История всемирной литературы Т.5
Шрифт:
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Ои только хлопает ушами, —
доведен до конца тот сплав одического и сатирического жанров, началом которого была «Фелица». Идейная насыщенность, художественная мощь и величие произведений Державина дали право декабристам видеть в нем образец поэта-гражданина (дума К. Ф. Рылеева «Державин»).
Г. Р. Державин
Портрет
Москва. Третьяковская галерея
Державин первым из русских поэтов подошел к изображению собственного человеческого облика — внешнего, портретного и внутреннего — в его неповторимой исторической и бытовой индивидуальности. Благодаря присущему им автобиографизму стихи его зачастую требуют для потомков исторического комментария. Не только сам поэт, но и многие его выдающиеся современники оживают для нас в его одах и других произведениях. Так, например, в стихотворении на смерть Суворова «Снигирь» (1800) оплакивается не только Суворов — великий полководец, «сильный, храбрый» и «быстрый», но и Суворов — реальный человек, друг солдат, разделяющий с ними все тяготы походной жизни, «стужу и зной», Суворов, спящий «на соломе» и довольствующийся «сухарями».
Внимание к человеку, к реальной обстановке его быта позволяет Державину создавать яркие портреты людей своей эпохи, сочные натюрморты. И точно так же, в отличие от условных и бесцветных картин природы в идиллиях и эклогах Сумарокова, пейзаж у него отличается чувственной предметностью и живописностью. Природа интересует поэта не как повод для выражения возбуждаемых ею чувств, она интересует его во всем богатстве своих неповторимых красок и звуков. Олицетворенные по традиции классицизма образы природы («уже румяна Осень носит // Снопы златые на гумно») не мешают поэту воспроизвести реальные черты пейзажа:
Ковыль сребрится по степям,
Шумящи красно-желты листья
Расстлались всюду по тропам.
(«Осень во время осады Очакова», 1788)
Пейзаж Державина писан «с натуры» даже в тех случаях, когда выполняет иносказательную функцию. В оде «Водопад» (1791) образ свергающегося с крутизны потока — символ преходящего земного величия. Но при этом описание водопада детально воспроизводит водопад Кивач. Большую роль в пейзаже Державина играют воздух и цвет. Его живописная палитра богата разнообразными красками, и среди них преобладают яркие, сверкающие тона.
Новаторство Державина проявилось не только в пределах разработки существовавших до него стихотворных форм, но и в поисках новых. Особенным разнообразием и сложностью отличается державинская строфика. В области метрики он отваживается на «смешение мер» — сочетание в рамках одного произведения разных стихотворных размеров (например, в стихотворении «Ласточка», 1794), чем достигает ритмических эффектов, казавшихся чересчур дерзновенными его друзьям и почитателям.
Державин был необычайно чуток к проникавшим в литературу новым веяниям. В «Водопаде» есть строфы, подсказанные впечатлениями от макферсоновских «Поэм Оссиана», которыми увлекались западноевропейские и русские читатели того времени (прозаический русский перевод «Поэм Оссиана» был выпущен в 1792 г. Е. И. Костровым). Еще больший след в творчестве Державина оставило знакомство со сборником стихов подражателей Анакреонта, изданным в русском переводе (параллельно с греческим оригиналом) другом Державина Н. А. Львовым в 1794 г. Ближайший советчик Державина в вопросах поэзии, внимательно изучавший труды Винкельмана, одаренный поэт, художник и архитектор, Львов стремился отойти от канонов классицизма, приблизиться к его античным первоисточникам, занимался разработкой национальных поэтических форм на основе творческого освоения фольклора. Созданные Державиным главным образом во второй половине 90-х годов оригинальные и переводные анакреонтические произведения (изданы отдельной книжкой в 1804 г.) по своему духу более всего близки к «легкой поэзии» классицизма и рококо. Но порою в них проскальзывают и чувствительные нотки сентиментализма, а в некоторых песнях замечаются своеобразная русификация традиционной анакреонтики (картина русской деревенской пляски в стихотворении «Русские девушки» — 1799), внесение в нее автобиографической окраски.
Во вторую половину жизни в одах Державина все чаще звучат горацианские мотивы. Поэт с редкой любовью и красочностью прославляет блага счастливой, сытой и привольной жизни екатерининского вельможи, его богатство, радость и утехи. Но в поэзии его постоянно звучит и мысль о скоротечности жизни с ее утехами и богатством перед лицом вечности, неумолимо стирающей с лица земли и отдельных людей, и целые царства, и народы. Свидетель войн и революций конца XVIII в., Державин предчувствует гибель богатой, блестящей и пышной культуры, связанной в его представлении с веком Екатерины, человеком которого он был и навсегда остался. И в то же время он не утрачивает жизнерадостности, бодрости, открытости всем горячо любимым им радостям бытия. В горацианской «умеренности», прославлении мудрой «золотой середины», радостей сельской жизни, воспринятой в единстве ее поэзии и каждодневной, будничной прозы, Державин находит выход из трагических противоречий бытия.
Удивительную по щедрости и богатству красок картину домашней жизни стареющего вельможи, доживающего ее вдали от придворных треволнений в богатом и привольном сельском поместье на Званке, — картину, согретую чувством глубочайшей внутренней сопричастности поэта миру земных — простых и здоровых — жизненных благ, — Державин нарисовал в стихотворении «Евгению. Жизнь званская» (1807). Несокрушимой стойкостью, верой в достоинство поэзии и человеческой жизни вопреки всем превратностям судьбы и историческим переменам проникнут державинский «Памятник», как и строки написанной на смертном одре незаконченной поэтической оды-эпитафии.
РАДИЩЕВ
Величайшим русским революционным мыслителем XVIII в., выдающимся художником-публицистом, которого по исторической прозорливости и силе мысли можно поставить в один ряд с наиболее смелыми умами эпохи Просвещения, был Александр Николаевич Радищев (1749—1802). Пугачевское восстание, американская Война за независимость, Великая французская революция способствовали формированию мировоззрения Радищева, который, творчески восприняв и переработав наследие крупнейших писателей и мыслителей других народов — Вольтера, Руссо, Дидро, Мабли, Гельвеция, Гердера, Дж. Вико, — воспользовался широким комплексом учений и идей русского и западноевропейского Просвещения для глубокого и всестороннего анализа основных вопросов русской общественной и политической жизни.
Одним из первых литературных трудов Радищева был перевод (1773) «Размышлений о греческой истории» Мабли. Перевод был выполнен им вскоре по возвращении из Лейпцига (где он изучал юриспруденцию) после первого знакомства с новейшими течениями западноевропейской философской и политической мысли. Перевод свой Радищев снабдил примечаниями, в одном из которых он высказал мнение о «самодержавстве» как «наипротивнейшем человеческому естеству состоянии». Называя монарха «первым гражданином народного общества», с которым его связывают (хотя и неписаные) договорные обязательства, автор смело заявляет: «Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками». Мысль о справедливом возмездии тиранам развита Радищевым в оде «Вольность» (1781—1783; напечатана в отрывках в 1790 г.) — вершине русской гражданской поэзии XVIII столетия.
В оде «Вольность» Радищев дерзнул воспеть право народа судить царя и возвести его на плаху. Он утверждал закономерность и неодопимость борьбы народа за свободу (в качестве исторических примеров Радищеву послужили английская революция XVII в. и американская революция XVIII в.). Отрывки из оды были напечатаны менее чем год спустя после взятия Бастилии, за три года до казни Людовика XVI.
Политический характер носит «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске» (1782; напечатано отдельно в 1790 г.). Рассказывая здесь об открытии Фальконетова памятника Петру I в Петербурге («Медного всадника»), Радищев признает право Петра, в отличие от многих других, незаслуженно прославленных монархов, «великим назваться», ибо он «дал первый стремление столь обширной громаде, которая яко первенственное вещество была без действия». Но при этом Радищев делает дерзкую оговорку: «Мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая вольность частную». Между тем «нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, — пишет русский писатель, — чтобы царь упустил добровольно что-либо из своея власти, седяй на престоле». В контексте позднейшего творчества Радищева утверждение это звучит как грозное предупреждение самодержцам. В 1788 г. Радищев пишет «Житие Федора Васильевича Ушакова», где прославляет не обычного героя жития, святого или подвижника, а друга своей молодости, борца за «твердость мыслей и вольное оных изречение», с юных лет воодушевленного «негодованием на неправду». В остропублицистической «Беседе о том, что есть сын Отечества» (1789) Радищев оспаривает узкосословный смысл, который в условиях русской крепостнической монархии обрело «величественное наименование сына отечества (патриота)». Негодуя на то, что «под игом рабства находящиеся», в том числе крепостные крестьяне, считаются недостойными «украшаться сим именем», Радищев со своей стороны отказывает в праве именоваться истинными сынами отечества большинству представителей дворянского сословия, которым свойственны пороки, несовместимые с представлением об истинном гражданине и патриоте.