История русской революции, том 2, Октябрьская революция
Шрифт:
Переход власти к советам означал непосредственно переход власти к соглашателям. Это могло совершиться мирно, путем простого увольнения буржуазного правительства, которое держалось на доброй воле соглашателей и на остатках доверия к ним масс. Диктатура рабочих и солдат была фактом начиная с 27 февраля. Но рабочие и солдаты не отдавали себе в этом факте необходимого отчета. Они доверяли власть соглашателям, которые в свою очередь передавали ее буржуазии. Расчет большевиков на мирное развитие революции покоился не на том, что буржуазия добровольно передаст власть рабочим и солдатам, а на том, что рабочие и солдаты своевременно помешают соглашателям переуступать власть буржуазии.
Сосредоточение власти в советах, при режиме советской демократии, открывало бы большевикам полную возможность стать большинством в советах, а следовательно,
Июльские дни радикально изменили положение. Из советов власть перешла в руки военных клик, сомкнувшихся с кадетами и посольствами и лишь до поры до времени терпевших Керенского в качестве демократической фирмы. Если бы Исполнительный комитет вздумал теперь вынести постановление о переходе в его руки власти, результат получился бы совсем не тот, что три дня тому назад: в Таврический дворец вступил бы, вероятно, казачий полк вместе с юнкерскими школами и попытался бы попросту арестовать "узурпаторов". Лозунг "власть советам" предполагал отныне вооруженное восстание против правительства и стоящих за его спиной военных клик. Но поднимать восстание во имя власти советов, которые этой власти не хотят, было бы явной бессмыслицей.
С другой стороны, отныне стало сомнительным - некоторые считали даже маловероятным, - смогут ли большевики завоевать большинство в этих безвластных советах посредством мирных перевыборов: связав себя с июльским разгромом рабочих и крестьян, меньшевики и эсеры будут, разумеется, и дальше прикрывать насилия над большевиками. Оставаясь соглашательскими, советы превратятся в безвольную оппозицию при контрреволюционной власти, чтобы вскоре совсем прекратить свое существование.
О мирном переходе власти в руки пролетариата при таких условиях не могло быть больше и речи. Для большевистской партии это значило: надо готовиться к вооруженному восстанию. Под каким лозунгом? Под открытым лозунгом завоевания власти пролетариатом и крестьянской беднотой. Надо поставить революционную задачу в ее обнаженном виде. Из-под двусмысленной советской формы надо высвободить классовое существо. Это не был отказ от советов, как таковых. Овладев властью, пролетариат должен будет организовать государство по советскому типу. Но это будут другие советы, выполняющие историческую работу, прямо противоположную охранительной функции соглашательских советов. [285]
"Лозунг перехода власти к советам, - писал Ленин под первые раскаты травли и клеветы, - звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка. Этот лозунг, объективно, был бы обманом народа, внушением ему иллюзии, будто советам и теперь достаточно пожелать взять власть или постановить это для получения власти, - будто в Совете находятся еще партии, не запятнавшие себя пособничеством палачам, - будто можно бывшее сделать небывшим".
Отказаться от требования перехода власти к советам? В первый момент эта мысль поразила партию, вернее сказать, ее агитаторские кадры, которые за предшествующие три месяца до такой степени сжились с популярным лозунгом, что почти отождествляли с ним все содержание революции. В партийных кругах открылась дискуссия. Многие видные работники партии, как Мануильский, Юренев и другие, доказывали, что снятие лозунга "власть советам" порождает опасность изоляции пролетариата от крестьянства. Это возражение подменяло классы учреждениями. Фетишизм организационной формы представляет, как это ни странно на первый взгляд, весьма частую болезнь именно в революционной среде. "Поскольку мы остаемся в составе этих советов, - писал Троцкий, - ...мы будем стремиться к тому, чтобы советы, отражающие вчерашний день революции, сумели подняться на высоту задач завтрашнего дня. Но как ни важен вопрос о роли и судьбе советов, он для нас целиком подчинен вопросу о борьбе пролетариата и полупролетарских масс города, армии и деревни за политическую власть, за революционную диктатуру".
Вопрос о том, какая массовая организация должна будет послужить партии для руководства восстанием, не допускал априорного, тем более категорического решения. Служебными органами восстания могли стать заводские комитеты и профессиональные союзы, уже стоявшие под руководством
После того как массы столкнулись в июле с советами, сперва как с пассивным противником, затем как с активным врагом, перемена лозунга нашла в их сознании почву вполне подготовленной. В этом и состояла [286] всегдашняя забота Ленина: с предельной простотой выразить то, что, с одной стороны, вытекает из объективных условий, а с другой - оформляет субъективный опыт масс. Не церетелевским советам теперь надо преподносить власть - так чувствовали передовые рабочие и солдаты, - нам самим надо ее взять в руки!
Московская стачечная демонстрация против Государственного совещания не только развернулась против воли Совета, но и не выдвигала требования власти советов. Массы успели усвоить урок, преподанный событиями и истолкованный Лениным. В то же время московские большевики ни на минуту не поколебались занять боевые позиции, как только возникла опасность, что контрреволюция попытается раздавить соглашательские советы. Революционную непримиримость большевистская политика всегда сочетала с высшей гибкостью и именно в этом сочетании почерпала свою силу.
События на театре войны вскоре подвергли очень острому испытанию политику партии под углом зрения ее интернационализма. После падения Риги вопрос о судьбе Петрограда захватил за живое рабочих и солдат. На собрании фабрично-заводских комитетов в Смольном меньшевик Мазуренко, офицер, недавно руководивший разоружением петроградских рабочих, сделал доклад об опасности, угрожающей Петрограду, и выдвинул практические вопросы обороны. "О чем вы можете с нами говорить, - воскликнул один из ораторов-большевиков.
– Наши вожди сидят в тюрьмах, а вы зовете нас для обсуждения вопросов, связанных с обороной столицы". Как промышленные рабочие, как граждане буржуазной республики, пролетарии Выборгского района совсем не собирались саботировать оборону революционной столицы. Но как большевики, как члены партии, они не хотели ни на минуту делить с правящими ответственность за войну перед русским народом и перед народами других стран. Опасаясь, что оборонческие настроения превратятся в оборонческую политику, Ленин писал: "Мы станем оборонцами лишь после перехода власти к пролетариату... Ни взятие Риги, ни взятие Питера не сделают нас оборонцами. До тех пор - мы за пролетарскую революцию, мы против войны, мы не оборонцы". "Падение Риги, - писал Троцкий из тюрьмы, - жестокий удар. Падение Петербурга было бы несчастьем. Но падение интернациональной политики русского пролета[287] риата было бы гибелью" (13). Доктринерство фанатиков? Но в эти самые дни, когда большевистские стрелки и матросы погибали под Ригой, правительство снимало войска для разгрома большевиков, а верховный главнокомандующий готовился к войне с правительством. За эту политику на фронте, как и в тылу, за оборону, как и за наступление, большевики не смели и не хотели нести и тени ответственности. Если бы они поступили иначе, они не были бы большевиками.
Керенский и Корнилов означали два варианта одной и той же опасности; но эти варианты, затяжной и острый, оказались в конце августа враждебно противопоставлены друг другу. Надо было прежде всего отбить острую опасность, чтобы затем справиться с затяжной. Большевики не только вошли в Комитет обороны, хотя осуждены были в нем на положение маленького меньшинства, но и заявили, что в борьбе с Корниловым готовы заключить "военно-технический союз" даже и с директорией. По этому поводу Суханов пишет: "Большевики проявили чрезвычайный такт и политическую мудрость... Правда, идя на не свойственный им компромисс, они преследовали некие особые цели, не предвидимые их союзниками. Но тем более велика была их мудрость в этом деле". Ничего "не свойственного" большевизму в этой политике не было: наоборот, она как нельзя лучше отвечала всему характеру партии. Большевики были революционерами дела, а не жеста, существа, а не формы. Их политика определялась реальной группировкой сил, а не симпатиями и антипатиями. Травимый эсерами и меньшевиками Ленин писал: "Глубочайшей ошибкой было бы думать, что революционный пролетариат способен, так сказать, из "мести" эсерам и меньшевикам за их поддержку разгрома большевиков, расстрелов на фронте и разоружение рабочих отказаться "поддерживать" их против контрреволюции".