История в зеленых листьях
Шрифт:
– Да чтоб тебя… ты что, серьезно думал, что мне не насрать на тебя? Откуда такое самомнение у блудливого козла? Твое раздутое на пустом месте ЧСВ даже не забавно. Да я приходила к тебе только затем, чтобы выбросить из головы другого человека. Который лучше тебя в миллиард раз! А ты – просто ничтожество. Оболочка.
Она повернулась и резко зашагала прочь. В ответ ей не послышалось ни звука.
Мира припомнила, как от отчаяния, что Тим недоступен, продолжила погрязать в ничего не сулящих отношениях с жестким женатым мужчиной. Но ей было плевать, Артем залечивал пошатнувшуюся от слепоты Тима самооценку. Они
Вполне устраивающее обоих увлечение с обрубленным будущим. Но затем что-то изменилось – Артем начал названивать по выходным, которые Мира целиком посвящала себе, и намекать на развод. Может, и в ней он увидел отголосок мощного восхищения и не афишируемого одобрения, которые ожидал ото всех. А она лишь смеялась в ответ после коротких прерывистых свиданий, сдобренных ложью, которую она не выпрашивала. Присланные букеты вызывали у Миры горьковатую усмешку. Наверное, это должно было растрогать ее, сподвигнуть к покладистости и разом наскучить партнеру. Чем циничнее Мира отзывалась на тривиальные знаки внимания, тем более заботливым и предупредительным оборачивался Артем. И Миру тошнило от того, что она якобы победила. Что это было будто ее заслугой и главным достижением, хотя ей было плевать.
Изломанная сексуальность Миры не доверяла злоупотребляющим силой, но тяготела к ним. Заманчиво и запретно было просачиваться в эти вечеряющие номера к тяжелым закрученным отношениям. Она пыталась вытравить из себя скрытое восхищение мазохизмом, в повседневной жизни это вовсе стерлось, оставив платформу лишь для неосознанных фантазий с чужим мужем. Мазохизм их отношений перелился в осознанность, лишенную сексизма. Играть в романтизированный психотип и пожинать плоды дискриминации в социуме было разными измерениями горьковатости жизни.
Артем занимался политикой – работа его заключалась в том, чтобы всюду светить свое выверенное лицо и хорошенько замазывать нелицеприятные детали, словно о них никто не подозревал. Образ мужчины без страха быть на виду и поражать тем, от чего она маниакально укрывалась. Бахвальствуя, выдавая остроты и будучи приятным, он не видел личностей ни в своей жене, ни в Мире. Он даже умел казаться преломленно духовным, шифруя, что превыше всего ставит удовлетворение своих интересов. «Но ублюдки и кобели и евнухи», – думала Мира.
Мира понимала, насколько глубок симбиоз между людьми, которые заводили детей и клялись друг другу в светлом будущем, и насколько болезненно обрубать его, вытравляя из себя гигантские пласты прошлого. Но это даже добавляло Артему дополнительные баллы в игре в недосягаемость.
Месяц назад к ней пришла его жена. Мира ожидала увидеть напомаженную хищницу, одуревшую от власти и праздности. А увидела тихонькую женщину, едва не замотанную в платок. Вредно заочно сооружать образы патриархальной культуры.
Мире стало стыдно с отчетливо-тошнотворной ноткой пренебрежения. Не за себя – в душе она оставляла личности полное право творить то, к чему лежит душа. А за нее. Так унижаться – и ради кого? Ради социальной установки о нерушимом очаге? Психанула бы и пошла работать… Коллеги Миры так ныли из-за необходимости обеспечивать себя, но становилось ясно, что это для них не только обременительное жертвование личным временем, но и социальный тренажер, развлечение и разнообразие. Неспроста же прабабки боролись за право учиться и работать, и не только кухарками.
Стыдно должно было быть и Артему, поскольку жена не была для него абстрактным понятием в рамке для фотографий, как для Миры.
– У тебя есть целая жизнь, – после небольшого предисловия проронила безликая жена. – А у меня кроме семьи ничего.
В обычное время Мира бы не растрогалась. Но одно дело было говорить о таких и не понимать их, а другое – смотреть на живого человека со своими градациями общепринятых явлений. Человека, попавшего в мясорубку женоненавистничества и ухищрений, что кто-то просто так позаботится о ней, любя до гроба. Про грядущее злоупотребление властью, разумеется, они уже промолчат. Кто платит – тот и заказывает музыку… «И кто виноват»? – хотела спросить Мира, но так и не смогла вымолвить ни слова.
Счастье всегда конечно. Грусть же разливается повсюду, застревая в венах, в самом существе и прорастает наружу маленьким кустом из плеча, который выдирается с мелкими беленькими корнями.
9
Хоть Мира и хотела отношений со многими, чтобы понять людей и вдохновение, которое они черпали из скрученности с посторонней энергией, сжималась в кожуру и трусила теперь от новых знакомств, смотря словно сквозь людей, а не в них. Потому что все это уже было – сковырнувшиеся общие интересы, пересечение каких-то убеждений… А затем неизменное исчезновение без объяснения причин. Просто пошли своей дорогой, сделав ее черствой и сухой. В работе было проще – там жили люди-манекены, люди-функции, с которыми получалось безболезненно трепаться о перспективах компании, не затрагивая сути.
Артем нравился по большей мере столкновением с оголтелой уверенностью в себе. Возбуждением от его эксгибиционизма, такого нового по сравнению с запахнутой жизнью ее семьи, где фамильные секреты раскрывались в основном из-за обиды матери на отца. Будоражащее чувство быть приобщенной к истинно мужскому закрытому прежде миру тоже добавляло Артему неотразимости. В юности Мира и представить не могла, что так непринужденно будет обращаться с квинтэссенцией собственных подростковых романтических устремлений. Но теперь мужские разговоры мерещились предельно скучными и хвастались лишь дешевой злободневностью, основанной на проторенных тропах наскучившего социального неравенства.
В Артеме Миру привлекало пересечение черты, за которой скользкие отношения со взрослым выдрессированным поражать мужчиной переходят в новую плоскость и тем самым теряют некую недосказанность, зато приобретают надломленность. Его непомерное самомнение служило отличным цементом. Мира отдавала мужчинам пальму первенства лишь в одном – потребности блистать. Она не обладала даром увлекать, поражать. Ее никогда не бывало слишком много. Для этого ей казалась необходимой определенная внутренняя распущенность и даже неуважение к себе – раскрываться навстречу кому-то, кто не способен оценить.