулярных рецензентов и критиков, писавших для французской периодики (Юлия Сазонова, Глеб Струве, Владимир Вейдле) [956] . Чтобы увидеть эту интеграционную тенденцию, достаточно обратиться за свидетельствами к обширному корпусу эмигрантских мемуаров. В своих воспоминаниях (несколько скандального характера) «Поля Елисейские» (1983) Василий Яновский воспроизводит эпизод в парижском издательстве: он и его приятель, писатель-эмигрант Юрий Фельзен, пришли туда для встречи с Габриелем Марселем — узнать о судьбе своих рукописей. В кабинете Марселя они наткнулись на покидавшего издательство Сирина (Владимира Набокова), который пытался привлечь внимание Марселя к своему роману «Отчаяние» — в надежде на то, что он может появиться по-французски [957] . Поколенческий аспект — важный фактор в этой переориентации творческой энергии эмигрантской литературы. Однако еще более важным был мультикультурный динамизм европейских городов-метрополий, таких как Берлин (ставший свидетелем первого всплеска творческой энергии эмиграции, когда русские писатели и художники стали органической частью европейского авангарда) и Париж (где русские писатели как молодого, так и старшего поколения были вовлечены в интенсивный франко-русский литературный диалог) [958] . Этот новый подход к эмигрантской литературе я и намерен использовать при рассмотрении основных проблем, поднимаемых в данной главе. Среди них — вопрос о том, как влиял только что сформировавшийся европейский модернистский канон (в частности, Пруст) на попытки молодого поколения эмигрантских писателей и критиков Парижа переформатировать русский литературный канон XIX века.
955
Raeff M. Russia Abroad. A Cultural History of the Russian Emigration, 1919–1939. New York and Oxford: Oxford University Press, 1990. R 115.
956
См.: Livak L. How it Was Done in Paris: Russian 'emigr'e Literature and French Modernism. Madison, WI: University of Wisconsin Press, 2003. Хотя эта книга и не сфокусирована специально на эмигрантской критике, она является важным шагом вперед, порывая с инерцией подхода к русской эмигрантской культуре как к замкнутому на себе, аутическому феномену, как к культуре, отказывающейся развивать какие бы то ни было продуктивные связи с культурами рассеяния. См. также: Русские писатели в Париже. Взгляд на французскую литературу, 1920–1940 / Ред. Ж.-Ф. Жаккар и др. М.: Русский путь, 2007 (особенно ст.: Ливак Л. К изучению участия русской эмиграции в интеллектуальной и культурной жизни межвоенной Франции. С. 208, где упоминаются имена Сазонова, Струве и Вейдле, выступавших во французской периодике в качестве регулярных рецензентов и критиков). Более полную библиографию, включающую в себя работы русских эмигрантских критиков, публиковавшихся (иногда анонимно) во французской печати, см.: Livak L. Russian 'emigr'es in the Intellectual and Literary Life of Inter-War France: A Bibliographical Essay. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 2010.
957
Яновский B. C. Поля Елисейские. СПб.: Пушкинский фонд, 1993. С. 254–255.
958
См.: Le Studio franco-russe, 1929–1932 / Eds. L. Livak, G. Tassis. Toronto: Toronto Slavic Quarterly, 2005.
Вторая сложность связана с тем, что мы слишком мало знаем о том, какое влияние имели эмигрантская литература и критика на советскую культуру. Можно лишь утверждать, что его динамика со временем менялась. Достаточно сильным это влияние было в начале 1920-х годов, пока разрешались поездки за рубеж и, соответственно, разница между жизнью за границей и эмиграцией ощущалась не так сильно [959] . Еще в апреле 1921-го по распоряжению ВЦИК 20 экземпляров всех ведущих эмигрантских газет должны были поступать по подписке в высшие инстанции страны; приблизительно 160–200 экземпляров журнала «Воля России» (который симпатизировал новой власти) закупали советские учреждения [960] . Контроль над импортом эмигрантской литературы до 1923 года практически отсутствовал [961] . Однако борьба с русской эмигрантской печатью рассматривалась в этот период очень серьезно; свидетельство тому — создание в 1921 году «Красной нови», первого советского «толстого» литературного журнала, в качестве своеобразного ответа на основание в Париже в 1920 году «Современных записок» [962] . Влияние эмигрантской культуры оставалось заметным и в середине, и в конце 1920-х: обзоры русской эмигрантской печати продолжали появляться в ряде ведущих периодических изданий [963] , даже при том, что индивидуальные рецензии были сравнительной редкостью. Журнал «Печать и революция» особенно активно освещал эмигрантскую литературу и критику. В интерпретации советской критики 1920-х годов эмигрантская литература часто изображалась как сознательное бегство от символизма к реализму. Вершиной этого всепобеждающего реализма был объявлен Бунин, который рассматривался советскими критиками (прежде всего ведущим перевальским критиком Горбовым) одновременно как образец верности принципам реалистического письма и Доказательство упадка буржуазной литературы. Младшее поколение эмигрантских писателей не соответствовало стандартам Бунина и было обвинено в склонности к разного рода упадочным формам повествования: преувеличенному вниманию к повседневности (бытовизм) или старомодному «символистскому абстрагированию» [964] . И хотя это внимание к эмигрантской литературе и полемика с эмигрантской критикой к концу 1920-х сошли на нет (они возродятся в полной мере лишь к концу 1960-х), основные издания, скажем милюковские «Последние новости», продолжали оставаться в поле интереса советской политической элиты [965] . Характерно, что к началу 1930-х годов ссылки на эмигрантскую критику позволяли набирать очки во внутриполитических дебатах, чем воспользовался, например, Демьян Бедный в своих атаках на писателей, близких к «Перевалу» [966] .
959
О прозрачности границ между литературами эмиграции и метрополии в это время см.: Slobin G. The «Homecoming» of the First Wave Diaspora and Its Cultural Legacy // Slavic Review. 2001. Vol. 60. № 3.
960
О резолюции ВЦИК см.: Агурский М. Идеология национал-большевизма. М.: Алгоритм, 2003. С. 163. О советском интересе к «Воле России» см.: Aucoulurier М. Marc Slonim et la revue «Volja Rossii» // Prague enre l’Est et l’Ouest / Ed. M. Burda Paris: L’Harmattan, 2001. P. 25; Слоним М. «Воля России» // Русская литература в эмиграции / Ред. Н. П. Полторацкий. Pittsburgh: Department of Slavic Languages and Literatures, 1972. C. 299.
961
См.: Блюм А. Печать русского зарубежья глазами Главлита и ГПУ // Новый журнал. 1991. № 183.
962
См.: Maguire R. Red Virgin Soil: Soviet Literature in the 1920s. Princeton: Princeton University Press, 1968. P. 21. Об истории «Современных записок» см.: Вишняк М. В. «Современные записки»: Воспоминания редактора. СПб.: Logos; D"usseldorf: Голубой всадник, 1993 (впервые книга опубликована в 1957 году), а также материалы (включая глубокое исследование журнала и библиографию его рецепции) в кн.: Вокруг редакционного архива «Современных записок» (Париж, 1920–1940) / Под ред. О. Коростелева, М. Шрубы. М.: НЛО, 2010.
963
См.: Смирнов Н. На том берегу. Заметки об эмигрантской литературе // Новый мир. 1926. № 6 (Благодарю Олега Коростелева за указание на эту статью); Горбов Д. 10 лет литературы за рубежом // Печать и революция. 1927. № 8. См. также: сб. статей Горбова «У нас и за рубежом. Литературные очерки» (М.: Круг, 1928), который включал переработанную версию его статьи 1927 года, а также более раннюю статью об эмигрантской литературе «Новая красота и живучее безобразие» (впервые опубликованную в «Красной нови» в 1926 году); в книжном издании названия обеих статей изменены на «Десять лет литературной работы» и «Мертвая красота и живучее безобразие» соответственно.
964
См.: Горбов Д. У нас и за рубежом. С. 32 (обвинения в бытовизме) и 76 (об опасности «символистской абстракции»).
965
См.: Нильсен Е. П. Милюков и И. Сталин: О политической эволюции Милюкова в эмиграции // Новая и новейшая история. 1991. № 2. С. 131.
966
См.: Бойко С. С. Русское зарубежье и «Перевал»: К вопросу о формировании «жанра» советской проработочной статьи // «В рассеянии сущие…» Культурологические чтения «Русская эмиграция XX века» (Москва, 15–16 февраля 2005) / Ред. И. Ю. Белякова. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2006. С. 236–237.
Третья сложность состоит в отсутствии четкой картины того, как именно литературная критика функционировала в эмигрантской среде: кто ею занимался, каковы были ее институции, механизмы и статус. Ответы, хотя и несколько пристрастные, на множество подобных вопросов найдем в серии статей «О критике и критиках» Альфреда Бема (опубликованы в апреле-мае 1931 года в берлинской газете «Руль»), Известный эмигрантский филолог и критик, живший в Праге, обращал внимание на несколько черт эмигрантской критики. 1) Критика эта — по преимуществу газетная, а не журнальная; книжные рецензии «получили постоянную прописку» в газетах, там же, где и литературные фельетоны (это несколько пристрастный вывод Бема, который сам был известным газетным критиком: как увидим, журналы играли исключительную роль во всех основных дискуссиях в эмигрантской критике). 2) Литературная критика в эмиграции перестала быть делом только профессионалов: помимо Юлия Айхенвальда (Берлин; Айхенвальд умер в 1928 году), Петра Пильского (Рига), Марка Слонима и Бема (оба — Прага), наиболее известными критиками были собственно писатели, преимущественно поэты (как, например, два оппонирующих друг другу наиболее значительных критика парижской эмиграции Владислав Ходасевич и Георгий Адамович). 3) В центре каждого эмигрантского литературного журнала имелось редакционное ядро, члены которого разделяли схожие политические взгляды, тогда как писатели и критики находились вне этого ядра и не должны были разделять политическую позицию журнала (впрочем, как мы увидим, Михаил Осоргин оспаривал это утверждение). Это означало, что в литературных отделах журналов отсутствовало «надлежащее руководство»; литературные критики, предоставленные сами себе, могли свободно выражать свои личные вкусы и взгляды, что лишало критику той гомогенности, которая могла бы обеспечить создание определенного «литературного направления» [967] .
967
Все ссылки на серию статей Бема «О критике и критиках» даются по изд.: Бем А. Письма о литературе. Prague: Slovansk'y 'ustav; Euroslavica, 1996. Особ, с. 36–37, 43.
Вывод Бема о неблагоприятных условиях, в которых функционировала эмигрантская критика, верен в том смысле, что она не выходила за пределы периодики. Фактически лишь три эмигрантских критика — Пильский, Слоним и Юрий Мандельштам — сумели в межвоенный период опубликовать книги новых критических статей и рецензий [968] ; это не считая жанра критической монографии: например, небольшой книжки Владимира Вейдле о Ходасевиче (Париж, 1928), книги Константина Мочульского о Гоголе (Париж, 1934) и монографии Кирилла Зайцева о Бунине (Берлин, 1934). Сам Бем надеялся собрать свои «Письма о литературе» в книгу, чему помешало сложное финансовое положение. Этим хотя бы частично можно объяснить стремление эмигрантских критиков укоренить свои усилия в творчестве предшественников, в традиции литературной критики, продолжением которой они считали собственные работы. В Шанхае в 1941 году был опубликован уникальный сборник «Шедевры русской литературной критики», ставивший целью создание своего рода канона этого жанра. Редактор сборника Кирилл Зайцев решил выделить то, что выдержало испытание временем и было свободно от сиюминутной литературной борьбы. А потому собрал исключительно статьи, написанные в XIX веке, причем не «профессиональными критиками» (предвзятость и субъективность лишают суждения, по мнению Зайцева, непреходящей ценности), а интеллектуалами, которые совмещали в себе критика и писателя, философа и историка. Так, антология включала статьи Пушкина, Белинского, Гоголя, Жуковского, Тургенева, Григорьева, Хомякова, Гончарова, Достоевского, Леонтьева, Ключевского, Розанова и Вл. Соловьева [969] .
968
В хронологическом порядке: Пильский П. Затуманившийся мир. Riga: Gramatu Draugs, 1929; Слоним М. Портреты советских писателей. Paris: Parabola, 1933 (имеется также более раннее белградское изд.: Portreti savremenih ruskih pisaca Belgrade: Ruski Archiv, 1931); Мандельштам Ю. Искатели. Шанхай: Слово, 1938.
969
См.: Шедевры русской литературной критики / Ред. К. И. Зайцев. Харбин: Б.и., 1941. В своем «Предисловии» Зайцев обосновывает важность включения работ непрофессиональных критиков (с. 5) и необходимость ограничить выбор XIX веком (с. 9).