История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы
Шрифт:
И ведут Флягина по дороге жизни, как манка, чувство прекрасного, очарованность миром, являющиеся доминантой характера лесковского странника. Так в повести открывается вторая сторона смысла поэтической формулы "очарованный странник".
Сродственное душе Ивана Северьяновича чувство прекрасного явлено красотой коня. ("И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к этой лошади, родной страстию".) Очаровывая, уводит героя вслед за собой красота песни, которая "то плачет, то томит, просто душу из тела вынимает, а потом вдруг как хватит совсем в другом роде и точно сразу опять сердце вставит…"
Стремление обладать красотой обращает все существо героя в мощный, безотчетный
Вслед за восхищением женской красотой придет к Ивану Северьяновичу глубокое чувство любви к цыганке Груше, в котором обнаружится желание не только разделить с любимой ее боль и страдание, но и сохранить ее душу неоскверненной.
Для Флягина жертвенная любовь к Груше становится моментом осознания истины жизни, своеобразным итогом многотрудного странничества, за которым уже начинается путь праведника – человека, "беззаботного к себе". Пока же бескорыстная "рекрутчина" и воинский подвиг Ивана Северьяновича связаны единственно с отмаливанием Грушиной души. Но недалеко то время, когда пробудится в герое Лескова потребность высшего жертвенного подвига во имя народа. В воздухе запахло войной, и Иван Северьянович ждет только часа сбросить рясу со своих богатырских плеч, опоясаться мечом и отдать жизнь за народ.
"Мне за народ очень помереть хочется", – флягинская фраза, достойная эпического героя-богатыря, живущего свершениями деяний во имя своего рода, венчает итог странствий Ивана Северьяновича – будущего праведника. В финале он предстает личностью в силе и мощи духовной высоты и нравственной стойкости, обретшей смысл жизни в простой истине – жить для других.
Об этой открывшейся лесковскому герою истине (правде) жизни рассказал непосредственно он сам, как мог, по-своему, на своем языке, без вмешательства автора.
История очарованного странника много проиграла бы, поведай ее не сам Иван Флягин в своей неторопливой, простодушной и рассудительной манере, чудесно оттеняющей невероятность происходящего с рассказчиком.
Лесковский сказ
В произведениях Лескова очень часто решающее значение приобретает фигура рассказчика, участника или свидетеля тех событий, о которых идет речь. Так было в "Запечатленном ангеле", "Тупейном художнике". Рассказчиком у Лескова становится или главный герой, или второстепенный персонаж. Важно одно – этот человек должен быть оригинальный, наделенный особым видением рассказываемых событий, обладающий своеобразной речевой манерой. Выбор рассказчика очень важен, именно он дает окраску всему содержанию. И тут Лесков никогда не ошибался. Он был непревзойденным мастером сказа – такой формы повествования, которая характеризуется установкой на устную речь рассказчика.
Сказовая манера не является открытием Лескова. Однако, в отличие от Пушкина, Гоголя, Даля, Вельтмана, Достоевского, использующих сказ эпизодно, лесковская проза почти целиком погружена в атмосферу рассказывания (сказывания).
Лесковское "кружево разговорной речи" (М. Горький)
Используя сказ, Лесков, по его словам, развивал в себе умение "овладеть голосом и языком своего героя". Для этого он "внимательно и много лет прислушивался
Однако писатель не старался буквально передать живую речь той среды, которой принадлежит выбранный им рассказчик. Его странные словечки не подслушаны в народе, а придуманы самим Лесковым – "клеветой", "нимфозории", "буреметр", "мелкоскоп", "водоглаз", "студинг", "тугамент", "полшкипер"… Но не ради пустой игры он занимался словесным изобретательством.
Словотворчество лесковских героев начинается там, где они сталкиваются с явлениями, непонятными неграмотному простому человеку. И тогда возникают: Аболон Полведерский (Аполлон Бельведерский), керамида (пирамида), долбница умножения (таблица умножения), нимфозории (инфузории) и т. п. В нарочитой неправильности, причудливой вязи фраз, необычных языковых сочетаниях (как в "Очарованном страннике", где сливаются в один сплав такие слова, как "форсисто", "манера" и "блыщание", "жарынь", "обнагощенный"), обнаруживает себя язык простонародья, как бы еще не дошедший до сознания, не переработанный им. Именно таким языком говорят у Лескова герои из самой толщи народной, из глубины русской жизни. Такой язык не прост для читательского восприятия, но он завораживает своей меткостью и выразительностью: например, "умом виляет", "по дороге ноги рассыпали", "разговорная женщина", "глаз пристрелявши".
Лескова упрекали в "порче" русского языка, не представляя, насколько богата русская народная речь и насколько плодотворно ее сочетание с литературным языком, который она удивительно освежала. "Кудесником, волшебником слова остался в великой русской литературе Лесков", – так напишет Ю. Нагибин.
"Писатель в справедливости суровый" (И. Северянин)
В середине 70-х годов Лесков заметно склоняется к пересмотру путей своей жизни и литературного творчества. Означенное во многом разрывом с "Русским вестником" состояние "переоценки ценностей" незамедлило сказаться во время его второй заграничной поездки летом 1875 г. – Вена, Париж, Мариенбад, осенью – через Прагу и Варшаву – возвращение в Петербург. Из-за границы Лесков вернулся с явно изменившимся отношением к церкви. "Вообще сделался "перевертнем" и не жгу фимиама многим старым богам".
В жизни писателя наступает полоса откровенной материальной нужды – в журналах его отказываются печатать, хотя многие редакции, несомненно, ценят лесковское перо. В немалой степени причиной этому является оклеветанность Лескова – "близок к III отделению". В таком состоянии к нему вновь возвращается извечно томящий его вопрос – "Чей я?" И, как всегда, Лескову помогает главное дело жизни – творчество.
Однако реальная жизнь "трогала" писателя, отрывала от любимого занятия. Гнев духовенства навлекли на Лескова "Мелочи архиерейской жизни" (1878), названные в официальной прессе "дерзким памфлетом на церковное управление в России".
В откровенно иронической тональности воссозданы бытовые картины жизни русского архиерейства, отражавшие вседневное существование чиновников от церкви и изобличавшие отсутствие в них и проблеска того основного, что официально представляет высокое церковное лицо – напряженной духовной жизни. И здесь авторской задаче гораздо более содействовали искусно выписанные "мелочи" и жанровые сцены с сопутствующими им хлесткими комментариями и репликами, нежели сатирические антиклерикальные обобщения.