История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
Место действия здесь особенно важно, поскольку возникающий лермонтовский культ, ограниченный Монпарнасом, стал неотъемлемой частью того, что скоро вошло в поэзию под названием «парижская нота» [1012] . Париж отнюдь не случайно стал центром нового культа. В начале 1920-х годов в Берлине была создана благоприятная почва для сотрудничества русских и немецких авангардных художников, принадлежавших международному конструктивистскому движению. Со второй половины 1920-х, с перемещением столицы русской эмигрантской культурной жизни во Францию, в результате роста инфляции и развала книжного рынка в Германии, молодые русские литераторы проявили живой интерес к писателям и стилям, которые определяли модернистский литературный ландшафт, прежде всего к Прусту и Джойсу. Французская и — шире — европейская литературная жизнь, прежде всего модернизм, обретали для их творчества особое значение, подчас никак не меньшее, чем укорененный в традиции, окаменевший канон русской классики, центром которого был вызывавший почти тотемное преклонение Пушкин. Хотя эмигрантская пушкиниана количественно процветала [1013] , среди молодых литераторов крепло осознание новых приоритетов. Патроном этого ревизионистского течения был Георгий Адамович, которого признанные эмигрантские авторы, начавшие свои писательские карьеры до 1917 года, сочли едва ли не предателем идеалов и культурных ценностей прошлого.
1012
См.: Коростелев О. Парижская нота // Литературная энциклопедия русского зарубежья, 1918–1940: В 4 т. / Ред. А. Н. Николюкин Т. 2. Периодика и литературные центры. М.: РОССПЭН, 2000. С. 300–303. См.: Он же. «Парижская нота»: Материалы к библиографии // Литературоведческий журнал. 2008. № 22. С. 276–318.
1013
Михаил Филин подсчитал, что первая волна эмиграции произвела около 100 книг и 1500 статей о Пушкине (не включая статей в ежедневных газетах); он также указывает, что столетие смерти Пушкина отмечалось в 231 городе 42 стран на всех пяти континентах (см.: Петрова Т. Г. Литературная критика эмиграции о писателях XIX века (Пушкин, Лермонтов, Чехов) // Классика и современность в литературной критике русского зарубежья 1920–1930-х годов. Т. 1. С. 38–39. Сн. 2, 8).
Лермонтов, невоспетый герой поэтов парижской ноты, был выбран на эту роль частично из желания как-то противостоять
1014
См.: Соловьев B. C. Лермонтов// Вестник Европы. 1901. № 2 (1901). Далее цит. по изд.: Лермонтов: pro et contra / Ред. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова. СПб.: РХГИ, 2002, с указанием страниц в скобках в тексте.
1015
См. о развитии этой оппозиции в эмигрантской критике: Raeff. Russia Abroad. P. 97–98.0 Достоевском в критике «первой волны» см.: Жаккар Ж.-Ф., Шмид У. Достоевский и русская зарубежная культура. К постановке вопроса // Достоевский и русское зарубежье XX века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008.
Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами — созерцанием и действием [1016] .
«Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нем говорить?» [1017] — вопрошал Мережковский. Теми же вопросами задавались и представители литературной эмигрантской молодежи Парижа, для которых Лермонтов стал естественным союзником в их попытке пересмотреть русский литературный канон. В редакционной статье «Нового корабля», журнала молодого поколения (в котором ведущую роль, тем не менее, играли Мережковский и Гиппиус), Пушкин многозначительно отсутствовал в списке тех, к кому должны обращаться молодые литераторы в поисках связи прошлого и настоящего (Гоголь, Достоевский, Лермонтов, а также Вл. Соловьев были в этом списке [1018] ).
1016
Мережковский Д. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Мережковский Д. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М.: Советский писатель, 1991. С. 379. О роли Мережковского в создании лермонтовского мифа в начале XX века см.: Маркович В. М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX–XX веков // Маркович В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1997.
1017
Мережковский Д. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. С. 378.
1018
От редакции // Новый корабль. 1927. № 1. С. 4.
Ведущий критик «молодых» Георгий Адамович начал восхвалять Лермонтова еще раньше. В своих «Литературных беседах» в «Звене» он усомнился в справедливости ситуации, при которой
пушкинский канон ясного, твердого мужского «солнечного» отношения к жизни казался единственным, а Лермонтов, по сравнению с ним, был как будто провинциален, старомоден и чуть-чуть смешон со своей меланхолией [1019] .
Претензии Адамовича подкреплял не только Мережковский, но и Розанов в своей статье 1898 года «Вечно печальная дуэль»: «по структуре своего духа он [Пушкин] обращен к прошлому, а не к будущему»; Пушкин был осенним «эхом», «он дал нам „отзвуки“ всемирной красоты в их замирающих аккордах». По контрасту с пушкинским «осенним чувством» Лермонтов ввел в русскую литературу «струю „весеннего“ пророчества» [1020] . В более поздней статье «Пушкин и Лермонтов» (1914) Розанов, подобно Мережковскому, противопоставляет Пушкина как поэта «лада», «согласья» и «счастья», «главу мирового охранения» — и Лермонтова как пример движения, динамизма, поэта, понявшего, что «мир „вскочил и убежал“» [1021] и не может быть ухвачен или сохранен в простых и прозрачных словах. В короткой статье о Лермонтове 1916 года Розанов выводит этот яркий контраст на первый план:
1019
Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1: «Звено», 1923–1926 / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998. С. 125 (первая публикация в: Звено. 1924. 1 декабря).
1020
Розанов В. Вечно печальная дуэль// Розанов В. В. О Пушкине. Эссе и фрагменты / Ред. В. Г. Сукач. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000. С. 191, 202, 208, 209 (первая публ. в газ. «Новое время», 1898, 24 марта). О значении Розанова для интеллектуального развития Адамовича см.: Яновский B. C. Поля Елисейские. СПб.: Пушкинский фонд, 1993. С. 105.
1021
Розанов В. Пушкин и Лермонтов // Розанов В. О Пушкине. С. 117, 119 (первая публ. в: Новое время. 1914. 9 октября).
Пушкин был всеобъемлющ, но стар — «прежний» […] Лермонтов был совершенно нов, неожидан, «не предсказан» [1022] .
Адамович был, таким образом, не вполне оригинален, когда заключал: «в нашей поэзии Пушкин обращен лицом в прошлое, а Лермонтов смотрит вперед» [1023] . В рецензии на поэму Пастернака «Лейтенант Шмидт» Адамович дистанцируется от Пушкина, заключая: «кажется, мир, действительно, сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину». А потому новые поколения писателей, как в России, так и за рубежом, должны понять, что следование Пушкину может препятствовать развитию их собственного голоса [1024] .
1022
Он же. О Лермонтове // Розанов В. О Пушкине. С. 249 (первая публ. в: Новое время. 1916. 26 апреля).
1023
См. рец. Адамовича на кн. Петра Бицилли «Этюды о русской поэзии» [(1926), фактически опубл. в 1925 г. [в: Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1. С. 384 (первая публ. в: Звено. 1926. 3 января).
1024
Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 2: «Звено», 1926–1928 / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998. С. 198 (первая публ. в: Звено. 1927. 3 апреля).
Именно отказ от наследия Пушкина вызвал резкую отповедь со стороны Владислава Ходасевича; он поднял ставки в споре, демонизировав Адамовича (и статья называлась соответственно — «Бесы») за отсутствие патриотизма, выразившееся в том, что Адамович поставил под сомнение статус Пушкина [1025] . Ответ, в котором Адамович указал на тщетность призывов «вернуться к Пушкину», последовал незамедлительно [1026] . Противопоставление Лермонтова Пушкину было развито в статьях Адамовича «Лермонтов» и «Пушкин и Лермонтов» (обе 1931 года) [1027] . Автор писал теперь, что указанная оппозиция как будто приобрела значимость и в Советском Союзе; советская мода на Лермонтова достигла таких масштабов, что даже «вызвала раздражение и недоумение опекунов литературы» [1028] . Основное преимущество Лермонтова над Пушкиным формулировалось Адамовичем в понятиях, поразительно напоминающих бахтинское преклонение перед текучестью, изменчивостью и открытостью: лермонтовское «представление о человеке и мире не закончено, не завершено, не приведено в равновесие и порядок», что превращает поэта в «спутника, сотрудника, а не укоряющего идеалом» (576) [1029] . Формальное совершенство было достигнуто за счет изгнания человека из поэзии. Как поэт Лермонтов, несомненно, куда менее совершенен, чем Пушкин, но вместо изготовления «фарфоровой безделушки» (Адамович имел здесь в виду «Пиковую даму»), он погружался в более глубокие сферы души, недоступные ясному и классически совершенному Пушкину. Из этого противопоставления Адамович заключал, что «внешняя законченность» не должна преобладать над «внутренним богатством», а «вещь» не должна торжествовать над «духом» (580).
1025
Ходасевич В. Бесы // Возрождение. 1927. 11 апреля. О замечаниях Адамовича Ходасевич писал: «Тут, наконец, — наш литературный (ну и не только литературный) патриотизм задет: ибо Пушкин есть наша родина, „наше все“» (211); «Именно потому-то пушкинская линия и есть воистину линия наибольшего сопротивления, что Пушкин для изображения величайшей сложности идет путем величайшей простоты» (212). Цит. по: Российский литературоведческий журнал. 1994. № 4. С. 210–213.
1026
Адамович Г. <О Пушкине> // Звено. 1927. 17 апреля. См. подробнее об эстетических спорах между Ходасевичем и Адамовичем в кн.: Bethea D. Khodasevich: His Life and Art. Princeton: Princeton University Press, 1983. P. 322–231.
1027
«Лермонтов» впервые опубл. в: Последние новости. 1931. 1 августа; «Пушкин и Лермонтов» — там же, в номере за 1 октября.
1028
Адамович Г. Пушкин и Лермонтов // Адамович Г. Литературные заметки. Кн. I / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 2002. С. 576. Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках.
1029
К заслугам Адамовича можно отнести использование понятия
Эту линию Адамович продолжил в своих известных «Комментариях» — рубрике, которую он вел в альманахе молодых парижских литераторов «Числа» (1930–1934). (Влияние Мережковского и Гиппиус было там все еще заметно, несмотря на полемику альманаха с Гиппиус [1030] , равно как и влияние других писателей старшего поколения, таких как Борис Зайцев, ценимых и печатавшихся на страницах «Чисел».) Молодое поколение писателей, группировавшихся вокруг альманаха, видело в литературе скорее поле для эксперимента и «человеческий документ», нежели площадку для упражнений в правильности, упорядоченности и формальном блеске. Уже в первом выпуске «Чисел» Адамович замечал, что ко времени гибели Пушкин как поэт достиг своей естественной вершины и никакого движения вперед в его творчестве — в отличие от Лермонтова — не просматривалось [1031] . Во втором цикле «Комментариев» Адамович предупреждал: недавний «крах идей художественного совершенства отразился отчетливее всего на нашем отношении к Пушкину» [1032] ; из рассуждений автора следовало, что, помимо формального совершенства, Пушкин мало что может предложить поколению, которое читает Пруста, Джойса и Жида и ищет возможности для культивации и утверждения своей творческой идентичности в культурной столице межвоенного Запада. В обзоре, опубликованном в том же номере «Чисел», Адамович призывал молодых поэтов эмиграции:
1030
О влиянии Мережковского см.: Мокроусов А. Б. Лермонтов, а не Пушкин. Споры о «национальном поэте» и журнал «Числа» // Пушкин и культура русского зарубежья / Ред. М. А. Васильева. М.: Русский путь, 2000. С. 158.
1031
Адамович Г. Комментарии // Числа. 1930. № 1. С. 142.
1032
Там же. № 2–3. С. 167.
Пожертвуйте, господа, вашим классицизмом и строгостью, вашей чистотой, вашим пушкинизмом, напишите хотя бы два слова так, как будто вы ничего до них не знали [1033] .
«Пушкинизм» являлся для Адамовича синонимом фетишизированного преклонения и имитации поэзии, безразличной к реалиям современной жизни (Ходасевич был также скептичен в отношении «пушкинизма», но он видел в нем всего лишь фетишизацию Пушкина в науке, прежде всего в Советском Союзе) [1034] .
1033
Адамович Г. Союз молодых поэтов в Париже. Сб. III. 1930; Перекресток. Сб. стихов. Париж, 1930 // Числа. 1930. № 2–3. С. 240.
1034
См. статью Ходасевича «О пушкинизме» («Возрождение», 1932, 29 декабря).
Атаки Адамовича на авторитет Пушкина побудили Альфреда Бема выступить в защиту поэта. В статье «Культ Пушкина и колеблющие треножник» Бем заклеймил Адамовича как «теоретика этого нового антипушкинского движения», а «Числа» — как альманах, который его покрывает [1035] . Важно отметить, что в названии своей статьи Бем обыгрывает слова, ранее взятые Ходасевичем для статьи 1921 года «Колеблемый треножник», в которой было указано на необходимость обращаться к живым урокам Пушкина даже тогда, когда его эпоха представляется отдаленной и все менее значимой. Опубликованная в то время, когда Ходасевич все еще оставался в Советской России, его статья апеллировала к последней строке пушкинского стихотворения «Поэту» («И в детской резвости колеблет твой треножник»), провозглашавшего свободу художника, его право подняться над толпой и указать на ее незрелое и деструктивное отношение к своим поэтам. Подобно Ходасевичу, Бем призывал новое поколение учиться у Пушкина, а не отказываться от него, заново открыть для себя его творчество: «без культа прошлого нет и достижений будущего» (57). Бем был не единственным союзником Ходасевича в споре о Пушкине и Лермонтове 1930-х годов. Актуальная литературная полемика безошибочно узнавалась в подтекстах набоковского романа «Дар» (выходившего в 1937–1938 годах в «Современных записках», но полностью не опубликованного до 1952 года), вполне прозрачных для эмигрантской художественной среды, — в романе сатирически выведен Адамович в образе женщины-критика Христофора Мортуса, чей мужской псевдоним отсылал к еще трем реальным прототипам сразу: Зинаиде Гиппиус, Мережковскому и Николаю Оцупу, соредактору «Чисел» [1036] .
1035
Бем А. Культ Пушкина и колеблющие треножник // Бем А. Письма о литературе. С. 54 (впервые опубл. в газете «Руль» (Берлин), 18 июня 1931). Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках. Согласно Зинаиде Шаховской, Адамович поклялся никогда не отвечать на статью Бема (см.: Шаховская 3. Отражения. Париж: YMCA-Press, 1975. С. 92). В частных беседах Адамович называл Бема «мерзавцем» «без одной своей мысли», см.: «Мы с Вами очень разные люди» (Письма Г. В. Адамовича А. П. Бурову (1933–1938) / Ред. О. Коростелев // Диаспора. Новые материалы. Т. 9. 2007. С. 338 (письмо Адамовича от 23 июня 1934).
1036
О влиянии дебатов о Лермонтове и Пушкине и прототипе Христофора Мортуса см.: Долинин А. Две заметки о романе «Дар» // Звезда. 1996. № 11. Он же. The Gift // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. V. Alexandrov. New York and London: Garland, 1995. P. 142–149; Малмстад Дж. Из переписки В. Ф. Ходасевича (1925–1938) // Минувшее. 1987. № 3. С. 281, 286. О конфликте Набокова с молодыми литераторами, близкими к «Числам», включая Адамовича, см.: Ливак Л. Критическое хозяйство Владислава Ходасевича // Диаспора: Новые материалы. Париж — СПб.: Athenaeum and Feniks. Т. 4. С. 418–421. См. также: Давыдов С. «Тексты-матрешки» Владимира Набокова. Munich: Sagner, 1982.
Бем опасался того, что отказ от норм ясности и простоты, установленных Пушкиным, положит начало изменению мировоззрения и стиля целого поколения молодых эмигрантских литераторов, которые группируются вокруг «Чисел» и которых Адамович и его единомышленники используют для «подкопа» под (говоря словами Глеба Струве в парижской газете «Россия и славянство») «русскую культуру, русскую государственность […] всю новейшую историю России» [1037] . В ответ на «Письма о Лермонтове» (1935), роман Юрия Фельзена (псевдоним Николая Фрейденштейна, первая часть которого — Юрий — говорила о его любви к Лермонтову [1038] ), Бем написал саркастическую и проницательную рецензию под названием «Столичный провинциализм», обвинив Фельзена не только в следовании «анти-Пушкинской» линии Адамовича, но также в прямом использовании в романе фрагментов его «Комментариев» [1039] . «Столичность» была для Фельзена чертой не только географической, но равно исторической, связанной с опытом прожитой жизни. Провинциализм присущ «тусклым, обыкновенным, незапоминаемым» и бессобытийным годам. Протагонист Фельзена, напротив, горд своей столичностью в том смысле, что он является свидетелем исторических событий, которые вознесли его над провинциализмом. Толчком к этому выходу на сцену истории становится причастность героя к французской литературе. Имена ряда французских писателей проходят через весь роман, но имя Пруста выделено особо. Пруст помогает протагонисту Фельзена сбросить с себя «стеснительную кожу однородности» (30), т. е. культурное однообразие, заключенное в удушающем и навязчивом понятии русскости. Пруст появляется как освободитель от этого состояния; в глазах протагониста Фельзена, его творчество перевернуло весь европейский литературный канон: «если было какое-нибудь чудо, нам известное, это, конечно, Пруст, чем-то уже затмивший Толстого и Достоевского» (29). В целом Толстой предпочтительнее Достоевского, поскольку, вместе с Лермонтовым и Прустом, он являет пример «доброты» и способности писать «о человеке вообще» (52). И все же чаще всего в компании с Прустом появляется именно Лермонтов — в качестве эманации нового идеала молодого столичного интеллектуала. Фельзен строит образ Лермонтова в созвучии с образом Володи, своего погруженного в себя и медитирующего протагониста, далекого от практических сторон жизни и предпочитающего размышления над глубинами человеческой души: «Лермонтов был просто человек и, погруженный в себя, он настойчиво рассуждал о себе и о своей жизни» (58). В сравнении с лермонтовской предрасположенностью к раздумьям пушкинская проза поразила протагониста Фельзена как «гладкая, тускло-серая и легковесная», лишенная «искреннего личного тона» (10, 11) [1040] . Лермонтов и Пруст были, таким образом, иконизированы поколением, которое видело в литературе не столько инструмент гражданского и морального поучения, сколько, говоря словами Бориса Поплавского, «частное письмо, отправленное по неизвестному адресу» [1041] . Отказываясь быть оцененным в понятиях внешнего успеха и даже уравнивая успех с мошенничеством (не случайно о Пушкине здесь говорится: «жуликоват» — 309 [1042] ), Поплавский, так же как Фельзен после него, приветствовал предпринятый Адамовичем пересмотр канона: «Как вообще можно говорить о пушкинской эпохе. Существует только лермонтовское время» (310). Характерно здесь противопоставление «эпохи» (отсылающей к чему-то грандиозному, но ограниченной продолжительности) «времени» (как тому, что лишено величия, но предполагает открытость, незавершенность и современность): время Лермонтова пришло, он стал другом и союзником молодых парижских литераторов-эмигрантов.
1037
Числа. 1930–1931. № 4. С. 211.
1038
См.: Livak L. Iurii Fel’zen // Twentieth-Century Russian 'emigr'e Writers (Dictionary of Literary Biography. Vol. 317) / Ed. M. Rubins. Detroit: Thomson and Gale, 2005. P. 103.
1039
Бем. Столичный провинциализм // Письма о литературе. С. 242 [(«В романе Ю. Фельзена вы прямо найдете отрывки из „Комментариев“ Г. Адамовича, но менее остро поднесенные и более вялые по стилю»); рецензия впервые опубл. в варшавской газете «Меч» (19 января 1936)]. Обвинение не было необоснованным: Фельзен действительно использовал парафраз высказываний Адамовича о Лермонтове как о начале нового в противовес Пушкину как завершителю старого, без прямого указания на источник, но ссылаясь на них как на «общеизвестные». См.: Фельзен Ю. Письма о Лермонтове (Берлин: Издательская коллегия парижского объединения писателей [без указания даты; вышел в 1935]). С. 84. Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках.
1040
Ср. более позднее замечание Мочульского: «Конечно, Лермонтов учился у Пушкина; но как чудесно преобразил он пушкинскую манеру, смягчив ее строгую сухость и придав ей новое, необъяснимое очарование» (Мочульский К. В. Великие русские писатели XIX в. Париж, 1939. Цит. по изд.: СПб.: Алетейя, 2000. С. 77).
1041
Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. 1930. № 2–3. С. 309. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
1042
Поплавский Б. По поводу… // Числа. 1930–1931. № 4. С. 171.