История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Шрифт:
В начале осени пришло письмо от графини де Мон-Реаль, в котором она позвала меня с большой компанией во Фриули, в ее поместье, называемое Пасеан. Это должна была быть блестящая компания, с участием ее дочери, ставшей настоящей венецианской дамой, обладательницы ума, красоты и глаза, такого красивого, что он компенсировал наличие на другом ужасного бельма.
Погрузившись в Пасеан в веселье, я легко увеличил его, забыв на некоторое время жестокую Анжелу. Мне дали комнату на первом этаже, примыкающую к саду, я хорошо разместился и не беспокоился о том, с кем оказался соседом. На следующий день, проснувшись, я был приятно удивлен видом очаровательного объекта, который приблизился к моей кровати, чтобы предложить мне чашку кофе. Это была девочка, совсем молодая, но сформировавшаяся, как городские девушки в семнадцать лет: ей было только четырнадцать. С белой кожей, черными глазами и волосами, растрепанная и одетая только в рубашку и косо зашнурованную юбку, позволявшую видеть
— Да. Я уверен, что это вы мне постелили. Кто вы?
— Я Люси, дочь привратника, у меня нет ни брата, ни сестры, и мне четырнадцать лет. Я рада, что у вас нет слуги, потому что я сама буду прислуживать вам, и, я уверена, вы будете довольны. Очарованный этим началом, я сажусь, она протягивает мне мой халат, говоря сотни слов, которых я не понимаю. Я беру свой кофе несколько стесненно, пораженный ее красотой, к которой невозможно оставаться равнодушным, в то время как она держится непринужденно. Она сидела в ногах моей постели, оправдывая свою свободу поведения только смехом, который сказал все. Ее отец и мать вошли в комнату, когда я был еще с чашкой у рта. Люсия не двигается: она смотрит на них с важным видом, соответствующим занятой позиции. Они нежно ее бранят, прося ее извинить. Эти добрые люди говорят мне вежливые слова, и Люсия уходит по своим делам. Они нахваливают ее: это их единственное дитя, любимое, утешение их старости. Их Люсия послушна; она боится Бога, она здорова, как рыба; у нее только один недостаток.
— Что же это?
— Она слишком молода.
— Очаровательный недостаток.
Менее чем через час я убежден, что я разговариваю с самой порядочностью, правдивостью, с общественными добродетелями и подлинной честью. Но вот и Люси, которая идет, улыбающаяся, умытая, причесанная на свой манер, обутая, одетая, и, отвесив мне деревенский реверанс, целует свою мать, потом усаживается на колени к своему отцу; я предлагаю ей сесть на кровать, но она отвечает, что честь не позволяет ей этого, когда она одета.
Простой, невинный и очаровательный смысл этого ответа заставляет меня рассмеяться. Я спрашиваю себя, красивей ли она теперь или раньше, час назад, и решаю, что раньше. Я ставлю ее выше не только Анжелы, но и Беттины.
Является парикмахер, гордость семьи уходит, я одеваюсь, выхожу, и очень весело провожу день, как это бывает в деревне в избранной компании. На следующий день, едва рассвело, я звоню, и вот, Люси, которая снова появляется передо мной, такая же, как накануне, поразительная в своих рассуждениях и в своих манерах. Все в ней сияло под очаровательным покровом искренности и невинности. Я не мог понять, как, будучи скромной и честной, и вовсе не глупой, она не понимала, что она не может являться перед моими глазами в таком виде, не боясь разжечь во мне пламя. Должно быть, говорил я себе, она не придает значения некоторым вольностям, она не щепетильна. Придя к этой мысли, я решаюсь убедить ее, что буду поступать с ней по справедливости. Я не чувствую себя виноватым по отношению к ее родителям, потому что считаю их такими же беспечными, как она. Я тем более не боюсь первым смутить ее прекрасную невинность и заронить в ее душу мрачный свет зла. Не желая, наконец, ни стать жертвой чувств, ни поступать вопреки им, я хочу прояснить себе ситуацию. Я бесцеремонно тяну к ней дерзкую руку, и движением, показавшимся мне инстинктивным, она отодвигается, она краснеет, ее веселость исчезает, и она отворачивается, делая вид, что что-то ищет, сама не зная, что, пока не освобождается от своей обеспокоенности. Это происходит в одну минуту. Она придвигается снова, в ней остается только неловкость и страх, что мой поступок, который мог быть или был невинным или с добрыми намерениями, ею был неправильно истолкован. Она уже смеется. Я читаю в ее душе все то, что я только что написал, и спешу ее успокоить. Видя, что со своим поступком я слишком рискнул, я решаю для себя использовать утро, чтобы ее разговорить.
Выпив свой кофе, я прерываю заданный ею вопрос, говоря, что стало холодно, и что она может согреться, сев рядом со мной под одеяло.
— Я вам не помешаю?
— Нет, но я думаю, твоя мать может войти.
— Но она не подумает дурного.
— Но ты знаешь, чем мы рискуем.
— Конечно, ведь я не дура, но вы мудры и, более того, вы священник.
— Ну, садись, но прежде запри дверь.
— Нет, нет, потому что подумают, уж не знаю, что.
Она пересела на место, которое я ей освободил, рассказывая мне длинную историю, в которой я ничего не понял, потому что в этой позиции, не желая поддаваться зову природы, я оказался самым скованным из всех мужчин. Бесстрашие Люси, которое, конечно, не было притворным, привело к тому, что мне стало стыдно перед ней прояснять позицию. Наконец, она сказала, что уже пятнадцать часов [29] и пора звонить, и что если старый граф Антонио спустится вниз и увидит нас в таком положении, он станет говорить разные шутки, которые ей неприятны. Это человек, сказала она, при виде которого я убегаю. Я ухожу, потому что мне не хочется видеть вас выходящим из постели.
29
десять часов утра по итальянскому старому счислению.
Я оставался на месте неподвижным более четверти часа, и был достоин жалости, потому что действительно находился в состоянии прострации. Размышления, которым я предавался назавтра, не приглашая ее в мою постель, окончательно убедили меня в том, что ее справедливо можно было бы назвать кумиром ее родителей, и что свобода ее духа и ее поведение без стеснительности происходят только от ее невинности и чистоты ее души. Ее наивность, ее живость, ее любопытство, то, как она часто краснеет, говоря мне вещи, заставляющие меня смеяться, и в которых она не видит подвоха, — все это заставило меня понять, что это сущий ангел, которому не избежать стать жертвой первого распутника, который на это решится. Я чувствовал совершенную уверенность, что это буду не я. Самая мысль об этом заставляла меня содрогнуться. Даже мое самолюбие гарантировало честь Люси ее почтенным родителям, которые оставляли ее мне, опираясь на свое доброе мнение о моей морали. Мне казалось, что я стал бы самым несчастным из людей, предав их доверие ко мне. Поэтому я выбрал участь страдать, и, будучи уверен, что всегда добьюсь победы, вознамерился бороться, счастливый уже тем, что само ее присутствие стало единственной наградой для моих желаний. Я еще не познал аксиому, что, пока борьба продолжается, победа не определена.
Я сказал ей, что она доставила бы мне удовольствие, придя пораньше и разбудив меня, даже если я сплю, потому что я лучше себя чувствую, когда меньше сплю. Таким образом, два часа беседы превратились в три, которые пролетели, как миг. Когда ее мать, которая ее искала, застала ее сидящей на моей постели, она ничего не сказала, любуясь добротой, с которой я ее терплю. Люси наградила ее сотней поцелуев. Эта слишком добрая женщина просила меня дать дочери уроки мудрости и развить ее ум. После ее ухода Люси не стала свободнее. Компания этого ангела заставляла меня испытывать муки ада. В постоянном искушении, переполнявшем меня, когда я целовал ее физиономию, пока она со смехом брала мою двумя пальцами, говоря мне, что хотела бы быть моей сестрой, я остерегался брать ее руки в свои: один лишь мой поцелуй взорвал бы все построение, потому что я чувствовал себя соломой, готовой воспламениться. Я удивлялся себе, одержав очередную победу, когда она выходила, но, не насытившись лаврами, мне не терпелось снова увидеть ее возвращение на следующий день, чтобы возобновить сладкую и опасную битву. Таковы были маленькие желаньица, которым предавался отважный молодой человек: его одолевали большие.
Через десять — двенадцать дней, сочтя, что необходимо это дело прекратить или стать злодеем, я решил прекратить, потому что неоткуда было ждать средств, необходимых для оплаты моего злодейства, при условии согласия объекта на то, чтобы я его совершил. Люсия становилась драконом, как только я ставил ее в положение, когда она должна была защищаться; при открытой двери комнаты я был бы выставлен на позор и печальное покаяние. Эта мысль меня пугала. Надо было кончать, и я не знал, как это сделать. Я не мог больше сопротивляться девушке, которая на рассвете, имея под рубахой только юбку, прибегала ко мне с радостью в душе, спрашивая меня, как я спал, и ловя слова с моих губ. Я убирал свою голову, а она, смеясь, упрекала меня за мой страх, поскольку своего у нее не было. Я отвечал ей, также смеясь, что она ошибается, если думает, что я боюсь ее, ту, которая не более чем ребенок. Она, смеясь, отвечала, что разница в два года ничего не значит.
Не имея возможности отважиться ни на что большее, и с каждым днем становясь все более влюбленным, в точности по способу школьников, благодаря которому, разряжаясь, моментально исчерпывают потенциал, но которым раздражают природу, возбуждая ее, и она мстит, удваивая усилия тирана, которого она укрощает, я провел всю ночь с призраком Люси, с печальными мыслями, с решением, что увижу ее утром в последний раз. Решение просить ее больше не приходить показалось мне превосходным, героическим, уникальным, безошибочным. Я думал, что Люси не только окажется готова к исполнению моего проекта, но что она сохранит обо мне глубочайшее уважение на всю оставшуюся жизнь. И вот, при первом свете дня, сияющая, лучезарная, смеющаяся, растрепанная, она входит ко мне с распростертыми объятиями, но вдруг становится грустной, потому что видит меня бледным, осунувшимся и удрученным.
— Что с вами? — говорит мне она.
— Я не мог спать.
— Почему?
— Потому что я решил сообщить вам проект, печальный для меня, но отвечающий всем вашим достоинствам.
— Если он согласуется с моими пожеланиями, он должен, наоборот, сделать вас веселым. Скажите мне, почему называя вчера меня на «ты», вы говорите со мной сегодня, как с барышней. Что я вам сделала? Господин аббат. Я сейчас принесу ваш кофе, и вы после этого скажете мне все. Мне не терпится вас услышать.