История всемирной литературы Т.5

Бердников Георгий Петрович

Никогда еще литература не была так открыто, тесно и органично связана с философией. Понятая как «наука о счастье» и экономическом благосостоянии человечества (Шефтсбери, физиократы и энциклопедисты), философия вторгалась во все области жизни, и литература Просвещения стала передовым плацдармом, где проверялись новые, смелые воззрения на человека и общество. Споры о «человеческой природе» переходили со страниц ученых философских трактатов на страницы поэм, романов и пьес. «Опыт о человеческом разуме» и педагогические сочинения Локка формулировали исходные предпосылки множества романов этой эпохи. Философские концепции не только обсуждаются героями художественных произведений просветителей, но и органически включены в подоплеку повествования и последовательно выверяются всем ходом сюжета. Так, Вольтер спорит с Лейбницем в повести «Кандид, или Оптимизм»; Филдинг в «Томе Джонсе» обыгрывает многие идеи Шефтсбери; а Стерн в «Тристраме Шенди» одновременно

и опирается на Локка, и шутливо полемизирует с ним на протяжении всего романа.

Именно на основе общих идейных устремлений в XVIII в. быстро преодолевается разобщенность отдельных литератур Европы, еще так заметная в предшествующем столетии.

Существенно меняется и самый характер международных связей. Сеть их значительно расширяется, и процесс их развития становится гораздо более интенсивным и динамичным, чем ранее. На протяжении всего века главные центры идейной, и в частности литературной, жизни Западной Европы неоднократно перемещаются. Первоначально, в самом конце XVII в. и в начале XVIII в., центром идей Просвещения становится Англия. Затем «эстафета» подхватывается Францией. Исследование Локка о человеческом разуме, по словам Маркса и Энгельса, «очень кстати явилось с того берега Ла-Манша. Оно встречено было с энтузиазмом, как давно и страстно ожидаемый гость» (Маркс К.,Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 2, с. 142). Эта образная характеристика дает живое представление о той атмосфере эмоционального подъема, пылкой и жадной заинтересованности успехами Просвещения, в какой развивалась тогда духовная жизнь. Идеи, воспринятые у английских просветителей, получают наиболее последовательное и смелое воплощение в творчестве Вольтера, Дидро и Руссо. А несколько позже в ходе развития литературных взаимосвязей, обогащенные опытом английского и французского Просвещения, достигают расцвета и зрелости и другие литературы, охваченные этим движением.

Оживлению национальных связей между просветительскими литературами способствует и осознаваемая самими писателями общность их кардинальных задач, и обусловленный этим неустанный теоретический и творческий интерес к опыту соседей. Это проявлялось и в умножении количества переводов, и в неослабном внимании, с каким писатели Просвещения следят за литературной жизнью других стран. «Похвала Ричардсону», написанная Дидро, может служить примером глубокого и чуткого литературного анализа, для которого национальные различия не служат помехой благодаря общности исходных просветительских позиций. А шедевр самого Дидро, «Племянник Рамо», становится известным европейским читателям (правда, уже в начале XIX в.) первоначально в переводе Гете и с его комментариями и лишь позже — во французском подлиннике. Выходящая в Милане «Литературная газета» (1765—1776) регулярно знакомит своих подписчиков не только с произведениями английских и французских авторов, но и с книжными новинками далекого Петербурга.

В истории международных литературных взаимосвязей XVIII в. нередки случаи, когда новаторские произведения литературы Просвещения встречали наиболее глубокое понимание не у себя дома, а за рубежом. Так, Руссо истолковал значение «Робинзона Крузо», как никто из английских критиков XVIII в. Л. Стерн был понят Вольтером, Дидро и Гете глубже, чем своими соотечественниками.

Среди идеологов Просвещения было распространено понятие «гражданин мира». Оно было порождено просветительской верой в общечеловеческое единство Разума и Природы. Именно поэтому оно не только не вступало в противоречие с национальным сознанием просветителей, но зачастую оказывалось исторически необходимой формой его проявления. «Писатели всех стран, — утверждал, например, Гольдони в посвящении комедии «Семья антиквария», — составляют единую республику, являясь благодаря этой прекрасной матери согражданами и братьями. Отдаленность территорий, различие климата, несходство языка не делают различными сердце и дух, и ученые, живущие в разных городах, провинциях и странах всего света, относятся друг к другу как жители единой страны, поселившиеся в разных домах. Поэтому ошибается тот, кто презирает другие народы, почитая только свой собственный; но не менее заблуждается и тот, кто превозносит иностранцев и презирает своих соплеменников. Можно восхвалять одаренных людей Англии, не оскорбляя французов, а мы можем одобрять и тех и других, отдавая должное нашим выдающимся итальянцам».

В таких странах, как Италия и Германия, национальное объединение которых оставалось еще делом более или менее отдаленного будущего, позиция «гражданина мира» являлась выражением протеста против сохранившейся еще средневековой замкнутости и феодального партикуляризма. Можно понять, например, Шиллера: ему тесно в границах вюртембергского или веймарского герцогства, подданным которых он в разное время был. Он заявлял: «Я пишу как гражданин мира, который не служит ни одному князю».

Широта общественного кругозора просветителей, мысливших себя «гражданами мира», предполагала и внимательный, доброжелательный интерес

к проблеме национального характера как собственного народа, так и народов других стран. Гольдони создает несколько комедий, в центре которых — представители других европейских наций, у них, по мнению драматурга, есть чему поучиться его соотечественникам («Голландский врач», «Английский философ» и др.). Поясняя замысел последней комедии, Гольдони писал в предисловии к ней, что его герой, «достойный уважения философ, извлечен из недр народа, который мыслит и рассуждает лучше, чем какой-либо другой». В период, когда феодально-католическая Испания была ненавистна англичанам как их злейший враг, Дефо в «Робинзоне Крузо» вывел несколько испанцев — людей благородных, вполне достойных дружбы и доверия, с какими относится к ним герой.

Антифеодальное по своей сущности просветительское движение в различных странах Западной Европы принимало особый характер. Национальное своеобразие просветительской литературы в Англии, во Франции, в Германии и т. д. определялось особенностями социального, экономического и политического развития каждой из этих стран в XVIII в., так же как и всей совокупностью предшествующих литературных традиций. Так, в Англии, где буржуазная революция произошла еще в XVII в., перед просветительской литературой встают задачи не только борьбы с феодальными пережитками во всех областях жизни, но и осмысления новых, буржуазных форм жизни (что и находит отражение в английском просветительском романе). В политически раздробленной, экономически отсталой Италии, напротив, буржуазная революция была еще далеко, здесь не существует ни революционной буржуазии, ни того единого третьесословного фронта, который был характерен в это время для идеологической жизни Франции. Поэтому в своей критике дворянской морали итальянские просветители, как правило, оказываются значительно умереннее и осторожнее своих французских и английских единомышленников (ср. «Памелу» Гольдони с одноименным романом Ричардсона). В то же время — и в этом состояла диалектика противоречивого процесса формирования литературы западноевропейского Просвещения — именно отсутствие в Италии готового к революции третьего сословия позволяет крупнейшим итальянским писателям XVIII столетия избежать многих третьесословных иллюзий, которым отдали дань даже Дидро, Бомарше, Шиллер, — не смешивать трудящийся народ с буржуазией и даже остроумно высмеивать буржуазность некоторых просветительских теорий и идеалов (например, теорию «разумного эгоизма»).

Вместе с тем просветительское движение в каждой из западноевропейских стран не было однородно: здесь сталкивались различные по социальной природе, идейной направленности и художественному своеобразию течения; борьба между ними — внутри общего лагеря Просвещения — иногда достигала довольно значительной остроты. А. Галлер резко осуждал «безбожника» Вольтера. Но рядом с радикальным Руссо сам Вольтер выглядел более умеренным. А ведь были, кроме того, писатели, которые мыслили смелее Руссо (Мелье, утопические коммунисты: Морелли, Мабли; такие плебейские авторы, как Дюлоран).

XVIII век отмечен необычайной интенсивностью эстетической мысли. Самое слово «эстетика» введено в научный обиход в 1750 г. Баумгартеном. Шли горячие споры между сторонниками классицизма и его противниками, между Готшедом и швейцарскими критиками, между Руссо и энциклопедистами, между Гердером и Кантом; взгляды на искусство менялись даже у одного и того же писателя, как это было у Гете и Шиллера, перешедших с позиций «Бури и натиска» на платформу веймарского классицизма.

И все же в этом бурном потоке эстетических идей можно выделить генеральное направление, определяющие для эпохи Просвещения принципы.

Прежде всего для подавляющего большинства просветителей характерна активная общественная позиция. Все они сторонники идейного искусства, преобразующего мир (хотя их представления о масштабах и методах этого преобразования были очень различны).

Писатели Возрождения нередко оказывались героическими одиночками. Кружки гуманистов были прежде всего рассчитаны на избранное общество просвещенных единомышленников. Концепция просвещения обязательно предполагает широкий круг «просвещаемых», при этом речь идет уже не о распространении гуманитарной культуры (как гуманисты пропагандировали знание древних языков, античной литературы и философии), а об утверждении принципов гуманности, разума и справедливости во всей общественной жизни.

В XVIII в. любили повторять: «Мнения правят миром». Обычно эта формула приводится для доказательства идеалистической позиции просветителей в понимании развития общества. Однако эта формула несла в себе рациональное зерно. Просветители не только отражали в своих трудах кризис феодального общества, но и весьма энергично ускоряли и углубляли его. Здесь уместно вспомнить слова Маркса о том, что теория, овладевшая массами, сама становится материальной силой (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1, с. 422). Идеи Просвещения, несомненно, становились материальной силой. Политическая практика якобинцев — весомое тому доказательство.