История яхты «Паразит»(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)
Шрифт:
Дик Сьюкки брился. Встреча с «Летучим голландцем» подействовала на него освежительно. Страдания и сомнения время от времени искажали его мужественное лицо, но настроение у штурмана было в общем неплохое.
«Вы уже не будете называть меня оранжевым! — думал он. — Я сбрею себя до корня. О, проклятый Роберт, ты у меня почешешься!»
Бритвы хрустели так, будто дикий динозавр грыз тонкие косточки птеродактиля. Блестящие осколки сверкали в красном солнечном луче, проникавшем в каюту сквозь открытый иллюминатор. Пол каюты был плотно усеян стальными лепестками. Издали доносились гнусавые голоса капитана
— Войдите, — буркнул штурман, и в каюту вошел фотограф-моменталист.
— Дик! — произнес он тихо, — Дик! Сегодня мы будем грабить еще ближе к русскому берегу.
— Да? — спросил штурман, еще не совсем оправившись от своих непередаваемых словами мечтаний.
— Да, — подчеркнул фотограф, — у берегов моей родины. — Он помолчал и горько добавил: — Ван-Сук говорит, что нам это выгодно.
— Мягко стелет этот Ван-Сук! — поморщился штурман и сломал бритву.
— Да я ничего, Дик! Разве я за этого голландца заступаюсь? Наши гости правильно говорят по секрету: «Эксплуататор ваш голландец, и все. Капиталист!»
— Она говорит?
— И она тоже говорит. «Спайки у вас, — говорит, — нет! Вспомните веник» [29] .
Дик Сьюкки провел рукой по подбородку; половина бороды в растерзанном виде валялась на полу.
— Правильно! — крякнул Дик. — Какая же тут спайка, если одного с мешком, а другого с револьвером? И про веник — тоже правильно. Я б этого итальянца удавил большим пальцем.
— Говорят, что убить грех, — уныло сказал фотограф.
— Она говорит?
29
Азбучная истина; см. хрестоматии (прим. автора).
— Нет, не она. Фабриций.
Штурман презрительно вспомнил белое желе, именуемое корабельным священником, и наглое лицо хамелеона…
— Грех? — фыркнул он. — Странно! И кроме того, что такое Фабриций? Буза… И кроме того, убить — грех, а я говорю удавить!
— Все равно, — сказал фотограф, — все равно, помрет.
— Почему помрет? — удивился штурман, — может и не помереть. Бросим, брат, интеллигентные беседы! Итальянец наверху?
— Да. Поет итальянец. Что ж ему еще делать? Вчера опять тошнился.
Оранжевый штурман побагровел и нехорошо выругался.
— Да, что и говорить, — поддержал Петров. — Разве это капитан, если его тошнит?
— Позор! — проревел Дик Сьюкки. — Позор и притон!
Фотограф не выдержал:
— Дик! — прошептал он, стыдливо опуская глаза, — я принес вам одну вещь. Эта вещь — бумага. Вы должны написать о том, как вам плохо живется. — Он вынул из бокового кармана чистую полоску бумаги; Дик поглядел на подарок, как на ядовитую змею. — Это прислала она, — продолжал Петров тоном колыбельной песни: — она говорит, чтобы вы не унывали! Она говорит, что ваше рабство скоро кончится! У нас в кубрике будет висеть большая газета! Вы должны написать туда, что вас мучают. Посмотрите, — кругом жизнь! Кипит ключом! Поют ласточки! Она просила вас сделать это…
Дик Сьюкки, прерывисто дыша, отошел в угол каюты и стал на колени спиной к Петрову.
— Вы будете молиться? — робко спросил фотограф.
— Нет, — ответил штурман дрожащим голосом, — я развязываю свои вещи.
Но консервативные пальцы не слушались велений души. — Помогите мне! — попросил он фотографа, подымаясь с колен. — Вы умеете развязывать двойной брам-шкотовый узел?
В руках Дика дрожал четырехугольный сверток, перетянутый красным ситцевым платком. Великая любовь к человечеству помогла Петрову справиться с замысловатым узлом, заплывшим грязью и салом времени. Пергаментная бумага развернулась и обнажила полуистлевшую желтую книгу без переплета… «Сказки Ганса Христиана Андерсена» — с трудом разобрал Петров английскую надпись на заглавном листе.
Дик Сьюкки нащупал в книге пачку документов и огрызок карандаша.
— Я когда-то водил этим карандашом, — сказал он, вкладывая между страницами чистую полоску бумаги, принесенную фотографом. — Я подумаю и напишу. Мне сорок девятый год! — Штурман снова увязал свои пожитки в платок и положил их на старое место. Фотограф тихо потянул к себе дверь, чтобы выйти на палубу, но тотчас же отскочил: на пороге стоял капитан Керрозини.
«Подслушивал!» — с отчаяньем подумал фотограф.
Итальянец нетвердыми шагами вошел в берлогу своего врага; черные глаза на бледном лице сочились злобой.
Правая рука капитана была зажата в кулак, а ворот куртки разорван. Дик приготовился к прыжку; но, заметив движение его мускулов, капитан криво усмехнулся и четко произнес:
— Штурман, простите меня, я был неправ! Я не умел выбирать себе сторонников. Я только что узнал, что предательство и ложь окружают меня.
Дик Сьюкки часто заморгал глазами, боясь растрогаться. Капитан протянул фотографу белый от напряжения кулак и медленно разжал его, отгибая по одному пальцу. На доверчивой ладони лежала смятая бумажонка.
— Читайте вслух! — приказал он.
Петров нехотя повиновался. Напрягая глаза в наступающих сумерках, он прочел:
«Уважаемый господин Керрозини!
Исходя соками, чтобы когда-нибудь хорошо устроиться, мы не замечаем, как нас обманывают наши хорошие знакомые на каждом шагу. Разве можно за кого-нибудь поручиться, что он не подлец? Я не ручался и я не заинтересован, но если вы хотите знать, кто это — так это вегетарианский повар Анна Жюри! Я бы на него не поставил ни пенса. Он уже сделал свое дело. Я сам видел, как он зашивал смаклерованные деньги в свои штаны. Поверьте мне! Если я не подписываюсь, — это еще ничего не значит.
Один доброжелатель».
— Подлая собака, — прохрипел штурман, оправившись от негодования. — Идем, друзья, повесим его на рее!
Капитан схватил его за рукав:
— Это опасно! Мы ничего не знаем. Всюду враги.
— Что правда — то правда, — гмыкнул Дик, останавливаясь. — Что же делать?
— Надеяться, — застенчиво прошептал фотограф. — Надежда питает, вообще.
Новые друзья молча покинули каюту. Резкий ветер слепил глаза золой догоревшего заката. Неуютное море стонало, как совесть.