История всемирной литературы Т.4
Шрифт:
В «Повести о Ерше» (как и в «Повести о Шемякином суде») нельзя не заметить важной роли судебного процесса в выработке новых представлений о человеке — явление чрезвычайно интересное, вполне сопоставимое с ролью земских соборов начала XVII в., в появлении новых представлений о характере крупных исторических деятелей.
Как бы ни было удачно решение проблемы художественного обобщения в «Повести о Ерше Ершовиче», все же открытый здесь способ обобщения, как и способ обобщения в пародии и небылице, не мог быть общим путем литературы. Это был частный случай, к тому же в «Повести о Ерше» все же ясно ощущалась еще связанность средневековым «историзмом»: в повести давались удивительно «точные» сведения о Ерше — откуда он
Для демократической литературы XVII в. характерен конфликт личности со средой, жалобы этой личности на свою долю, вызов общественным порядкам, иногда же — неуверенность в себе, мольба, испуг, страх перед миром, ощущение собственной беззащитности, вера в судьбу, в рок, тема смерти, самоубийства и первые попытки противостоять своей судьбе, исправить несправедливость.
В демократической литературе XVII в. развивается особый стиль изображения человека — стиль резко сниженный, нарочито будничный, утверждающий право всякого человека на общественное сочувствие.
Конфликт со средой, с богатыми и знатными, с их «чистой» литературой потребовал подчеркнутой простоты, отсутствия литературности, нарочитой вульгарности. Демократическая литература стремится к полному разоблачению и обнажению всех язв действительности. В этом ей помогает грубость — грубость во всем: грубость нового литературного языка, наполовину разговорного, наполовину взятого из деловой письменности, грубость изображаемого быта, грубость эротики, разъедающая ирония по отношению ко всему на свете, в том числе и к самому себе. На этой почве создается новое стилистическое единство, единство, которое на первый взгляд кажется отсутствием единства.
Человек, изображенный в произведениях демократической литературы, не занимает никакого официального положения, либо его положение очень низко и «тривиально». Это просто страдающий человек, страдающий от голода, холода, от общественной несправедливости, оттого, что ему некуда приклонить голову. При этом новый герой окружен горячим сочувствием автора и читателей. Его положение такое же, какое может иметь и любой из его читателей. Он не поднимается над читателями ни своим официальным положением, ни какой бы то ни было ролью в исторических событиях, ни своей моральной высотой.
Новое отношение к человеку в полной мере воплотила в себе «Повесть о Горе-Злочастии». Она рисует злосчастную судьбу безвестного молодца, дошедшего до последних пределов падения. Трудно упасть ниже его, ему нет никакого оправдания. Его судьба складывалась вначале благополучно и добропорядочно: он был сыном благочестивых родителей, наставлявших его уму-разуму, но он по собственной воле свел дружбу с питухами кабацкими, сам ушел от своих родителей, сам лишился всего, что имел. Однако автор «Повести» отнюдь не осуждает его. «Повесть» проникнута теплым сочувствием к молодцу. Личность человека достойна сочувствия, кто бы ни был этот человек. Здесь нет и намека на суровое деление людей в Средневековье на добрых и злых, благонравных и грешников. Каждый человек в какой-то мере ценен, в том числе и тот, который наг, бос, играет с костарями, в уши которого «шумит разбой».
Образ молодца в «Повести» заслуживает внимания еще с одной стороны. Это человек обездоленный и одновременно свободный от всяких страхов, присущих людям, обладающим достатком и положением в обществе. Он свободен от запретов, ему нечего беречь, нечем дорожить. И в этом отношении он в известной мере типичен для второй половины XVII в.
Экономический кризис второй половины XVII в. привел к многочисленным крестьянским и городским восстаниям. Толпы обездоленных людей разбредались из сел и городов, скитались «меж двор» и уходили на окраины государства. Это создало особый тип человека, которому нечего больше терять, человека, готового на разбой и на татьбу, ненавидящего богатых, но не примыкающего ни к одной устойчивой социальной группе.
Молодец в «Повести о Горе-Злочастии» хоть и безвольный, тем не менее потенциальный бунтовщик, один из тех представителей голытьбы, которая легко примыкала к различным восстаниям, особенно крестьянским, стихийным по своей природе. Недаром автор повести и сам говорит о молодце: «А нагому-босому шумит разбой». Горе «научает молодца богато жить, убити и ограбити, чтобы молодца за то повесили».
Не случайно и народные песни о разбойниках сочувственно называют их «детинушками», «сиротинушками», «бесприютными головушками».
Это о нем, о таком же молодце, как в нашей «Повести» сказано у Радищева: «Посмотри на русского человека, найдешь его задумчива. Если хочет разогнать скуку или, как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что-либо случится не по нем, то скоро начинает спор или битву. Бурлак, идущий в кабак повеся голову и возвращающийся обагренный кровью от оплеух, многое может решить, доселе гадательное в истории российской».
Автор «Повести о Горе-Злочастии» создал обобщенный образ молодого человека своей эпохи, доведенного до последней ступени падения и в этом своем падении находящего даже веселье — в обретенной беззаботности. В тот самый момент, когда молодец решается утопиться в реке с отчаяния, появляется из-за камени Горе. Образ его выразителен до предела: «Босо-наго, нет на Горе ни ниточки, еще лычком Горе подпоясано». Оно не обладает ничем, кроме богатырского голоса, и этим богатырским голосом оно наставляет молодца: от Горя не уйти никуда, а следовательно, «не буди в горе кручиноват, а в горе жить — не кручинну быть, а кручинну в горе погинути». Молодец покорился Горю и пошел «весел-некручиноват», а сам, идучи, думу думает: «Когда у меня нет ничего, и тужить мне не о чем». Только запел веселую напевочку, и сразу обрелись у него доброжелатели. Молодца перевезли за реку, напоили и накормили, дали ему порты крестьянские. Вся эта сцена гениальна по глубокому проникновению в самую суть психологии обездоленного человека.
ПРОТОПОП АВВАКУМ И РАЗВИТИЕ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Одним из проявлений раскрепощения личности в XVII в. был автобиографизм. Впервые как массовое явление автобиографизм дал себя знать еще в первой четверти XVII в. — в повестях о Смуте. Позиция мемуариста появляется даже у агиографа. Сын Ульянии Осоргиной, Дружина Осоргин пишет житие своей матери с позиций человека, близкого Ульянии.
Автобиографии составляют во второй половине XVII в. многие деятели этого времени: Епифаний и Аввакум, игумен Полоцкого Богоявленского монастыря Игнатий Иевлевич. Автобиографическими элементами полны стихи Симеона Полоцкого и справщика Савватия.
Если профессиональные писатели-ремесленники появляются уже в XV в. (Пахомий Серб), то теперь, в XVII в., появился тип писателя, осознающего значительность того, что он пишет и делает, необыкновенность своего положения и свой гражданский долг. Самосознание писателя в XVII в. стоит уже на уровне Нового времени.
Рост самосознания автора был одним из симптомов осознания в литературе ценности человеческой личности.
Самосознание личности, автобиографизм в творчестве с особенной силой сказались в XVII в. в произведениях протопопа Аввакума (1621—1682). Крайний консерватор в своих убеждениях, вождь движения за старую веру против церковных реформ патриарха Никона, Аввакум был одновременно ярким новатором в литературе, энергично уничтожавшим средневековый литературный этикет, стремившимся к полной простоте самовыражения.