История Византийской Империи. Том 3

Успенский Федор Иванович

Обращаемся в заключение к рассмотрению тех актов, в которых выразилось отношение латинского духовенства и Римского престола к культурной деятельности свв. братьев. Припомним, что в первый раз сделана была попытка опорочить деятельность Мефодия еще при его жизни, что он подвергался даже лишению свободы и темничному заключению за свою миссию между славянами. Точно так же мы видели выше резкий и страстный протест баварского духовенства на сделанное папой распоряжение относительно Моравской Церкви. Несмотря на попытку некоторых писателей представить это распоряжение как возвращение к прежней церковной системе, мы должны, напротив, усматривать в нем решительный шаг к наложению печати забвения и запрещения на все дело святых братьев. Именно этот взгляд согласуется с ближайшими фактами, стоящими в связи с церковным вопросом в Моравии. В то самое время, как баварское духовенство составляло свой протест, Майнцский архиепископ Гаттон писал папе (12) по тому же поводу в не менее резких выражениях; между прочим, по его словам, выходило, что как бы святейший ни поступил, а мораванам волей-неволей придется гнуть шеи под франкским ярмом. В сущности весь вопрос сводился к политическому принципу, который по смерти Мефодия сложился весьма неблагоприятно для тех славян, среди которых начал распространяться греческий обряд вместе со славянской литургией.

Самым выразительным фактом в этом отношении служат церковные события в Далмации при папе Иоанне X, которому удалось произвести полный переворот в

состоянии церковных дел и нанести непоправимый ущерб византийскому влиянию и греческому обряду у хорватов и сербов. Далматинские города, перешедшие во время царя Василия и патриарха Фотия под церковное влияние патриархата, около 923 г, снова подчинились Римскому престолу. Вместе с этим со стороны папы приняты были меры к реформам в церковном управлении. В предисловии к соборным деяниям в Сплете, между прочим, сказано об этом (13): когда верховную власть над хорватами и далматинцами имел король Томислав и когда Михаил правил своим княжеством, они постановили с духовными и светскими чинами просить папу, чтобы он послал в Далмацию легатов и поручил им произвести необходимые преобразования, в каких нуждалась тамошняя Церковь. Вследствие этого были отправлены в Далмацию епископы Иоанн Анконский и Лев Палестринский с письмами на имя Сплетского архиепископа Иоанна и на имя хорватского короля Томислава. В письме к архиепископу папа выражает удивление, что он в течение стольких лет избегал сношений с Римской Церковью.

«До нас дошел слух, — продолжает папа, — что в вашей епархии при вашем молчаливом попустительстве распространяется учение, не имеющее для себя основания ни в Священном Писании, ни в Церкви. Добрым христианам несвойственно, забывая евангельские заповеди и апостольские постановления, обращаться к доктрине Мефодия, которого нигде не встречаем между священными авторами. Почему убеждаем вас принять меры вместе с присланными к вам епископами к исправлению всех вкравшихся в славянской земле злоупотреблений, чтобы, согласно обычаям Римской Церкви, богослужение совершалось у этих славян на латинском, а не на чуждом языке… Всемогущий Бог, — пишет папа к королю, — так устроил, что вручил нам высшее наблюдение над всеми Церквами, дабы мы в силу духовной власти могли всюду исторгать корни нечестия, в особенности же среди любимейших сынов Церкви, к каковым принадлежите вы. Всякому известно, что славянские земли принадлежат к первенцам Церкви, так как обитаемая вами земля получила семена учения от апостольских учеников. Как же такой любимый сын святой Римской Церкви, как вы, можете допускать, чтобы божественная жертва приносилась не на латинском, но на варварском, т. е. славянском, языке?»

Приведенные места достаточно объясняют постановления двух Соборов, имевших место в Сплете в 925 и 927 гг., которыми Римская Церковь торжественно выразила свое отношение к делу славянских проповедников (14), равно как пренебрежение к большинству населения, обитавшего в Далмации. Славянские интересы защищал в сущности один епископ Нины Григорий, голос которого, однако, не мог получить значения среди большинства членов Собора, враждебно настроенного к славянской национальной Церкви и языку. Десятым правилом этого Собора установлена была следующая практика:

«Ни один епископ нашей провинции не имеет права посвящать в церковный сан знающего только славянский язык; что касается уже посвященных, они могут исправлять лишь низшие должности и быть простыми монахами или клириками, но не быть допускаемы к совершению богослужения; исключение допускается лишь при крайнем недостатке в священниках, и притом всякий раз с разрешения папы».

Дальнейшими правилами (11-м и 12-м) устанавливается подчинение самостоятельной прежде Церкви митрополиту Салоны. Определения Сплетского Собора вызвали недовольство среди населения и протест, обращенный к папе, вследствие чего применение правил было на некоторое время приостановлено. Но нельзя сомневаться в том, что с тех пор начинается систематическое искоренение следов дела Кирилла и Мефодия в тех странах, которые подпали непосредственному влиянию Римского престола. Окончательное и более энергичное распоряжение о славянском языке в богослужении последовало в 1061 г. при папе Александре II.

«Никто не смеет, — говорится в определении нового Собора в Сплете, — совершать божественную службу на славянском языке, но только на латинском и греческом; никто из говорящих на этом языке не может быть посвящен в церковные должности».

Значение этих соборных актов для занимающего нас вопроса выяснено, между прочим, в следующих словах авторитетного ученого (15). /Вот к каким выводам приводят постановления епископского Собора. /

«Скоро после того, как патриарх Фотий между 865–870 гг. отторг Далматинскую Церковь от соединения с престолом св. Павла, в славянских общинах этой страны была введена славянская литургия Кирилла, ибо папа Иоанн X рассматривает как одновременные события — отпадение от Рима и указанное нововведение. Нужно думать, что Фотий оправдывал эту меру тем же предлогом, какой через 400–500 лет был с громадными последствиями использован в Чехии, на скандинавском Севере, в Германии, Англии и Франции, что ради религиозных потребностей народа необходимо все богослужение построить на народном туземном языке. Но истинное намерение патриарха заключалось в том, чтобы навсегда отделить южных славян от связи с Римом, так как можно было предполагать, что славяне, освоившись с богослужением по кирилловскому, или греческому, обряду, нелегко вновь перейдут к римской литургии».

Не может быть сомнения, что указание на патриарха Фотия сделано совершенно правильно. Просветительная миссия среди славян, начатая при нем братьями Кириллом и Мефодием, имела, конечно, и ту цель, о которой говорит Гфрёрер. Патриарх Фотий обращением славян к христианской вере и устройством самостоятельной Церкви имел в виду создать преграду завоевательным планам Каролингов и одновременному движению на Восток латинских миссионеров. Но самый важный заслон был разрушен в начале X в. утрами; не менее значительный удар нанесен был византинизму в Далмации теми мероприятиями, о которых сейчас была речь.

В заключение настоящей главы следует отметить особенное и весьма оригинальное явление в древней славянской литературе — существование глаголической письменности рядом с письменными памятниками, изображенными кириллицей. До самого последнего времени даже были возможны колебания по отношению к сравнительному старшинству кириллицы и глаголицы [101] , так как вообще не сохранилось памятников славянской письменности ни современных Кириллу и Мефодию, ни очень близких к их времени. Найденная поблизости от Преспы в Македонии, в селении Герман, надпись царя Самуила от 993 г. и изданная в «Известиях Русского Археологического Института в Константинополе» составляет самый древний след применения кириллицы (16), но датированного памятника глаголического письма от такой древней эпохи до сих пор не отыскалось. В сущности первые памятники церковнославянской письменности, как кирилловского, так и глаголического письма, не имея хронологических пометок, по палеографическим данным, относятся к XI в. [102] Хотя старшинство написанных кириллицей памятников перед глаголическими может считаться до появления новых находок установленным, но этим не решается принципиальный вопрос о том, которая азбука вообще древней, кириллица или глаголица. Этот вопрос

перестает быть предметом простого научного любопытства, который может занимать лишь специалиста, если мы прибавим, что вместе с тем подвергается новому обсуждению, по-видимому, давно уже решенный вопрос о принадлежности кириллицы св. Кириллу: глаголицу или кириллицу на самом деле изобрел и распространил между славянами Константин Философ? Что это далеко не праздный вопрос, видно из того, что в настоящее время теория первенства глаголицы перед кириллицей и принадлежность первой Константину Философу, изобретшему ее именно в 863 г., имеет многочисленных приверженцев, во главе коих стоит знаменитый представитель современной славистики и издатель «Славянского Архива» академик Ягич (17). Чтобы прямо ввести в круг интересующих нас данных, сделаем небольшую выдержку из статьи академика Ягича. «Какие письмена, — спрашивает он, — вышли из деятельности Константина Философа? Общее употребление письма кирилловского в течение многих столетий у громадного большинства славянских народов указывает, конечно, прежде всего на кириллицу. Научное исследование нашего столетия [103] на этом не останавливается. Критический разбор древнейших памятников и палеографический характер обоих письмен свидетельствуют, что при нынешних источниках наших сведений весь вопрос проще и удачней разрешается, если считать древнее глаголицу. Она такое же греческое письмо, как и кириллица, только почерк ее вышел сложнее, отчасти оттого, что она образовалась на курсивном-минускульном греческом письме, отчасти же от большой последовательности стилистической, в которой и высказалась значительная личная деятельность Константина Философа. Но строго проведенная правильность стилистическая удалила это первое славянское письмо слишком далеко от его греческого прототипа. Узкий союз Болгарии с Византией, начиная с конца К в., полная духовная и культурная зависимость первой от последней не могли не возбудить желания более сблизиться с Византией и в письме. Это и сделано вскоре после введения христианства и славянского богослужения в Болгарии. Кем и когда — это пока неизвестно; по моим соображениям, в царствование Симеона его сподвижниками. Но сделано это так, что прежнее письмо не было тотчас же заброшено; его считали своим, относились к нему без вражды и без подозрения. Доказательством служат многие очень древние кирилловские приписки в древнейших глаголических рукописях, которых не было бы, если бы не читали глаголических рукописей и те, кто в свою очередь более привык писать буквами кирилловскими. Окончательная победа кириллицы, совершилась с принятием христианства русскими славянами. Близкие сношения киевских князей с Константинополем заставили бы последних дать предпочтение кириллице, как письму, в котором яснее проглядывает характер греческий, и тогда, если бы вопрос, которое из обоих письмен получит перевес, не был уже в Болгарии решен в пользу кириллицы».

[101] См. выше, с. 429–430 [с. 55 наст. изд.], где приведены образцы.

[102] Таковы кириллицей написанные: Саввина книга. Листки Ундольского, Супрасльская рукопись, Хиландарские листки, сюда же относится и знаменитое Остромирово Евангелие, написанное в Киеве в 1056–1057 гг. Глаголические памятники: Зографское Евангелие, Ассеманово, или Ватиканское, Евангелие, Мариинское, или Григоровичево, Синайская Псалтирь и Синайский Требник, Клоцов сборник К1°21агш5).

[103] Это написано в 1884 г., но автор говорит, что и теперь, т. е. в 1911 г., он ничего не может к этому прибавить (Энцикл. С. 92).

Но теория, защищаемая академиком Ягичем, равно как «и приведенные попытки палеографического объяснения глаголицы не встретили общего одобрения», как замечает и сам почтенный автор (18).

На основании обширного материала, сообщенного академиком Ягичем, можно видеть, что вопрос о взаимном отношении кириллицы и глаголицы стал занимать славистов со времени появления славяноведения в первой половине XIX в., и притом как с филологической, так и с палеографической точки зрения. Шафарик, хотя робко и с оговорками, выразил мнение, что глаголица не только старше кириллицы, но даже прямо дело славянских апостолов. За ним постепенно стали разделять это мнение другие слависты (Рачки, Срезневский). Филологические и палеографические наблюдения, начинаясь из сравнения той и другой азбуки с современным греческим и латинским письмом, постепенно раздвигались привнесением новых материалов из восточных алфавитов и подбором самых тонких особенностей написания букв, который приводил к заключениям о сходстве или несходстве разных букв глаголицы с сравниваемым рисунком той или иной буквы в греческом, латинском, финикийском или другом восточном алфавите. В конце прошедшего столетия Гейтлер (19) показал всю несостоятельность подобного метода, в котором слишком много места предоставлено субъективному вкусу и предрасположению автора. Но и выставленная им теория о роли албанского письма в составе славянских азбук не может претендовать на точность и не имела приверженцев. Не принимая на себя задачи подробного указания разнообразных мнений о глаголице, ограничимся заключением, что большинство исследователей производит глаголический алфавит из греческого курсивного письма. Что касается сравнительного старшинства азбук, то, по-видимому, в последнее время пускает корни убеждение, что глаголица представляет старший слой церковнославянской письменности, следы которого сквозят также чрез большое число памятников древнейшей кирилловской письменности то в виде отдельных букв, слов или целых строк, то в виде особого подбора орфографических особенностей, грамматических форм или характерных оборотов. Таково заключение академика Ягича. Но что это мнение не может быть признано окончательным и разрешающим сомнения, можно видеть как из сурового приговора проф. Грунского: «теория происхождения глаголицы из греческого курсивного письма должна быть признана совершенно несостоятельной», так и из того обстоятельства, что «консервативно-отрицательное направление по вопросу об отношении глаголического письма к кирилловскому — далеко не прекращается» (20).

Такова постановка вопроса о кириллице и глаголице. Несмотря на большой ученый авторитет лица, которое теперь, так сказать, держит в своих руках славяноведение, вопрос о глаголице не мог еще получить окончательного решения, может быть, и потому, что не привлечен к изучению весь необходимый материал, а может быть, и вследствие методологических погрешностей. Обширный материал снимков с глаголических памятников, в особенности же история палеографического развития каждой отдельной буквы, множество таблиц и рисунков, какими иллюстрируются статьи в «Энциклопедии слав, филологии», казалось бы, давали возможность покончить с вопросом о глаголице, но, по нашему мнению, это не достигнуто. Заключительные выводы автора, которые приведены нами выше, весьма произвольны, мало удовлетворительны и покоятся не на реальных основаниях [104] . Представляется очень желательным расширить материал и принять в соображение и другие побочные данные, на которые, впрочем, наводят мысль древние известия о кирилловском изобретении.

[104] Слишком искусственны и «стилистическая правильность» глаголицы, отдалившая ее от греческого прототипа, и «узкий союз Болгарии с Византией», возбудивший желание сблизиться с Византией и в письме, и, наконец, «близкие сношения киевских князей с Константинополем», которые могли заставить русских дать предпочтение кириллице.