История Византии. Том III

Сказкин Сергей Данилович

^{сжалишься} без жалости зарежу_{».Клянусь тебе,} сам себя

^{владычица, — и ты виною будешь,} Вот он_, незамедлительно послал письмо девице

Она же в руки_, получив Ахиллово писанье^, _{, Не сжалилась не тронулась, любви не , сострадалаНо села и не мешкая ответ свой написала}

^{И :} _{, «} речи этой_, грамоты гласили слово в слово

^{Мой господин письмо твое, мне передали, в руки .} Но отчего

ты так скорбишь_, я^, право же

в

полон

поймав

,

не знаю

^{Коль скоро мучают тебя ,} любезный^, о пощаде^. Ты их и должен попросить^{Эроты ,} Эротов_, ^; А мне и вовсе дела нет_, до всяких там

Любви меня не одолеть_, Эротам не осилить_{. Не знаю стрел Эротовых не знаю мук любовных} А ты^, уж еслиболь твоя взаправду нестерпима^, ₃₄ Один изволь убить себя^, один прощайся с жизнью^!»

В последние века перед падением Византии отчетливо выступает фольклорная линия, которой суждено пережить и ромейскую державу, и вообще средние века. Необычайно колоритны так называемые «Родосские любовные песни» (в рукописи они озаглавлены )³⁵. Нельзя сказать, чтобы господствующее в них настроение было особенно здоровым и привлекательным; здесь перед нами тот стиль эротики, который сочетает примитивное жеманство с наивным цинизмом и служит необходимым коррелятом всякого «домостроевского» уклада жизни. Эта не слишком импонирующая сфера образов и чувств получила в определенные века самое широкое распространение; у нас в России она была представлена с XVII в. «лубочным» романом и затем продолжала жить в полународном, полумещанском мире частушки и «жестокого» романса, поразительно стойко сохраняя присущую ей систему общих мест. В центре «родосского» цикла стоит стихотворение, которое озаглавлено «Стослов». Ситуация такова: мальчишка объясняется красотке ( досл.: «стройная») в любви:

Мальчишка

Я потихоньку ото всех горю

^,

а ты не видишь

^.

Красотка

Ведь ты еще совсем дитя^, совсем ребенок_, малый^. _{! .Молчи! , нечего - сказать! Ну где тебе мальчишкаЛюбовник}

Услышит кто нибудь ^— меня в конец задразнят

Мальчишка

Почем ты знаешь^, будто я в любви_, совсем не смыслю^? Меня сначала_, испытай^, потом суди как знаешь_, ^. Увидишь ты как мальчуган умеет целоваться Как будет угождать тебе и^. _{, Хоть велика растет сосна} всласть тебя потешит ^, плодов с нее не₃₆ снимешь А виноград и невелик^, да плод дает отменный^.

Девица предлагает поклоннику своего рода игру в фанты: он должен будет сказать экспромтом сотню стихотворных прибауток, каждая из которых должна начинаться соответствующим по порядку числительным, и тогда она согласна с ним целоваться:

^«

Изволь

^–

ка мне сказать

^,

дружок

^,

подряд до сотни

_».

вирши

^,

И если складно выйдет стих

^,

тебе подставлю губы

Начинаются двустишия, поразительно напоминающие по своей структуре

русские частушки (это выступает особенно наглядно, если разбить каждый «политический» стих на четырехстопную и трехстопную строки).

1

^«

Одна красавица давно

_,

меня поймала в сети

^,

Опутала меня в конец а выпустить не хочет

^.

2

Два глаза есть у бедного

_,

^,

и оба

_—

горько плачут

^;

Из камня сердце у тебя а нрав избави боже

^!

3

Три года я из

^–

за тебя готов

_–

сидеть в

_–

темнице

_.

^,

Как три часа они пройдут из за красы девицы

4

Четыре у креста конца

^,

а крест висит на шее

^;

Другие пусть целуют крест

^,

а я тебя целую

^.

5

^{Пять раз на дню я исхожу из-за тебя слезами; 37.}

Поутру раз и в полдень раз

^,

три раза попозднее

^»

Однако автор, то ли утомясь сам, то ли боясь вызвать скуку у читателя, сокращает затянувшуюся игру: уже после десятой прибаутки оказывается, что жеманница на все согласна и в нетерпении предлагает юноше придумывать «частушки» только на цифры 20, 30 и т. д. Когда он доходит до 100 и берет у девицы все, что ему было нужно, он принимается грубо куражиться над ней.

Еще более откровенная грубость отличает рифмованное стихотворение «Слова девицы и юноши», относящиеся, по-видимому, уже к эпохе турецкого завоевания

³⁸

.

Чрезвычайно характерны для византийского фольклора и низовой литературы звериные сюжеты. Средневековый грек любил истории про животных; этой потребности удовлетворяли, между прочим, простонародные варианты «Естествослова» («Фисиолог»)³⁹. В поздневизантийской плебейской культуре оживает исконная басенная стихия, в свое время породившая басни Эзопа. Но теперь она создает вместо басенных миниатюр произведения больших форм. Примером может служить хотя бы «Повествование для детей о четвероногих животных»⁴⁰, занимающее не больше, не меньше, как 1082 «политических» пятнадцатисложника (без рифмы). Сюжет вкратце таков: Лев, царь зверей, провозглашает вечный мир в своем царстве и созывает подданных на сходку; однако звери принимаются хвастать своими заслугами и бранить друг друга, причем брань начинается с простолюдинов звериного мира (Кошка, Мышь, Пес) и постепенно доходит до могущественных господ, Быка и Буйвола. Именно это сквернословие, для нашего восприятия неимоверно многословное, и составляет основу всего стихотворения. Затем Лев объявляет, что перемирие закончилось и звери могут снова поедать друг друга; все заканчивается всеобщей потасовкой. Несомненно, поэма содержит зашифрованные «эзоповским языком» злободневные намеки на социальные противоречия в византийском обществе⁴¹.

Общее настроение «Повествования о четвероногих» — дерзкое вышучивание всего, что попадется под руку; встречаются издевки над другими народами (юдофобское изречение в ст. 424), над католической церковью (утверждается, что основа латинской литургии — свинья, ибо из ее щетины делают кропила, см. ст. 385—389), но нисколько не лучше автор относится и к такой православной святыне, как иконописание (которое зиждется опять-таки на свинячьей щетине, без которой не сделаешь кистей — см. ст. 395—400). В «Повествовании о четвероногих» много чисто фольклорного сквернословия, которое иногда обнаруживает теснейшую связь с античными ритуальными традициями; извечная средиземноморская тема «фаллизма» осла трактована таким образом (ст. 644 —655), как будто со времен Аристофана ничего не изменилось.