История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
Многие из тех, в частности, левых художников, которые начинали свой путь с того, что поднимали меч, от меча же и погибли […] Культура классическая в сращении с народной культурой в тридцатые-сороковые годы достигли очень значительных успехов […] В тридцатые и сороковые годы у нас были созданы лучшие художественные произведения, у нас был написан все-таки, по-видимому, лучший роман двадцатого века — «Тихий Дон», у нас писал Булгаков, именно писал, потому что прежде всего, это важнее, чем печататься.
1400
Там же. С. 188, 187.
Предлагаемый взгляд на советскую культуру был одновременно антимодернистским и сталинистским, поскольку именно сталинский период (вопреки всем известным фактам — отсюда и смех в зале) объявлялся ренессансом национального духа. Современных же наследников модернистской традиции, и прежде всего присутствующего в зале Центрального дома литераторов в Москве известного театрального режиссера Анатолия Эфроса, Палиевский уподоблял бесам из сказки Шукшина «До третьих петухов», которые коварно проникли в монастырь и требовали от монахов переписать иконы [1401] . Куняев в своем выступлении изложил ту же, в сущности, концепцию, только у него в роли авангардиста уже прямо выступал еврей — Эдуард Багрицкий, якобы воспевший агрессию «человека предместья» против русской культуры. Таким образом, революция объявлялась делом евреев, а сталинизм — торжеством национальной души.
1401
«„Бей
Характерно, что многие положения этих и созвучных им выступлений Кожинова, Лобанова, Селезнева нашли отклик у ряда либеральных критиков. Так, Золотусский во время той же дискуссии (и впоследствии) говорил о сакральном значении классики: «Вступая в контакт с классикой, с ее высоким идеальным миром, мы прежде всего возвышаемся сами», подчеркивая при этом, что такой контакт доступен только русским:
У литературоведов на Западе есть какие-то интересные приватные соображения по поводу нашей классики и нет понимания мощного духовного движения, которое исходит из нее и обновляет нас [1402] .
1402
Москва. 1999. № 2. С. 187.
Ирина Роднянская поддержала атаку на формалистов за то, что они лишали классику ее мистического смысла («наивный телеологизм» [1403] ). А заведующий отделом теории либерального журнала «Вопросы литературы» Серго Ломинадзе присоединился к атаке на Эфроса, добавив к списку «обвиняемых» Юрия Любимова как прямого наследника театрального авангарда.
Националистическая программа «священной войны за классику», включавшая в себя антисемитизм и ностальгию по сталинизму, резонировала с воззрениями либеральной интеллигенции не только в силу ее антисоветского пафоса, но и в силу ее религиозности — превращение классики в сакральную и неприкосновенную ценность воспринималось многими как необходимый противовес позднесоветскому безверию.
1403
Там же. С. 188.
Важным аспектом «борьбы за классику» стало создание национального канона советской литературы: в каждом номере «Нашего современника», «Москвы», «Молодой гвардии» печатались величальные статьи о Сергее Есенине, Михаиле Шолохове, Александре Прокофьеве, Михаиле Алексееве, Юрии Бондареве, писателях-деревенщиках и «тихих» лириках. Причислены к этому же канону были и Твардовский (несмотря на либеральные взгляды), и Александр Вампилов (не имевший отношения к русскому национализму). Целенаправленные усилия прилагались для того, чтобы «отнять у либералов» полузапрещенных классиков — в первую очередь Михаила Булгакова и Андрея Платонова. В работах о Булгакове, написанных Палиевским, Утехиным, Петелиным [1404] , подчеркивалось еврейство критиков Булгакова и его Мастера, с особым вниманием обсуждалась ненависть Пилата к иудеям. В книгах Васильева и Чалмаева [1405] растревоженные революцией герои Платонова изображались как носители «русской духовности» — как полуюродивые-полусвятые правдоискатели, наследники христианского подвижничества. Таким же был подход и к русской классике XIX века (в серии «Жизнь замечательных людей», выпускаемой подконтрольным издательством «Молодая гвардия» [1406] ).
1404
См.: Палиевский П. Последняя книга Булгакова // Палиевский П. Литература и теория. М.: Советская Россия, 1979 (первая публикация в «Нашем современнике», 1969. № 3); Утехин Н. Черты неповторимого. М.: Современник, 1980; Он же. Современность классики. М.: Современник, 1986, Он же. Жанры эпической прозы. Л.: Наука, 1982. Петелин В. Михаил Булгаков. Жизнь. Личность. Судьба. М.: Московский рабочий, 1989.
1405
См.: Васильев В. Андрей Платонов: Очерк жизни и творчества. М.: Современник, 1982. Чалмаев В. Андрей Платонов. М.: Советская Россия, 1978.
1406
См.: Лощиц Ю. Гончаров. М.: Молодая гвардия, 1977; Лобанов М. Островский. М.: Молодая гвардия, 1979; Селезнев Ю. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 1981. К этому же ряду, хотя и без антисемитизма, концептуально примыкает книга И. Золотусского «Гоголь» (М.: Молодая гвардия, 1979).
Одновременно критики националистического направления вели борьбу против «сложности», в которой усматривалось либо интеллигентское, либо западное, но в любом случае чужеродное влияние на здоровое народное искусство.
Там, где народный характер, — там язык, там эстетика, там психологизм, возможность глубокого проявления самой творческой личности автора [1407] , —
эта соблазнительная своей простой идея находила немало сфер применения. Сюда вписывалось и постоянное обличение западного модернизма и отечественной литературы, «подвергшейся западным влияниям», а чаще — отклоняющейся от традиционного реализма. Так, «молодежная проза» 1960-х осуждалась на том основании, что ее авторы подпали под влияние «таких „учителей“, „новых классиков“, как Джойс, Пруст, Кафка, и отечественных: Мандельштам, Мариенгоф и т. п. [показателен подбор отчетливо нерусских фамилий. — М.Л.]» [1408] . Олег Михайлов в статье «Верность» постулировал:
1407
Лобанов М. Надежда исканий: Литературно-критические статьи. М.: Современник, 1978. С. 120. Этот критик даже Распутина ругал за «интеллигентскую рефлексивность» его персонажей, вопрошая: «Куда пойдет Распутин — в эту ли усложненность, во многом искусственную, или же в глубину самих жизненных проблем?» (с. 116). В другой статье он упрекал С. Залыгина за излишнюю интеллектуальную усложненность его прозы, а Ф. Абрамова — за «чересчур критическое» отношение к современному крестьянству (см.: Лобанов М. Освобождение (О романе М. Алексеева «Драчуны») // Волга. 1982. № 10. С. 163).
1408
Селезнев Ю. Ответственность: Критика как мировоззрение // Селезнев Ю. Златая цепь. М.: Современник, 1985. С. 28.
Понятность искусства, литературы [массам] и оказывается важнейшим признаком классической традиции, идущей из прошлого в сегодняшний день [1409] .
Отталкиваясь от этого сомнительного тезиса, критик обрушивался на модернистов: Владимир Набоков (не опубликованный в СССР) обвинялся в «элитарности», «отсутствии нравственной перспективы» [1410] и космополитизме; Валентин Катаев критиковался за пессимизм, холодность и любовь к Набокову; Даниил Гранин («стыдливый модернист», по терминологии статьи) — за дискредитацию национального начала культуры и упоение тем, что сегодня назвали бы глобализацией [1411] .
1409
Наш современник. 1974. № 1. С. 154.
1410
Там же. С. 156.
1411
Показательно, что
Отсюда понятны атаки Кожинова на Юрия Трифонова (в статье 1976 года «Проблема автора и путь писателя») и на Арсения Тарковского (в статье 1982 года «Глубина традиции и высота смысла»); гнев Ланщикова по поводу выдвинутого Ал. Михайловым и поддержанного А. Бочаровым понятия «интеллектуальная лирика» [1412] ; раздражение Валентина Курбатова против обилия книжных (т. е. слишком культурных, слишком интеллигентских) референций в современной поэзии [1413] , вызвавшее дискуссию о «книжной» поэзии в «Литературном обозрении»; атаки Куняева на абстрактно-интеллектуальных, а значит, «не народных» Андрея Вознесенского, Давида Самойлова, Юрия Левитанского [1414] ; и война более молодого Казинцева со «сложными» поэтами-метафористами начала 1980-х [1415] . Все эти авторы выходили за пределы традиционно-реалистической эстетики, все они представляли в глазах читателей и властей эстетическую сложность, но еще важнее: все они артикулировали своим творчеством модернистские культурные традиции, не вписывавшиеся в рамки националистического мифа.
1412
См.: Пайщиков А. Осторожно — концепция! // Молодая гвардия. 1969. № 2.
1413
См.: Курбатов В. Горе от ума // Литературное обозрение. 1980. № 3. Курбатова поддержала Е. Ермилова в статье «Очень ему надо вашего схимника!» (Литературное обозрение. 1983. № 5), но убедительно оспорил Ю. Болдырев в статье «Дело в чем-то более серьезном…» (Литературное обозрение. 1983. № 3).
1414
См.: Куняев Ст. О «вселенских дровах» и традициях отечественной поэзии // Наш современник. 1985. № 2.
1415
Козинцев А. Начало пути: жизненный опыт и схемы // Наш современник. 1983. № 12.
Несмотря на иррациональные основания, культурно-политическая программа националистической критики обладала редукционистской стройностью и, главное, была заряжена фанатическим религиозным пафосом. Полемика, которую вели с ней А. Дементьев [1416] , А. Н. Яковлев [1417] , Ю. Суровцев [1418] , Ю. Кузьменко [1419] и другие представители либерального крыла официоза, оказывалась неэффективной. Ловя националистов на многочисленных ошибках и нелепостях, эти критики справедливо говорили об антиисторизме национал-патриотических построений. Но националистический дискурс как раз и пытался создать новую религиозную метафизику, новый идеологический миф крови и почвы — антиисторические по определению, — и обсуждение литературных текстов, по своей природе суггестивных и многозначных, наилучшим образом соответствовало этой задаче. Вместе с тем сами либеральные полемисты не могли противопоставить националистическому антиисторизму ничего, кроме ленинистско-сталинистской догматики (не менее антиисторичной и мифологичной); ничего, кроме «теории двух культур в каждой национальной культуре» и «классового подхода», реальное применение которого к позднесоветской современности было во всех отношениях сомнительно, да и нежелательно. Более существенную альтернативу националистическому дискурсу могла представить либеральная критика, совершенно иначе читавшая те же самые литературные тексты [1420] .
1416
Дементьев А. О традициях и народности // Новый мир. 1969. № 4.
1417
Яковлев А. Против антиисторизма // Литературная газета. 1972. 15 ноября. С. 4–5.
1418
См.: Суровцев Ю. И. Необходимость диалектики (К методологии изучения интернационального единства советской литературы). М.: Художественная литература, 1982.
1419
Кузьменко Ю. Что за притча? (полемические заметки) // Литературное обозрение. 1974. № 3.
1420
Один из редких примеров эстетической полемики с национал-патриотами представляет собой статья С. Чупринина «Рубеж: Взгляд на русскую поэзию конца 70-х — начала 80-х годов» (Вопросы литературы. 1983. № 5). См. также выступление В. Камянова «Об издержках „синтетической“ манеры» на обсуждении книги П. Палиевского «Пути реализма» (Вопросы литературы. 1975. № 8).
3. Либеральная критика
Критики либеральной ориентации отличались от своих коллег-патриотов не только концептуально, но и стилистически. Если националистическая критика в основном характеризовалась сочетанием высокопарного профетизма и идеологической (советского образца) формульности, то критики-либералы были лишены единой манеры и единой методологии. В этом дискурсе внятно присутствовала тенденция социологической критики, унаследованная у «Нового мира» 1960-х и предполагавшая рассмотрение литературы как прямого отражения социальных проблем. Ее представляли, в первую очередь, Александр Янов (в начале 1970-х эмигрировавший в США), Игорь Дедков [1421] , Владимир (Эмиль) Кардин, Андрей Турков, Алексей Кондратович, Валентин Оскоцкий, Александр Лебедев, Борис Анашенков, Феликс Кузнецов (пока он не стал рупором пронационалистического официоза). В то же время влиятельной оставалась «импрессионистическая», остро субъективистская критика, сформировавшаяся в 1960-х годах и восходящая к таким критикам 1910-х, как Юрий Айхенвальд, Александр Измайлов, молодой Корней Чуковский. В литературе 1970-х годов эту тенденцию представляли Аркадий Белинков (эмигрировал в начале 1970-х), Владимир Турбин, Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов. Однако самым ярким критиком-импрессионистом семидесятых, без сомнения, был Лев Аннинский, который свои собственные эмоциональные реакции с подлинно литературным блеском выдавал за резонанс «русской души» на те или иные литературные произведения [1422] . Близок к этой манере и Игорь Золотусский, который, впрочем, эволюционирует в течение семидесятых в сторону религиозно-моралистической критики (ее апофеозом становится книга «Гоголь», 1979, в которой критик рассматривает все творчество классика как подготовку к вершинным «Выбранным местам из переписки с друзьями») [1423] .
1421
«…Без верности жизни — какая литература! — восклицал И. Дедков и добавлял: — Не литература — антология миражей, сладких снов, корыстных выдумок, успокоительных иллюзий» (Дедков И. Живое лицо времени: Очерки прозы семидесятых — восьмидесятых. М.: Советский писатель, 1986. С. 8).
1422
«Роль критика как посредника между книгой и читателем не признаю и не понимаю. Мне не нужны посредники, и я в посредники никому не хочу. Читать нужно уметь без посредников», — декларировал Л. Аннинский (Литературное обозрение. 1979. № 7. С. 106).
1423
Подход к литературе, исповедуемый Золотусским, принципиально противоположен аналитическому и особенно структуралистскому подходу — он полагается на интуитивный резонанс с произведением: «Есть критика, изощренная в щелочном анализе частностей. У нее безупречный вкус к детали, она безошибочно чувствует слово […] Но она решительно неспособна ощущать текст как духовное целое, как некую духовную единственность, которая присуща лишь данному гению или данному таланту» (Золотусский И. Час выбора. М.: Современник, 1976. С. 8). Постижение «духовного целого» придает критике оттенок религиозного озарения, общения — при посредничестве писателя — с некими духовными абсолютами.