История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Как-то, 26 июня 1940 года, Л. Чуковская спросила Анну Ахматову, как она относится к книге Б. Пастернака «Второе рождение», дважды изданной в 1932-м и переизданной в 1934 году, «книге, сильно отличающейся от всех предыдущих»:
«– Не люблю эту книгу, – сказала Анна Андреевна. – Множество пренеприятных стихотворений. «Твой обморок мира не внёс»… В этой книге только отдельные строчки замечательные… Быть может, книга эта мне неприятна потому, что в ней присутствует Зина… А может быть, знаете, почему? Помните, вы сказали мне однажды, что у Маяковского не любите стихов «Я учёный малый, милая», что здесь слышен голос холостяка, старого, опытного, самодовольного? Так вот, «Второе рождение» – это стихи жениховские. Их писал растерявшийся жених… А какие неприятные стихи к бывшей жене! «Мы не жизнь, не душевный союз, – обоюдный обман обрубаем». Перед одной извиняется, к другой бежит с бутоньеркой – ну как же не растерянный жених? Знаете, какие стихи я люблю у него? Ирпень. «Откуда же эта печаль, Диотима?» (Там же. С. 163—164). Для ясности просто напоминаю эти строчки из стихотворения «Лето» (1930): «Ирпень – это память о людях и лете, / О воле, о бегстве из-под кабалы, / О хвое на зное, о сером левкое, / О смене безветрия, вёдра и мглы /…Откуда ж эта печаль, Диотима? / Каким увереньем прервать забытьё? / По улицам сердца из тьмы нелюдимой! / Дверь настежь! За дружбу, спасенье моё!..» (Пастернак Б. Избранное. Т. 1. С. 361—362).
Борис Пастернак не раз обращался к Фадееву с просьбой направить его во фронтовую писательскую бригаду. Наконец сложный вопрос решился, и Б. Пастернак 27 августа 1943 года вместе с Серафимовичем, Симоновым, Фединым, Вс. Ивановым выехали к освобождённому городу Орлу. И то, что увидели, превзошло самые страшные описания журналистов. «Поездка на фронт имела для меня чрезвычайное значение, – писал Б. Пастернак 21 октября 1943 года чистопольскому другу В.Д. Авдееву, – и даже не столько мне показала такого, чего бы я не мог ждать или угадать, сколько внутренне меня освободила. Вдруг всё оказалось очень близко, естественно и доступно, в большем сходстве с моими привычными мыслями, нежели с общепринятыми изображениями. Не боюсь показаться хвастливым, могу сказать, что из целой и довольно большой компании ездивших, среди которых были Конст. Ал. (Федин), Вс. Иванов и К. Симонов, больше всего по себе среди высших военных было мне, и именно со мной стали на наиболее короткую ногу в течение месяца принимавшие нас генералы. Как только устрою дела и допишу поэму, опять туда поеду» (Чистопольские страницы. С. 257).
Б. Пастернак после этой поездки на фронт и из разговоров с собеседниками написал очерки «Освобождённый город» и «Поездка в армию» (Труд. 1943. 20 ноября). В очерках он касается не только описания увиденных боев, но вторгается в суть содеянного Германией:
«Нельзя быть злодеем другим, не будучи и для себя негодяем. Подлость универсальна. Нарушитель любви к ближнему первым из людей предаёт самого себя.
Сколько заслуженной злости излито по адресу нынешней Германии! Между тем глубина её падения больше, чем можно обнаружить справедливого негодования.
В гитлеризме поразительна утеря Германией политической первичности… Стране навязано значение реакционной сноски к русской истории…» (Пастернак Б. Избранное. Т. 2. С. 363).
После поездки на фронт у Б. Пастернака возник замысел написать поэму «Зарево», наподобие поэмы «Василий Тёркин» А. Твардовского, которая была широко известна в стране. Осенью 1943 года Б. Пастернак написал вступление и первую главу поэмы, отдал их для публикации, но её не напечатали. С октября 1943 по апрель 1944 года написал «Смерть сапёра», «Преследование», «Разведчики», «Неоглядность», «В низовьях», «Ожившая фреска», «Победитель», «Весна», – в этих стихотворениях звучит радость победоносной войны, радость от освобождённых территорий нашей страны и гимн тем, кто смертью своей прокладывал путь к освобождению: «Жить и сгорать у всех в обычае, / Но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию / Своею жертвой путь прочертишь» (Смерть сапёра. Декабрь 1943) (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. Т. 2. Л., 1990). Стихи были напечатаны в «Красной звезде» 10 декабря 1943 и 9 февраля 1944 года. В связи с этим Борис Пастернак написал Д.С. Данину 3 января 1944 года: «У меня были серьёзные намерения, когда я писал «Сапёра». Его немного изуродовали (даже и его!), как всё, что мы пишем. Там все рифмы были полные и правильные: у Гомеля – экономили, смелые – проделаю, вынести – глинистей. Измененья, которые делали без меня, пришлись как раз по рифмовке. Кроме того, выпустили одну строфу. Это противно» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 570). «Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном, – писал Б. Пастернак О. Фрейденберг 12 ноября 1943 года. – Ничего не удаётся; вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира» (Переписка Бориса Пастернака. С. 204). Ещё: «Горе моё не во внешних трудностях жизни, – писал Б. Пастернак 30 июля 1944 года, – горе в том, что я литератор и мне есть что сказать, у меня свои мысли, а литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может. Зимой я подписал договоры с двумя театрами на написанье в будущем… самостоятельной трагедии из наших дней, на военную тему. Я думал, обстоятельства к этому времени изменятся и станет немного свободнее. Однако положенье не меняется, и можно мечтать только об одном, чтобы постановкой какого-нибудь из этих переводов добиться некоторой материальной независимости, при которой можно было бы писать, что думаешь впрок, отложив печатанье на неопределённое время» (Там же. С. 211).
30 декабря 1943 года в Союзе писателей состоялось заседание, на котором А. Фадеев выступил с резкой критикой Федина, Зощенко, Сельвинского, Асеева и Пастернака за «идеологическое искривление».
Из спецсообщения Управления контрразведки НКГБ «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов» наркому В.Н. Меркулову (не позднее 24 июля 1943 года):
«Пастернак Б.Л., поэт: «Теперь я закончил новый перевод «Антоний и Клеопатра» Шекспира и хотел бы встречаться с Риски (британский пресс-атташе) для практики в английском языке.
…Нельзя встречаться с кем я хочу. Для меня он – человек, иностранец, а никакой не дипломат… Нельзя писать что хочешь, всё указано наперёд… Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны… Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать…
У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя, и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю…»
Группе писателей, возвращавшихся из Чистополя в Москву, был предоставлен специальный пароход. Желая отблагодарить команду парохода, группа писателей решила оставить им книгу записей. Эта идея встретила горячий отклик… Когда с предложением пришли к Пастернаку, он предложил такую запись: «Хочу купаться и ещё жажду свободы печати».
«Пастернак, видимо, серьёзно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, а занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далёкую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьба – сами по себе, а я – сам по себе…» (Власть и художественная интеллигенция. М., 2002. С. 495—496).
С 1945 года Б. Пастернак начал работать над романом «Доктор Живаго», занимался переводами, чтобы содержать семью, но главное – это роман.
В январе 1954 года Анна Ахматова говорила о Б. Пастернаке: «Я обожаю этого человека. Правда, он несносен. Примчался вчера объяснять мне, что он ничтожество. Ну на что это похоже? Я ему сказала: «Милый друг, будьте спокойны, даже если бы вы за последние десять лет ничего не написали, вы всё равно – один из крупнейших поэтов Европы ХХ века» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 92). Борис Пастернак часто упоминал о романе: «Шестьсот страниц уже. Это главное, а, может, единственное, что я сделал. Я пришлю рукопись Корнею Ивановичу, а потом Вам», – сказал он при встрече с Л. Чуковской в январе 1956 года (Там же. Т. 2. С. 190).
Ахматова, прочитав роман, резко бранила его: «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный. И – вы заметили? – никакой он не доктор. Пресвятые русские врачи лечили всегда, а этот никого, никогда… И почему-то у него всюду дети» (Там же. Т. 2. С. 292. Декабрь 1957).
Когда в 1956 году вышла «Литературная Москва», зашёл разговор о сборнике и в кругу Б. Пастернака. Составители приглашали его к участию, он дал Казакевичу роман, но тот отказался его печатать. Пастернак, обсуждая сборник, сказал: «Нет, нет, никаких стихов. Только «Заметки о Шекспире», да и те хочу взять у них. Вышло у меня с ними так неприятно, так глупо… Какая-то странная затея: всё по-новому, показать хорошую литературу, всё сделать по-новому. Да как это возможно? К (партийному съезду. – В. П.) по-новому! Вот если бы к (беспартийному. – В. П.) – тогда и впрямь ново… У меня с ними вышла глупость… Я такой дурак. Казакевич прислал мне две свои книги. Мне говорили: «проза». Я начал смотреть первую вещь: скупо, точно. Я и подумал: в самом деле. В это время я как раз посылал ему деловую записку, взял да и приписал: «Я начал читать Вашу книгу и вижу, что это прекрасная проза». И потом так пожалел об этом! Читаю дальше: обычное добродушие… Конечно, если убить всех, кто был отмечен личностью, то может это и сойти за прозу… Но я не понимаю: зачем же этот новый альманах, на новых началах – и снова врать. Ведь это раньше за правду голову снимали – теперь, слух идёт, упразднён такой обычай – зачем же они продолжают вранье» (Там же. Т. 2. С. 192).