История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Казанова Джакомо

Говоря это, он открыл павильон, ведя меня за руку, и мы оказались в темноте. Мы увидели весь бассейн, освещенный луной, в то время как мы, находясь в тени, оставались невидимы. Мы увидели почти перед глазами трех девушек, совсем голых, которые то плавали, то выходили из воды, поднимаясь на мраморные ступени; они стояли или сидели и, вытираясь, позволяли видеть себя во всех позах. Этот очаровательный спектакль сразу меня воспламенил, и Исмаил, теряя сознание от радости, убедил меня, что я не должен себя сдерживать, подталкивая, наоборот, к тому, чтобы поддаться впечатлению, которое это сладострастное зрелище должно пробудить в моей душе, сам подавая мне пример. Я, как и он, был вынужден воспользоваться своим средством, чтобы погасить пламя, зажигаемое тремя сиренами, которые, то в воде, то вне ее, не глядя на окно, казалось, затевали свои сладострастные игры только для того, чтобы зажечь зрителей, внимательно их разглядывавших. Мне хотелось, чтобы именно так и было, и это добавляло мне удовольствия, и Исмаил торжествовал, замещая собой удаленный объект, которого не мог достичь. Я

должен был бы ответить ему тем же, но проявил нелюбезность воспротивиться этому, и оплатил ему неблагодарностью, поскольку не был способен на это по складу характера. Я никогда, за всю свою жизнь, не был ни настолько безумен, ни настолько упоен. Поскольку я не знал, какая из трех нимф моя венецианка, любая из трех должна была мне ее представить за счет Исмаила, который, как мне казалось, оставался спокоен. Этот парень предоставил мне самое приятное из опровержений и вкусил самое нежное мщение, но если он хотел, чтобы ему заплатили, он принужден был заплатить сам. Оставляю читателю задачу посчитать, кто из нас двоих получил больше, потому что, поскольку, как мне кажется, Исмаил понес все расходы, баланс должен был склониться в его сторону. Что касается меня, я к этому больше не вернусь, и я не рассказал никому об этом приключении. Уход трех сирен закончился оргией, и для нас, не знающих, что сказать, все закончилось смехом. Попробовав превосходных конфитюров и выпив несколько чашек кофе, мы расстались. Это было единственное удовольствие в этом роде, что я испытал в Константинополе, где воображение играло большую роль, чем реальность.

Несколько дней спустя я пришел к Юсуфу рано утром; легкий дождик помешал мне прогуляться по саду, и я вошел в залу, где мы обедали, и где я никогда никого не видел. При моем появлении поднялась очаровательная женская фигура, быстро прикрыв лицо плотной вуалью, спускающейся со лба. Рабыня у окна, повернувшаяся к нам спиной и вышивавшаяся на пяльцах, не шевельнулась. Я попросил прощения, показав, что хочу выйти, но она помешала мне, сказав на хорошем итальянском, ангельским тоном, что Юсуф, который ушел, приказал ей меня занять. Она сказала мне сесть, указав на подушку, лежащую близ двух других, более широких, и я повиновался. В то же время она скрестила ноги и села на другую, напротив меня. Я предположил, что вижу Зельми. Я подумал, что Юсуф решил уверить меня, что он не менее смелый, чем Исмаил; однако я удивился, потому что этим поступком он доводил изобличение до максимума, и рисковал нарушить чистоту моего согласия с его проектом, сделав меня влюбленным; но я мог ничего не опасаться, потому что для того, чтобы решиться, мне надо было увидеть ее физиономию.

— Полагаю, — сказала маска, — что ты не знаешь, кто я.

— Не могу догадаться.

— Я жена твоего друга в течение пяти лет, и я родилась на Хиосе. Мне было тринадцать лет, когда я стала его женой.

Очень удивленный тем, что Юсуф эмансипировался до того, что позволил мне беседовать со своей женой, я почувствовал себя свободнее, и подумывал пуститься в авантюру, но мне надо было увидеть ее лицо. Прекрасное одетое тело, голова которого была не видна, возбуждало лишь легко доступные желания, пламя, которое оно возбуждало, было подобно пламени от соломы. Я видел лишь элегантный и красивый симулякр, но я не видел в нем души, потому что легкий газ скрывал глаза. Я видел ее голые руки, форма и белизна которых ослепляли, ее кисти Алсинои dove ne nodo appar ne vena eccede (ит.) [18] , и я представлял себе все остальное, что не могли скрыть мягкие складки муслина, облекающие живую поверхность, и все должно было быть прекрасным, но мне необходимо было видеть в ее глазах, что все, что я воображаю, есть в жизни. Восточная одежда показывает все, и более того, и не скрывает ничего из жадности, подобно глазури на вазе саксонского фарфора тактично оттеняющей расцветку цветов и фигур. Эта женщина не была одета в султанские наряды, но, как арконцы с Хиоса, носила юбку, не мешающую видеть наполовину ее ноги, форму ее бедер и структуру ее высоких ягодиц, продолжающихся, сужаясь, чтобы заставить меня любоваться тонкостью ее талии, затянутой широким голубым кушаком, вышитым серебряными арабесками. Я видел высокую грудь, чье медленное, порой неровное движение говорило мне, что эти чарующие холмы живые. Два маленьких полушария были разделены узким округлым промежутком, который казался небольшим молочным ручейком, предназначенным утолить мою жажду и накормить мои губы. Моя дерзкая рука, почти помимо воли, протянувшись в восхищении, собралась было откинуть вуаль, но она помешала этому, поднявшись на цыпочки и упрекнув меня голосом, столь же величавым, как и ее поза, что остановила мою вероломную дерзость.

18

«На которых не проступало ни узелка, ни вены» — Ариосто, «Неистовый Роллан».

— Разве ты заслуживаешь, — сказала она, — дружбы Юсуфа, если нарушаешь законы гостеприимства, оскорбляя его жену?

— Мадам, вы должны меня простить. Самый ничтожный из мужчин у нас может смотреть на лицо королевы.

— Но не срывать вуаль, что его покрывает. Юсуф за меня отомстит.

При этой угрозе я решил, что пропал, вскочил на ноги и сказал ей об этом, но она успокоилась, сказала мне снова сесть и села сама, скрестив ноги, так что беспорядок ее юбки дал мне на мгновенье увидеть ее прелести, которые

меня совершенно бы опьянили, если бы это зрелище продлилось еще хоть мгновение. Между тем, я осознал свою ошибку и раскаялся в ней, пожалуй, слишком поздно.

— Ты разгорячен, сказала она мне.

— Еще бы, ведь ты меня сжигаешь.

Образумившись, я стал смотреть на ее руки, не думая больше о ее лице, когда она сказала: «Вот Юсуф». Он вошел, мы поднялись; он меня успокоил, я поблагодарил его, рабыня, что вышивала, вышла, и он поблагодарил жену за то, что составила мне добрую компанию. В то же время он подал ей руку, чтобы проводить в ее апартаменты. Когда она была уже в дверях, она подняла свою вуаль и, целуя мужа, позволила мне увидеть ее профиль, но сделала вид, что не заметила этого. Я следил за ней глазами до последней комнаты. Юсуф, обернувшись, сказал мне со смехом, что предложил жене пообедать с нами.

— Я думал, — сказал я ему, — что это Зелми.

— Это слишком бы противоречило нашим обычаям. То, что я сделал, это пустяки; но я не знаю ни одного порядочного человека, который был бы настолько дерзок, чтобы оставить свою собственную дочь наедине с иностранцем.

— Я полагаю, что твоя супруга красива. Красивей ли она, чем Зелми?

— Красота моей дочери радостная и характер нежный. София горда. Она будет счастлива после моей смерти. Тот, кто женится на ней, найдет ее девственной.

Когда я рассказал г-ну де Бонневаль об этом приключении и о большом риске, которому я подвергся, осмелившись поднять ее вуаль, он заметил:

— Нет, не было никакого риска, потому что эта гречанка хотела только посмеяться над вами, разыгрывая трагикомическую сцену. Думается мне, она была раздосадована, оказавшись наедине с новичком. Вы разыграли фарс во французском духе, в котором должны были сыграть роль мужчины. Какая нужда заставляла вас посмотреть на ее нос? Вы должны были перейти к существенному. Если бы я был молод, я решился бы отомстить ей и наказать моего друга Юсуфа. Вы дали ей плохое представление о качествах итальянцев. Самая осторожная турецкая женщина испытывает стыдливость только по отношению к своей физиономии; пока лицо прикрыто, она уверена, что не от чего краснеть. Я уверен, что эта жена Юсефа держит свое лицо прикрытым каждый раз, когда он хочет развлечься с ней.

— Она девственна.

— Это очень проблематично, потому что я знаю хиосцев; но они владеют искусством очень легко показаться таковыми.

Юсуф не догадался больше оказать мне подобную любезность. Несколько дней спустя он вошел в лавку армянина в тот момент, когда я рассматривал некоторые товары и, найдя их слишком дорогими, собрался их отложить в сторону. Юсуф, увидев то, что я счел слишком дорогим, одобрил мой вкус; однако, сказав, что все-таки это не слишком дорого, он купил все и вышел. Назавтра рано утром он отправил мне в подарок все эти товары, но, чтобы обязать меня не возвращать их, он написал мне письмецо, в котором говорил, что по моем прибытии на Корфу я узнаю, кому я должен передать все то, что он мне направляет. Там были дамасские ткани с накаткой золотом и серебром, кошельки, портфели, пояса, шарфы, платки и трубки. Все это стоило порядка четырех-пяти сотен пиастров. Когда я захотел его отблагодарить, он заставил меня признать, что может сделать мне этот подарок.

Накануне моего отъезда я увидел, как этот почтенный старец плачет, когда я явился к нему откланяться; и мои слезы явились в ответ. Он мне сказал, что, не дав согласия на его предложение, я завоевал большее его уважение, чем если бы принял. Я погрузился на корабль, поместив там свой сундук, подаренный мне Байо, г-ном Жаном Дона. В нем было два кинтаво кофе мокка, сто фунтов листового табака Гинге [19] и два флакона, наполненных один — табаком Запанди, другой — Камюссаде. Кроме того, был трубочный чубук из жасминного дерева, покрытый золотой филигранью, который я продал на Корфу за сто цехинов. Я смог передать ему свою благодарность только в письме, которое написал с Корфу, где отметил, что в результате продажи всех его подарков составил себе состояние. Исмаил дал мне письмо для г-на да Лецце, которое я потерял, и бочонок медового напитка, который я также продал; г-н де Бонневаль дал письмо, адресованное кардиналу Аквавива, которое я ему переслал в Рим в своем, где описал ему историю моего путешествия; но это преосвященство не оказал мне чести ответить. Бонневаль дал мне также двенадцать бутылок мальвазии из Рагузо и двенадцать — настоящего вина из Скополо. Оно — большая редкость. Таковы были подарки, которые я привез на Корфу и которые оказались мне весьма полезны, как это будет видно из дальнейшего.

19

«Ging'e» — Жинже?

Единственный иностранный министр, которого я видел часто в Константинополе и который оказал мне необычайные знаки своей доброты, был милорд маршал Шотландии Кейт, который представлял там короля Прусского. Знакомство с ним оказалось для меня полезно в Париже шесть лет спустя. Мы об этом будем говорить.

Мы отправились в начале сентября на том же военном корабле, на котором и прибыли. Мы приплыли на Корфу через пятнадцать дней, и г-н де Байль не захотел сходить на берег. Он привез с собой восемь превосходных турецких лошадей, из которых двух я видел еще живыми в Гориции в 1773 году. Сойдя со всем своим добром и сочтя, что довольно плохо устроен, я представился г-ну Андрэ Долфину, генеральному проведитору, который снова заверил меня, что на первом же смотре я стану лейтенантом. Выйдя из управления, я отправился к г-ну Кампорезе, своему капитану. Офицеры штаба моего полка все отсутствовали.