История русской литературы XIX века. В 3 ч. Ч. 1 (1795—1830)

Коровин Валентин Иванович

Аникст А. Теория драмы в России от Пушкина до Чехова. М., 1972. С. 55.

75

Пушкин считал, что Грибоедов «пожалел» Молчалина («недовольно резко подл») и советовал усилить эту черту.

76

Косвенным доказательством служат слова Софьи, которая искренно удивляется тому, что Чацкий предположил возможность брака знатной дворянки с танцмейстером («Как можно...»). Между тем сама Софья надеется на союз с Молчалиным. Препятствием служит бедность, а не происхождение.

77

На это обратил внимание Вяземский, посетовав на то, что Москва изображена не с надлежащей правдивостью, а только со своей отрицательной стороны.

78

И.А. Гурвич в статье «Утверждение ненормативной

драматургии (Грибоедов)» (см.: Гурвич ИЛ. «Проблематичность в художественном мышлении (конец XVIII— XX вв.)» Томск, 2002), кроме влияния сентиментализма на характер Софьи, отмечает также ее морализм. Автор считает, что Чацкий для Софьи не опасный вольнодум, а злоязычник. Автор ссылается на сцену обморока Софьи и пишет, что свой обморок Софья истолковывает не как испуг влюбленной женщины, а как признак человеческого участия (можно доброй быть ко всем и без разбору). Однако из сцены ясно, что словами о человеческом участии героиня прикрывает свое подлинное чувство. Ее чувствительность — не более чем уловка влюбленной женщины. Грибоедов и здесь дает понять, что не одобряет сентиментальность.

Другой автор, Ю.В. Лебедев (см.: Лебедев Ю.В. «Загадка» «Горя от ума» A.C. Грибоедова. Время и текст: Историко-литературный сборник — СПб., 2002), не отрицая сентиментальных наклонностей Софьи, настаивает на том, что и Чацкий, и Софья — герои-романтики. По мнению Ю.В. Лебедева, «Софья ускользает от Чацкого в параллельный мир чуждой декабристскому романтизму “карамзинской” культуры, в мир Ричардсона и Руссо, Карамзина и Жуковского. Романтическому уму она предпочитает романтическое сердце. Чацкий и Софья — лучшие представители своего поколения — олицетворяют два полюса русской культуры 1810— 1820-х гг.: активный гражданский романтизм декабристов и поэзию чувства и сердечного воображения карамзинистов. Оба героя-романтика в освещении Грибо-едова-реалиста терпят сокрушительное поражение, сталкиваясь с реальной сложностью русской жизни. И причины этого поражения сходны: если у Чацкого ум с сердцем не в ладу, то у Софьи — сердце с умом» (с. 53). Однако здесь было бы уместно некоторое уточнение: если Софья начиталась сентиментальных книг и прониклась сентиментальными веяниями, то, с точки зрения Грибоедова, это ложное направление ее духовного и душевного развития, наносное и чуждое русской девушке поветрие, своего рода «заблуждение» души; что же касается Чацкого, то его «романтизм» — это прежде всего житейский романтизм, отличающийся романтикой молодости, увлеченностью новыми идеями, нетерпеливостью, синонимичный наивности и неопытности. Это скорее «романтизм» поведения, а не идей. Поэтому слишком сомнительно, чтобы Грибоедов считал Чацкого и Софью «детьми больного мира, в той или иной мере пораженными вирусами общей болезни “поврежденного класса полуевропейцев”» (с. 53). Вряд ли также Грибоедов намеревался изобразить «попытки Софьи внести» в русское общество «романтически-мечтатель-ное, сердечное начало». Драма Софьи состоит вовсе не в том, что такие попытки «бессильны», а в том, что, по Грибоедову, романтически-мечтательное начало, отнюдь не равное «сердечному», нужно не вносить в общество, а избавлять общество от него, потому что как раз сентиментальные мечтания и ложная чувствительность приводят к сердечным и иным катастрофам.

Более полный свод мнений о затронутых проблемах есть в обстоятельной и чрезвычайно полезной монографии JI.A. Степанова «Эстетическое и художественное мышление A.C. Грибоедова» (Краснодар, 2001. С. 227—310).

79

Вацуро В.Э. Пушкин и литературное движение его времени. — «Новое литературное обозрение». 2003. № 59. С. 307.

80

В науке время от времени выдвигались отличающиеся от предложенной различные схемы периодизации жизни и творчества Пушкина или схемы периодизации творчества. В частности, есть периодизации Б.С. Мейлаха, С.А. Фомичева, в которых творчество Пушкина подразделяется в соответствии с изменениями поэтического стиля. Одной из последних периодизаций является периодизация B.C. Непомнящего, который выделяет в биографии и творчестве Пушкина «вступительный этап» (раннее лицейское творчество с 1814 по 1815 г.) и три семилетия (раннее — 1816—1823 гг., зрелое — 1823—1830 гг., позднее — 1830—1837 гг.). {Непомнящий Б. Поэзия и судьба. Статьи и заметки о Пушкине. М., 1983. С. 253— 259). Впоследствии B.C. Непомнящий определит их следующим образом: раннее семилетие характеризуется идеей «как писать», зрелое — «что писать», позднее — «смысл жизни». Несмотря на заявленные периодизации, проблема остается пока не решенной, поскольку авторам не удалось органически сочетать биографию и творчество: предпочтение, отдаваемое переменам в области стиля перед биографическими фактами, искажает картину эволюции личности и творчества Пушкина. Поэтому в общих и специальных курсах, а также в книгах, где систематически излагается жизнь поэта в связи с творчеством или творчество в связи с жизнью, в силе остается периодизация, положенная в основу книги Б.В. Томашевского «Пушкин» (Т. 1, 2. М., 1990) и сохраненная Ю.М. Лотманом в его известной биографии Пушкина (Лотман Ю.М. Биография писателя. JI., 1983).

81

Выражение «на обломках самовластья» означает, что Пушкин имеет в виду «конституционную монархию». Пушкин дерзко назвал самодержавие «самовластьем», которому синонимичны понятия «деспотия», «тирания». Здесь Пушкин намеренно заострил свою мысль, поскольку в тогдашнем политическом обиходе самодержавие не считалось самовластьем, предполагалось, что оно опиралось на твердые законы. Самодержавие не есть самовластье. Оно становится им только тогда, когда личная неограниченная власть монарха не определена законами и не считается с ними.

82

Характеризуя значение поэмы «Кавказский пленник», Г.А. Гуковский писал: «Сила этой первой южной поэмы Пушкина в том, между прочим, заключалась, что он свел в ней в органический синтез оба течения русского романтизма и страстный порыв к свободе личности воплотил как в смысле декабристских политических тенденций, так и в смысле эмоциональной обрисовки внутреннего противоречивого единства и независимости свободного потока эмоций человека» (Гуковский ГЛ. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 323).

83

См.: Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1. М; Л., 1956. С. 391.

84

О возникновении «наполеоновской легенды» см.: Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1. С. 557—558; Реизов Б.Г. Из истории европейских литератур. Л., 1970. С. 53.

85

«Чудесный жребий» — «жребий» истории, не угаданный Наполеоном, но проявившийся в самом акте его смерти.

86

См.: Томашевский Б.В. Пушкин. — Кн. 1. С. 543—548; Слонимский А. Мастерство Пушкина. М., 1959. С. 41—46; Городецкий Б.П. Лирика Пушкина. М.—Л., 1962. С. 267—270; Журавлева А.И. «Песнь о Вещем Олеге» Пушкина. В кн.: Пушкин и его современники. Псков, 1970. С. 90—100.

87

¹Возможно, именно это обстоятельство вызвало холодные отзывы критики. В «Сыне Отечества» (1825. Ч. 99. № 3. С. 309) было написано: «В ней есть все, кроме пылкости Пушкина и той обворожительной прелести, игривости в стихах, которую мы лучше постигаем, нежели умеем выразить». Однако поэт отнюдь не механически следовал за летописцем, который осуждает язычника Олега, поверившего же язычнику кудеснику («всегда тии глаголют ложь...»). Между тем Пушкин в противовес православно-христианской точке зрения, согласно которой кудесник — колдун, изобразил кудесника древнерусским прорицателем. Пушкин рассматривал язычество как самостоятельный мир, вне соотнесения с православием (христианством), и это позволило ему романтизировать легенду. Для сравнения с пушкинской балладой полезно познакомиться с балладами Н.М. Языкова «Олег» и «Кудесник». См. об этом: Коровин В.И. Легенда о Вещем Олеге в изложении русских романтиков. — «Филологические науки», 2003. № 2. С. 14—25.

88

Речь идет о «звезде любви» — Венере. По предположению Д.П. Якубовича, Пушкин использовал мотив из VIII идиллии Биона «К Гесперу» в переводе Н.Ф. Кошанского (Цветы греческой поэзии. М., 1811. С. 97—98, 282). В стихотворении запечатлена вечно юная античная гармония, объединяющая человека с природой, с небесами. Одновременно ясно прослеживается романтическое томление по недосягаемому утраченному идеалу. Поэт В.И. Иванов поставил двойное — античное и романтическое — содержательное наполнение звезды у Пушкина в связь с христианской символикой и отметил, что в средневековых католических гимнах дева Мария называется Stella maris (звезда морей). Но Stella maris также и название Венеры — планеты солнечной системы. Пушкину оба названия были известны: об этом свидетельствует черновик стихотворения «Акафист К.Н. Карамзиной», в котором есть строка «Звезде морей, Небесной деве...». Об антологической лирике Пушкина см.: Грехнев В А. Анфологические эпиграммы A.C. Пушкина. В кн.: Болдинские чтения. Горький, 1976; Кибалъник СА. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. JL, 1990; Малъчукова Т.Г. «Подражания древним», «Эпиграммы во вкусе древних», «Анфологические эпиграммы». — В кн.: Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск, 1990; Ходанен Л А. «Муза», «Редеет облаков летучая гряда...». В кн.: A.C. Пушкин. Школьный энциклопедический словарь. М., 2000.

89

Наиболее полное исследование романтической поэмы проведено В.М. Жирмунским («Байрон и Пушкин». Л., 1978). Некоторые дополнения внесены Г.М. Фрид-лендером (Поэмы Пушкина 1820-х годов в истории эволюции жанра поэмы в мировой литературе: К характеристике повествовательной структуры и образного строя поэм Пушкина и Байрона. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. VII. Пушкин и мировая литература. Л., 1974. С. 100—122). Конфликт в русской романтической поэме подробно рассмотрен Ю.В. Манном («Поэтика русского романтизма». М.; 1976. С. 31—98; Его же. Русская литература XIX в. Эпоха романтизма. М., 2001. С. 37—237).