История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
Еще резче противостояние традиционализму выразил А. Бочаров:
Разумеется, нельзя забывать, что существовала великая литература, но вряд ли плодотворно беспрестанно оглядываться назад. Все мы вышли из «Шинели» Гоголя. Но ведь вышли, а не закутались в нее! [1461]
Но именно нарастание модернистских тенденций в литературе 1970–1980-х вызвало если не раскол, то трещину среди критиков либерального направления. Показательна в этом отношении дискуссия о мифологизме и вообще условности в современной литературе. Ее начал Л. Аннинский статьей «Жажду беллетризма!» [1462] , в которой оценивал увлечение писателей условными формами — мифологизмом, аллегорией, параболой — как уход от социальной остроты. По мнению критика, обращение к условным формам, позаимствованным из арсенала фольклора и мифологии, есть удобный вариант конформизма, усвоенный писателями поколения 1970-х. Формы «аллегоризма» позволяют молодым и опытным авторам (под последними имелся в виду в первую очередь Чингиз Айтматов, автор популярных мифопоэтических повестей, а впоследствии и романов «Буранный полустанок» и «Плаха») уклониться от честного анализа социальной действительности, заслониться эстетикой от социальной взрывчатой
1461
Бочаров А. Бесконечность поиска. С. 16.
1462
Литературная газета. 1978. 1 марта. С. 6.
1463
«Нас зовут искать новые образные пути, космомифологические и прочие, а я скажу, что мы старыми путями ходить разучились […] Как пьяные: земли не чувствуем. Эйфория духа… туман» (Аннинский Л. С нашего двора да прямо в космос: Оглядываясь на латиноамериканцев // Аннинский Л. Локти и крылья: Литература 80-х: Надежды, реальности, парадоксы. М.: Советский писатель, 1989. С. 265). Первоначально эта статья была опубликована в «Литературном обозрении» (1980, № 9) под выразительным заголовком «Мне бы ваши заботы!».
1464
«И тревожит меня в успехе романа „Альтист Данилов“ вовсе не интерес публики к демонам и чертовщине, а эта духовная лень, от которой все мы готовы к черту на рога полезть, черт знает что вообразить и черт-те что себе позволить (по мелочам), лишь бы одним махом, и, ничего не делая, выпрыгнуть в „духовность“ из постылого быта» (Аннинский Л. Над грешной землей: «Альтист Данилов» Владимира Орлова // Аннинский Л. Локти и крылья. С. 158).
Статья Аннинского вызвала длительную дискуссию [1465] . Но восприятие эстетической сложности, формального эксперимента и вообще авангардизма как излишеств, отвлекающих от насущных задач литературы, было присуще не одному только Аннинскому. Напротив, он скорее выразил глубинное противоречие либеральной критики. Показательно, что художественные феномены, близкие к авангардной эстетике, встречали у либеральной критики не менее жесткое сопротивление, чем в «патриотическом лагере».
1465
В дискуссии и вокруг нее выступило около тридцати человек, среди них Ч. Айтматов, Ч. Амирэджиби, М. Ауэзов, Б. Анашенков, А. Бучис, Вл. Гусев, И. Дедков, В. Камянов, В. Кожинов, А. Кондратович, В. Коркин, Вл. Куницын, В. Левченко, А. Марченко, Л. Мкртычян, В. Оскоцкий, А. Панков, Евг. Сидоров, Ю. Суровцев, П. Ульяшов, Эльчин, Вл. Яворивский. Статья перепечатана в критическом ежегоднике «Современник» (М., 1979) и в книге: Аннинский Л. Контакты. М.: Советский писатель, 1982.
Сами либеральные критики довольно часто интерпретировали авангардные или модернистские эксперименты как подрыв нравственных традиций русской культуры, воплощенных классикой XIX века и альтернативной соцреализму классикой XX века (Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Зощенко, Солженицын). Показательно доминирующее в либеральной критике отношение к остро-экспериментальной, модернистской эстетике Валентина Катаева 1960–1970-х годов, представляющей собой важнейшее соединительное звено между модернистской метапрозой 1920–1930-х и постмодернизмом 1980–1990-х. Исходя из одиозной репутации этого бывшего классика соцреализма, либеральные критики — начиная с Сарнова, к которому затем присоединились Кардин, Наталья Крымова, Золотусский [1466] , — упорно варьируют одну и ту же тему: холодность и аморализм катаевской наблюдательности, безнравственность его — модернистского — мастерства. В начале 1980-х эту же систему оценок прозы Катаева воспроизвела даже Латынина, казалось бы, критик ярко выраженной эстетической ориентации [1467] .
1466
См.: Сарнов Б. Угль пылающий и кимвал бряцающий // Вопросы литературы. 1968. № 1; Кардин В. Сюжет для небольшой новеллы // Вопросы литературы. 1974. № 5; Крымова Н. Не святой колодец // Дружба народов. 1979. № 9; Золотусский И. Час выбора. С этой точкой зрения полемизировали В. Гусев, Ю. Трифонов, Е. Книпович, В. Перцовский, А. Бочаров и некоторые (немногие) другие.
1467
В статье «Природа памяти и природа слова» Латынина писала: «Нельзя не отдать должное изобразительному дару автора. Но неужели трагическая судьба поэта не требует все же большего внимания, чем ломтики тараньки […] Должна же быть какая-то иерархия ценностей изображаемого. Наконец, и некие моральные запреты на „изображение“ […] „Алмазный мой венец“ написан щегольски, с подчеркнутым вниманием к слову, написан искусно. Но искусность не всегда искусство» (Латынина А. Знаки времени. С. 210, 211, 212).
Эта логика прослеживается у многих представителей либерального направления в критике. Так, Золотусский, резко критикуя Андрея Вознесенского за непочтительность к Гоголю, утверждал:
Чистое «мастерство», мастерство, понимаемое как ловкость, изыск, блеск и т. д., никогда не считалось в русской литературе мастерством, и еще Белинский писал, что «то, что художественно, то уже и нравственно» [1468] .
(Цитата из Белинского, правда, не помогла Золотусскому доказать его собственный, прямо противоположный тезис: только то, что нравственно — художественно.)
1468
Золотусский И. Час выбора. С. 252.
Либеральные критики практически единодушно (за исключением Аннинского и Леонида Коробкова) пришли к осуждению Чешкова, радикального прагматика из драмы Игнатия Дворецкого «Человек со стороны», за его черствость, недоброту и нежелание понимать нужды окружающих [1469] . Хотя и пьеса, и герой свидетельствовали о том, что социалистическая система производственных и, шире, социальных отношений либо принципиально неэффективна, либо принципиально бесчеловечна и потому вынуждает «деловых людей» либо полностью отказаться от элементарных принципов нравственности, либо вступить в конфликт с той самой системой, которой они верно служат. Спор о поэзии Юрия Кузнецова, действительно заслуживавшей обсуждения как яркий пример «языческого», вернее, антихристианского национализма, вылился в «Литературной газете» весной 1979 года в дискуссию о том, нравственна или безнравственна строчка: «Я пил из черепа отца…»
1469
См. дискуссию в «Литературном обозрении»: Коробков Л. Не идеальный — а истинный (1977, № 8); Анашенков Б. С поправкой на нравственность (1977, № 10); Ковский В.…Плюс вся действительность (1978, № 5); Бочаров А. Уроки гуманизма (1978, № 7); Аннинский Л. Почему я сочувствую Чешкову? (1978, № 11); Кузнецов Ф. Активность жизненной позиции (1978, № 12). См. также дискуссию «После Чешкова» в «Вопросах литературы» (1976, № 7).
Превращение нравственности в главный эстетический критерий вообще характерно для критики конца 1970-х — начала 1980-х. Показательна в этом отношении статья видного либерального критика Бориса Панкина «Доброта, недоброта». В свое время убедительно защищавший Трифонова от обвинений в «мелкотемье» и «отсутствии нравственной определенности», Панкин теперь предъявляет счет «сорокалетнему» Маканину за остраненно-ироническое отношение автора к героям:
Как бы ни были жалки и мелки Митя и Вика [герои рассказа «Человек свиты»], писателю-гуманисту приличнее было бы сострадание и скорбь, а не издевка в голосе. Сострадание не в слове, а в чувстве […] Боль искать надо. Есть у писателя боль — есть искусство. Нет боли — нет [1470] .
1470
Дружба народов. 1982. № 9. С. 253, 254.
Предложенная в этой статье модель оценки и анализа литературного текста по степени сочувствия автора своим героям стала настолько расхожей, что, по саркастическому выражению Кардина,
при пятибальной оценке литературного творчества, высшая оценка ставилась за доброту. Ее умиленно обнаруживали у поэтов и прозаиков, драматургов и публицистов. Союз писателей можно было смело переименовать в Союз добряков [1471] .
Примечательно, что даже одна из самых громких политических кампаний того времени — скандал вокруг неподцензурного альманаха «МетрОполь» (1979) — тоже была окрашена в тона нравственного осуждения. Либеральные писатели, участвовавшие в «обсуждении» этого альманаха, были возмущены нравственной «дефективностью» авторов альманаха и их героев: «смакование бытовой грязи, пьянства» (Е. Сидоров), «сексопатология» (Р. Казакова), «поддельный, блатной стих» (В. Соколов), «грех „МетрОполя“ — в измене нравственному уровню, достигнутому советской литературой» (А. Борщаговский). При этом недостаток нравственных качеств вновь обнаруживался по преимуществу в текстах, выходящих за пределы реалистической эстетики.
1471
Кардин В. Времена не выбирают: Заметки о Юрии Трифонове // Новый мир. 1987. № 7. С. 236.
Именно доминирование этики над эстетикой, а также отождествление отклонений от реализма с дефицитом нравственных ценностей (у автора или героев) неожиданно сближает либеральную критику с патриотической, которая также поставила во главу угла своей эстетики миф о «духовной традиции». Перцовский в 1981 году проницательно заметил, что этические категории для критики 1960–1970-х явились альтернативой догматической критике 1950-х:
Лишь в конце 60-х — начале 70-х понятия «добро», «нравственность» окончательно приобрели в критике права гражданства, наконец полностью сомкнув ее с живым эстетическим переживанием […] Не удивительно, что и в текущем литературном процессе мы видели прежде всего подтверждение, иллюстрацию все тех же категорий нравственности [1472] .
1472
Вопросы литературы. 1981. № 7. С. 83.
Разумеется, нравственный пафос либеральной критики 1970-х годов был во многом предопределен той литературой, о которой она писала: сосредоточенной на нравственных вопросах была и «деревенская», и «военная» проза, и Трифонов, и авторы «повестей нравственного эксперимента» — например, Тендряков, Быков или Ветемаа, постоянно находившиеся в центре критических дискуссий. Однако, резонируя с этой литературой, либеральная критика так и не смогла выработать логику эстетического анализа все более «модернизирующейся» словесности.
Недостаточная разработанность языка — или языков — эстетического анализа у либеральной критики этого периода объясняет многочисленные сближения (по крайней мере, методологические) с «националистической» критикой: «патриоты» в эстетике были последовательнее либералов — и доводили представление о доминанте «духовного фактора» до пределов идеологизации. В этом дискурсивном дефиците можно найти объяснения того, почему в годы перестройки, когда были сняты многие цензурные запреты, ведущие критики либерального лагеря немедленно превратились в политических публицистов, апеллировавших в своем анализе к писательской судьбе или политической позиции либо исключительно к содержанию, но не к эстетике литературных текстов. Здесь же, по-видимому, кроется и причина многих проблем постсоветской критики.