История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
– Необыкновенный французский язык, – продолжала Срезневская, – вечно падающее пенсне, и ничего, ну ровно ничего не умела… А твой отец! Красивый, высокий, стройный, одет всегда с иголочки, цилиндр всегда набок, как носили при Наполеоне III, и говорил про жену Наполеона: «Евгения была недурна»…
– Он видел её в Константинополе, – вставила Анна Андреевна, – и находил, что она самая красивая женщина в мире.
Потом речь зашла почему-то о руках Николая Степановича: «Бессмертные руки!» – сказала Валерия Сергеевна» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 1. С. 221—222).
Вряд ли нужно что-то добавлять из других источников современников – здесь дана яркая картина семейной
В доме было очень мало книг на русском языке, только большой том Некрасова, который подарил Инне Эразмовне первый муж, больше на французском. В тринадцать лет Анна Горенко узнала французских поэтов Ш. Бодлера, П. Верхарна, Ж. Лафорга и их последователей. «Писать стихи я начала рано, – вспоминала Анна Андреевна, – но удивительно то, что, когда я ещё не написала ни строчки, все кругом были уверены, что я стану поэтессой. А папа даже дразнил меня так: декадентская поэтесса…» (Там же. С. 159). И стихотворные пробы А. Ахматовой были в том же духе.
В 1903 году Валерия Тюльпанова (Срезневская) познакомила Анну Горенко с Николаем Гумилёвым, их знакомство продолжалось долго, они читали друг другу стихи, принимали и критиковали, Николай Гумилёв, уехав в Париж, писал ей письма, Анна извлекала информацию из этих насыщенных писем, училась, набиралась поэтического опыта, состоялась первая публикация – в журнале «Сириус» (1907. № 2), потом Николай Гумилёв сделал Анне предложение, от которого она сначала отказалась: она такая худая, шальная, а он – один из завидных женихов. Но после нескольких отказов 25 апреля 1910 года состоялись венчание и свадьба.
Лидия Чуковская как-то её спросила, «кто придумал ей псевдоним».
«– Никто, конечно. Никто мной тогда не занимался. Я была овца без пастуха. И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы. Это фамилия последних татарских князей из Орды. Мне потому пришло на ум взять себе псевдоним, что папа, узнав о моих стихах, сказал: «Не срами моё имя». – «И не надо мне твоего имени!» – сказала я» (Там же. С. 97). Ахматова – это фамилия её прабабушки.
После венчания Анна Ахматова и Николай Гумилёв отправились в Париж, в котором Анна познакомилась с молодыми литераторами и художниками. В это время художник А. Модильяни сделал её портрет, ставший со временем знаменитым. Вернувшись из Парижа, жили в Царском Селе, писали, посылали в журналы, печатались (Всеобщий журнал. 1911. № 3; Gaudeamus. 1911. № 8—10; Аполлон. 1911. № 4). На первые публикации откликнулись рецензенты: в «Новом времени» гневный В.П. Буренин (1911. 29 апреля), В. Брюсов поддержал (Русская мысль. 1911. № 8). Вернувшийся из Африки Н. Гумилёв одобрил её поэтические опыты.
Летом 1911 года Анна Ахматова гостила у своей свекрови в имении Слепнёво Тверской губернии. Это так ей пришлось по душе, что и все последующие шесть лет она сюда приезжала, ей нравился деревенский уют, подлинная русская речь, мужики и бабы, естественные и независимые, живописная природа, прекрасная хозяйка имения Анна Ивановна.
Осенью 1911 года Н. Гумилёв, С. Городецкий, М. Кузмин организовали Цех поэтов, А. Ахматова стала секретарём. И начала готовить первый сборник стихотворений «Вечер» (СПб., 1912), на который откликнулись В. Брюсов (Русская мысль. 1912. № 7), Г. Чулков (Жатва. 1912. Кн. 3), В. Гиппиус (Новая жизнь. 1912. № 3). В критике говорилось о серьёзном творческом влиянии И.Ф. Анненского (1855—1909), сборника его стихотворений «Кипарисовый ларец» (1910), в котором в блистательной форме отражено противоречие внутренней жизни лирического героя с трагическими обстоятельствами внешнего бытия, с его тоской и страданиями. Анна Андреевна очень часто вспоминала И. Анненского. Много позже, 21 мая 1940 года, Лидия Чуковская услышала, как Анна Андреевна впервые услышала от Николая Гумилёва о только что вышедшем сборнике И. Анненского: «И я сразу перестала видеть и слышать, я повторяла эти стихи днём и ночью… Они открыли мне новую гармонию». А 30 июня 1940 года А. Ахматова в разговоре с той же Л. Чуковской лишь подтвердила своё мнение о влиянии И. Анненского на русскую поэзию:
«– Вот сейчас вы увидите, какой это поэт, – сказала она. – Какой огромный. Удивительно, что вы его не знаете. Ведь все поэты из него вышли: и Осип (Мандельштам. – В. П.), и Пастернак, и я, и даже Маяковский.
Она прочитала мне четыре стихотворения, действительно очень замечательные. Мне особенно понравились «Смычок и струны», «Старые эстонки» и «Лиры часов». В самом деле, очень слышна она, и Пастернак слышен» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 165—166). Это сейчас, в 1940 году, а в сборнике «Вечер» влияние И. Анненского было еще заметнее и «слышнее».
Вскоре Н. Гумилёв придумал назвать свою группу в Цехе поэтов акмеистами, придумал свою теорию акмеизма, много писал, теоретически обосновывая появление нового течения в поэзии. Анна Ахматова тоже думала, что она – акмеистка: «Несомненно, символизм – явление XIX века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, – писала она, – потому что мы чувствовали себя людьми XX века. И не хотели оставаться в предыдущем…» (Ахматова А. Собр. соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 278). Но акмеизм, как символизм, как футуризм, скоро скончался, не оставив, кроме названия, особого следа, но осталась тонко передающая переливы чувств поэзия.
Два месяца Гумилёвы путешествовали по Северной Италии, беременная Анна Андреевна ни в чём не уступала любопытному Николаю Степановичу, а вернувшись из Италии, Анна Андреевна уехала в имение Слепнёво, и 18 сентября 1912 года у Николая Гумилёва и Анны Ахматовой родился сын Лев. Но это ничуть не уменьшило активности молодой поэтессы, почувствовавшей свой дар. Она выступала в различных творческих объединениях, таких как кабаре «Бродячая собака», во Всероссийском литературном обществе, на Высших женских (Бестужевских) курсах. Красота, непосредственность, манера выступать, поиски откровенной правды и справедливости привлекли к ней внимание молодёжи, которая её и бранила, и ею восхищалась: «Все мы бражники здесь, блудницы, / Как невесело вместе нам! / На стенах цветы и птицы / Томятся по облакам. / Ты куришь чёрную трубку, / Так странен дымок над ней. / Я надела узкую юбку, / Чтоб казаться ещё стройней…» и «Да, я любила их, те сборища ночные». «Затянутая в чёрный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, – вспоминал Бенедикт Лившиц Анну Ахматову и Николая Гумилёва в «Бродячей собаке», – вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в «свиную» книгу свои последние стихи, по которым простодушные «фармацевты» строили догадки, щекотавшие только их любопытство.
В длинном сюртуке и чёрном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь «кинжального» взора в спину» (Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1923. С. 261—263). Художник Юрий Анненков с той же тщательностью подчёркивает необыкновенную гибкость юной красавицы: «Застенчивая и элегантно-небрежная красавица со своей «незавитой чёлкой», прикрывающей лоб, и с редкостной грацией полудвижений и полужестов читает, почти напевая, свои ранние стихи. Я не помню никого другого, кто владел бы таким умением и такой музыкальной тонкостью чтения, каким располагала Ахматова» (Анненков Ю. Анна Ахматова // Возрождение. Париж, 1969. Сентябрь. № 129. С. 43).