История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Казанова Джакомо

Мой третий визит был к командиру галеасов г-ну Д. Р.; г-н Долфин, с которым я прибыл на Корфу, меня ему рекомендовал. Он спросил меня сначала, хочу ли я служить у него в качестве адьютанта, на что я не замедлил ответить, что не желал бы большего счастья, и что он найдет меня всегда покорным и готовым к его услугам. Он, прежде всего, направил меня в назначенную мне комнату, и не позднее чем на другой день я там разместился. Мой капитан прикрепил ко мне солдата француза, который был парикмахером и доставил мне удовольствие, потому что мне нужно было практиковаться во французском языке. Он был проказник, пьяница и распутник, крестьянин, родившийся в Пикардии, умевший писать очень плохо, что меня не смущало: мне достаточно было, чтобы он мог говорить. Это был дурак, знавший множество водевилей и смешных историй, всех забавлявших.

В четыре — пять дней я распродал все подарки, привезенные из Константинополя, и оказался владельцем почти пяти сотен цехинов. Я оставил себе только вина. Я забрал из рук евреев все, что заложил из-за проигрыша, отправляясь в Константинополь,

и все распродал, твердо решив не играть по-глупому, а лишь пользуясь всеми преимуществами, которые знающий молодой человек, не лишенный ума, может использовать без того, чтобы его назвали мошенником. Здесь я должен сделать моему читателю описание Корфу, чтобы дать ему представление о тамошней жизни. Я не говорю о местном окружении, о чем может знать каждый.

В то время на Корфу был генеральный проведитор, который осуществлял там верховную власть и делал это блестяще: это был г-н Долфин, мужчина семидесяти лет, суровый, упрямый и невежественный, который не интересовался больше женщинами, но любил однако, чтобы они за ним ухаживали. Он каждый вечер давал ассамблеи и держал обеденный стол на двадцать четыре куверта.

Имелось три старших офицера легковооруженных войск, которые представляли собой армию на галерах, и три других — тяжеловооруженных войск, — армию на кораблях. Легкие войска шли перед тяжелыми. Каждая галера должна была иметь своего командира, называемого sopracomito, их было десять, и каждое военное судно должно было иметь своего командира; эти десятеро включали и трех морских командующих. Все командующие были венецианские нобили. Десять других венецианских нобилей в возрасте двадцати лет были офицерами на кораблях, и находились там, изучая морское дело. Помимо всех этих офицеров, имелось восемь-десять других венецианских нобилей, используемых на острове в полиции и для исполнения правосудия: их называли старшими офицерами на суше. Те, кто был женат, и чьи жены были красивы, имели удовольствие видеть свои дома посещаемыми галантной публикой, которая добивалась их милостей, но не случалось сильных страстей, потому что на Корфу было также много куртизанок, были весьма распространены азартные игры, и амурные связи не имели широкого распространения.

Среди дам, выделяющихся красотой и галантным обхождением, была м-м Ф. Ее муж, командир галеры, прибыл на Корфу вместе с ней в прошлом году. Она удивила всех морских командующих: чувствуя себя вольной выбирать, она отдала предпочтение г-ну Д. Р., исключив всех остальных, претендовавших на то, чтобы быть ее «чичисбеями» . Мадам Ф. вышла за г-на Ф. замуж в тот же день, когда он прибыл из Венеции на своей галере, а она вышла из монастыря, в который была помещена в возрасте семи лет. Теперь ей было семнадцать. Когда я ее увидел за столом напротив себя, в первый день моего появления в доме г-на Д. Р., она меня поразила. Я увидел что-то сверхъестественное и настолько выше всех женщин, которых я до сих пор знал, что не опасался влюбиться. Я счел ее совсем иной, чем я, и столь значительней меня, что видел лишь невозможность ее достигнуть. Прежде всего, я предположил, что между нею и г-ном Д. Р. существует только холодная дружеская привычка, и что г-н Ф. прав, не испытывая к нему ревности. Г-н Ф., впрочем, был глуп до последней степени. Таково было впечатление, которое произвела на меня эта красота в первый день, когда она предстала перед моими глазами; но это впечатление не замедлило в корне измениться совершенно новым для меня путем.

Моя должность адъютанта предоставляла мне честь есть вместе с ней; но это было и все. Адъютант, мой товарищ, прапорщик, как и я, и дурак первого класса, имел то же счастье; однако мы с ним не считались сотрапезниками. К нам не только никогда не обращались со словом, но на нас не смотрели. Я не мог с этим ничего поделать. Я отлично понимал, что это происходит не из-за осознанной неприязни; однако я считал свое положение весьма тяжелым. Мне казалось, что Санцонио — таково было имя моего коллеги — не может нравиться, потому что он был тупица, но я не мог терпеть, чтобы меня воспринимали так же. М-м Ф., которая на протяжении восьми — десяти часов не удостаивала меня и взглядом, начинала мне не нравиться. Я чувствовал себя уязвленным, раздосадованным и обеспокоенным, тем более, что не мог догадаться, почему она намеренно избегает моего взгляда. Это не могло не быть мне неприятно. Я убеждался, что для нее я ничто. Это было слишком. Я знал, что кое-что собой представляю, и я претендовал на то, чтобы она это тоже понимала. Представился, наконец, случай, чтобы она должна была мне что-то сказать и, соответственно, взглянуть мне в лицо.

Г-н Д. Р., обратив внимание на хорошо зажаренного индюка, лежащего передо мной, попросил меня нарезать его, и я взялся за это дело. Я отрезал шесть кусков, и, увидев, что проделал это плохо, вынужден был попросить прощения; но м-м Ф., глядя на меня, не смогла удержать смеха и сказала, что если я не уверен, что правильно разрежу, нечего было браться. Не зная, что ответить, я покраснел, сел и замкнулся. Днем, столкнувшись с необходимостью произнести по какому-то поводу мое имя, она спросила, как меня зовут, хотя уже пятнадцать дней, как я находился у г-на Д. Р., и она должна была это знать, тем более, что мое постоянное везение в игре сделало меня знаменитым. Я давал свои деньги коменданту города Мароли, профессиональному игроку, державшему банк в фараон в кафе. Я играл с ним напополам и был у него крупье, я также часто сам метал

банк, поскольку понтировать не любил. Он держал карты таким образом, что было видно, что он боится, в то время как я поступал наоборот; мне очень везло, хотя это и было нетрудно, и я смеялся, когда проигрывал, и принимал убитый вид, когда выигрывал. Этот Мароли выиграл все мои деньги перед моей поездкой в Константинополь; увидев после моего возвращения, что я решил больше не играть, он счел необходимым преподать мне несколько разумных максим, без соблюдения которых азартные игры разоряют тех, кто их любит. Не питая, однако, никакого доверия к порядочности Мароли, я относился к нему с осторожностью. Каждую ночь, окончив талию, мы подбивали счет, и чистый выигрыш оставался в руках у кассира: разделив выигранные деньги, мы уносили кошельки каждый себе.

Счастливый в игре, здоровый и любимый всеми своими товарищами, которые, кстати, никогда не видели меня скупым, я был бы вполне доволен своей участью, если бы видел чуть больше внимания за столом у г-на Д. Р. и менее надменно третировался его дамой, которая, без всяких на то оснований, время от времени с удовольствием меня унижала. Я ее ненавидел, и когда, любуясь ее совершенством, я размышлял о чувстве ненависти, которое она мне внушала, я находил ее не только наглой, но и безмозглой, потому что, говорил я себе, она могла бы завладеть моим сердцем, если бы сочла возможным полюбить меня. Я не желал ничего другого, кроме того, чтобы она не заставляла себя ненавидеть. Я считал это из ряда вон выходящим, потому что, если это делалось намеренно, было невозможно, чтобы она от этого что-то выиграла. Я не мог не только отнести ее поведение ни к разряду кокетства, поскольку никогда не давал ей к этому, по всей справедливости, ни малейшего повода, ни к любовной страсти к кому-нибудь, поскольку сам г-н О.Р. не интересовал ее, и для всех, кто знал ее мужа, она его воспринимала как нуль. Эта молодая женщина стала, наконец, моим несчастьем, и я был недоволен сам собой, потому что заметил, что без чувства овладевающей мной ненависти я не могу о ней и думать. Открыв в себе душу, способную ненавидеть, я хотел ей зла, а ведь я никогда не считал себя способным на жестокость.

— Что вы делаете со своими деньгами? — внезапно спросила она меня однажды после обеда, когда кто-то возвращал мне сумму, проигранную на-слово.

— Я их сохраняю, — ответил я, — чтобы возместить свои будущие потери.

— Без всяких затрат, вы поступили бы лучше, не играя, потому что вы теряете время.

— Время, проведенное в развлечении, не может считаться потерянным. Плохо проводить время в скуке. Скучающий молодой человек рискует накликать несчастье стать влюбленным и быть отвергнутым.

— Это возможно; но, развлекаясь ролью кассира своих собственных денег, вы выставляете себя скупцом, а скупец не лучше влюбленного. Почему бы вам не купить перчатки?

Раздался смех и я почувствовал себя глупцом. Она была права. Обязанностью адъютанта было сопровождать даму до портшеза или ее коляски, когда она встает, чтобы выйти, модой на Корфу было прислуживать даме, приподнимая ее платье левой рукой и поддерживая ее правой рукой под локоть. Без перчатки потная рука могла ее запачкать. Я был убит, и пятно скупости ранило мне душу. Отнести это на счет плохого воспитания было бы милостью. Чтобы отомстить, я, вместо покупки перчаток, решил ее избегать, предоставив пошлой галантности Сансонио, с его гнилыми зубами, светлым париком, темной кожей и дурным запахом изо рта. Я жил, таким образом, несчастный и разозленный, не имея возможности перестать ненавидеть эту молодую женщину, которую, по совести, ненавидеть было не за что, и я не мог ей ничего поставить в вину. Она меня не ненавидела и не любила, все было просто, и, будучи совсем молодой и желая посмеяться, она остановила свой выбор на мне, чтобы развлечься как с куклой. Мог ли я иметь что-либо против? Я хотел ее наказать, заставить раскаяться, и я обдумывал самые жестокие планы мести. Из них самыми многочисленными были планы влюбить ее в себя и превратить в потаскуху; но когда я доходил до этой мысли, я с негодованием ее отбрасывал, потому что не находил в себе достаточно сил, чтобы противостоять силе ее чар. Но тут случился поворот судьбы, позволивший полностью изменить ситуацию.

Г-н Д. Р. отправил меня после обеда к г-ну де Кондульмер, капитану галеасов, чтобы передать ему письма и ждать его распоряжений. Этот морской командир заставил меня ждать до полуночи, так что, когда я вернулся к нам, г-н Д. Р. уже ушел и я пошел тоже спать. Утром, когда он проснулся, я зашел к нему в комнату, чтобы отчитаться в поручении. Через минуту в комнату вошел слуга и вручил ему записку, сказав, что адъютант м-м Ф. ждет ответа. Г-н Д. Р. распечатал и прочел записку, затем порвал ее и в горячке растоптал ее ногами, походил по комнате, наконец, написал ответ, запечатал записку и позвонил адъютанту и вручил ему записку. После этого, по-видимому, успокоившись, он закончил читать то, что сообщил ему морской начальник, затем велел мне переписать письмо. Он его перечитывал, когда вошел слуга, сказав мне, что мадам Ф. хочет со мной поговорить. Г-н Д. Р. сказал, что у него больше нет ко мне дел, и я могу идти узнать, чего хочет мадам. Он повторил при этом, что я должен молчать об увиденном. Я вышел — я не нуждался в этом напоминании. Я полетел к мадам, не догадываясь, зачем она меня вызывает. Я бывал там несколько раз, но никогда по ее вызову. Она заставила меня минутку подождать. Я вошел и был поражен, увидев ее сидящей в постели, раскрасневшейся, красивой до изумления, но с широко распахнутыми глазами. Она, несомненно, лила слезы. Мое сердце судорожно забилось, непонятно от чего.