История унтера Иванова
Шрифт:
Однако ближнее посещение княжеской квартиры не принесло ему успокоения. В кухне Курицын сказал, что Никита простыл, отлеживается в своей каморке. Иванов прошел к старику. Тот действительно лежал на теплой лежанке, лицом к стене. Услышав звон шпор Иванова, спросил:
— Ты, что ли, кавалер?
— Я самый, Никита Петрович.
— Приткни дверь покрепче, тянет что-то. — Никита сел и похлопал ладонью по лежанке, приглашая унтера сесть. А когда оказался рядом, зашептал: — Беда, братец, одурели вовсе…
— Кто? Господа молодые? — так же тихо спросил Иванов.
—
— Да, вовсе не хоронятся, — посочувствовал Иванов.
— В тот раз хотя околь двери гостиной Семена Балашова выставили, чтобы никто не подслушал, да мне одному князь велел чай носить. Вот я как трубки подал, в кабинет будто за табаком еще — шмыг, да оттуда и слушал. Тут Рылеев свое и скажи… Наутро, всю ночь провертевшись, Балашова сюда позвал и спрашиваю: «Что господа наши затевают? Ведь молодые все, ничего не знающие, пропадут мигом». А он, угадай, что в ответ?
— Откуда же мне знать, Никита Петрович?
— «Зачем, говорит, одни молодые? Среди их обчества полковников много и генералы есть, — и тут да в какой-то, назвал, армии. Всем совестливым, говорит, господам несправедливая жизнь надоела». Тут я ему: «Господам-то зачем ершиться? Им чего не хватает?» А он опять: «Так не для себя, для простого народа стараются, раз совесть у них не пропала. И за ними солдаты везде пойдут, как они солдатов не мучают, где могут за них заступаются… А ты, говорит, Никита Петрович, разве не хочешь, чтобы крепостных вовсе не стало и никто низшего звания человека мучить не мог?..» Нашелся я только сказать, что другие господа, которые доходом с мужиков живут, такого не допустят. А сам вот как жалею, что нету барина Грибоедова нонче здесь…
— А что б он сделал? — спросил Иванов. — И у него в сочинении разные неудовольствия против господ злобных писаны.
— Так все человек обстоятельный. Его бы спросил: статочное ли дело? А то им шутка — царя долой! Только ты, смотри, никому ни-ни. Я, как тебя знаю, что человек служивый, пуганый, битый, то и верю. Да надо ж с кем и совет взять, раз у самого башка кругом. Князю старому отписать надумал, чтоб сюда ехал, будто собрался сына навестить. Как скажешь? Ведь ежели что, меня совесть сгложет… Вот и напиши ты письмо. Я уж и чернила с бумагой припас.
— Коли так нужно, то напишу, — согласился Иванов. — Только ты мне все подсказывать будешь. Я ведь списки на кирасир, на коней да на амуницию строчу, а писем не случалось.
— Ну, пойдем, скажу, чтоб накормили тебя, — облегченно вздохнул Никита. — А сам еще подумаю да перо у князя скраду.
Через час было сочинено и переписано набело такое послание:
«Милостивейший князь Иван Сергеевич, сиятельный наш отец!
Прошу вашего сиятельства прощения, что обеспокою сим моим доношением, что требуетца вашему сиятельству сюда без откладки прибыть, как сынок вашего сиятельства требует отеческого призору по молодости своих лет. В том прошу мне, рабу вашему, без сумления верить и сие мое доношение никому малейше не открывать, как меня знаете за вернейшего раба.
Расставаясь со старым слугой, Иванов еще раз обещал молчать об их разговоре и о письме. Он сдержал слово, но теперь просыпался утром с мыслью об услышанном, днем не раз к ней возвращался и засыпал с нею. Генералы, полковники здешние и в какой-то еще армии — на юге, что ли? — а не одни корнеты да сочинители. Вот так весть! Неужто и вправду могут сотворить, чтоб крестьян свободными сделать да лучший порядок навести на всю Россию? Самим, может, не в силу, но ежели солдат тысячи поднимут, тогда кто с ними сладит?.. И верно старик сказал, что голова кругом идет… Хорошо бы, удалось с Балашовым потолковать, никак, понятно, про Никиту не поминая.
Эти мысли овладели унтером так, что отбивали от работы, пищи и сна. Раз двадцать переворачивался с боку на бок, пока засыпал. Такого не бывало со времени проклятого Вейсмана. Только тогда шел все ближе к смерти, а теперь его впервые в жизни волновали надежды на счастье, да не для себя одного.
Через неделю случай свел с Семеном Балашовым. Выйдя из полковых ворот и повернув к Исаакиевской площади, Иванов увидел слугу Кюхельбекера, идущего в сторону Мойки. Посмотрел на него и подумал: «Не похож вовсе на дворового человека. Вся походка легкая, сряду видать — никого не боится, хоть одет в тулупишко не новый и сапоги с рыжиной».
Окликнул:
— Куда же, Семен Титович?
— Михаилу Карловичу в экипаж записку от братца несу.
— Дозволь малость с тобой пройтить?
— Отчего же, идем, коли по пути.
«Как к нему подступиться? — подумал Иванов. — Разом из головы долой, что прикидывал…»
— Присмотрелся я к твоему барину летом, как верхом ездили, — начал он. — Добрейший господин.
— Добрей его никого нету, — охотно отозвался Балашов.
— Оно так, да больно неосторожные они…
— В чем же? — Голос Семена стал иным, настороженным.
— Разговоры при людях заводят вольные, — продолжал Иванов, хотя уже чувствовал, что нужного не узнает. — При мне, понятно, ничего, я князя да Вильгельма Карлыча ни в жисть не выдам, а при других так бы не заговорили.
— Не пойму, насчет чего толкуешь, Александр Иванович, — дернул плечом Балашов.
— Да насчет, к примеру, чтобы всех крестьян ослобонить или чтоб в судах правильно с господ взыскивали…