История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2
Шрифт:
Глава V
Прогресс в моих амурах. Я направляюсь в Отранто. Я поступаю на службу к мадам Ф. Счастливая царапина.
Сборище было многочисленное. Я вхожу на цыпочках, Его Превосходительство видит меня, его лицо разглаживается, что заставляет обратить ко мне взоры всей компании, и он громко говорит:
— Вот молодой человек, который разбирается в принцах.
— Я стал знатоком в этом, — отвечаю я ему, — стремясь уподобиться вам, монсеньор.
— Эти дамы любопытствуют узнать
— Ну вот, я просто приговорен к публичной исповеди.
— Отлично. Постарайтесь ничего не забыть. Представьте себе, что меня здесь нет.
— Напротив того, поскольку это от Вашего Превосходительства я могу получить отпущение грехов. Но история будет длинной.
— В таком случае исповедник позволяет вам сесть.
Я рассказал всю историю, за вычетом моих общений с дочерьми пастухов.
— Все это происшествие, — говорит старик, — весьма поучительно.
— Да, монсеньор, оно показывает, что молодой человек бывает в наибольшей степени близок к погибели, когда, поглощенный большой страстью, полагает возможным для себя достичь всего с помощью кошелька в своем кармане, набитого золотом.
Я собираюсь уходить, поскольку накрывают на стол, когда метрдотель говорит мне, что Его Превосходительство позволяет мне остаться ужинать. Я удостаиваюсь чести сесть за стол, но не для того, чтобы поесть, поскольку необходимость отвечать на все вопросы этому мешает. Сидя рядом с протопапой [24] Булгари, я прошу у него прощения, если я в своем рассказе высмею оракул священника Делдимопуло. Он отвечает, что это давнее мошенничество, от которого трудно излечиться.
24
Протопапа — православный епископ — прим. перев.
На десерт генерал, выслушав то, что м-м Ф. ему прошептала на ухо, сказал мне, что охотно бы послушал о том, что случилось в Константинополе между мной и женой турка, и с другой женщиной в бане. Очень удивленный этим вопросом, я ответил ему, что это шалости, о которых не вполне возможно ему рассказывать, и он не настаивал; но я нашел чрезмерной нескромность м-м Ф., которой не следовало пересказывать всему Корфу те сказки, что я ей поведал тет-а-тет. Заботясь о ее гордости еще больше, чем о ней самой, я никогда бы не решился ее компрометировать таким образом.
Двумя — тремя днями позже, сидя наедине со мной на террасе, она спросила:
— Почему вы не захотели рассказать генералу о своих приключениях в Константинополе?
— Потому что не хочу, чтобы народ знал, что вы терпели мои рассказы об авантюрах такого рода. То, что я смею рассказать вам, мадам, тет-а-тет, я, разумеется, не рассказал бы вам на публике.
— Почему нет? Мне кажется, наоборот, — если это из-за чувства уважения, то вы должны были бы испытывать его более, находясь наедине со мной, чем когда мы в компании.
— Добиваясь чести вас позабавить, я сталкиваюсь с риском вам не понравиться; но этого больше не будет.
— Я не хочу разгадывать ваши намерения, но мне
Г-н Д. Р. заходит за ней, и мы отправляемся. Вопреки тому, что в диалоге на террасе она хотела меня унизить, я был уверен, что ей это не удалось. Заставив меня оправдываться, она оказалась вынуждена высказаться отнюдь не нейтральным образом.
Г-н генеральный проведитор прежде всего оказал мне любезность, передав письмо, найденное им в в депеше, полученной из Константинополя, и адресованное мне. Я положил письмо в карман, но он сказал, что любит новости, и что я могу его прочесть. Письмо было от Юсуфа и содержало печальную весть о том, что г-н де Бонневаль умер. Когда генерал услышал от меня имя Юсуф, он попросил меня описать приключение, которое было у меня с его женой, и на этот раз, не имея возможности уклониться, я рассказал историю, которую тут же и сочинил. Рассказ продолжался час и заинтересовал всю компанию. В этой истории я не причинил никакого ущерба ни моему другу Юсуфу, ни м-м Ф., ни моей личности. Она обрисовывала меня с самой выгодной стороны в отношении сантиментов, и я почувствовал большое удовольствие, поглядывая на м-м Ф., которая показалась мне довольной этим рассказом, несмотря на то, что он был чуточку фривольным.
Тем же вечером, когда мы курили по возвращении к ней, она сказала в моем присутствии г-ну Д. Р., что вся история, рассказанная мной о приключении с женой Юсуфа, была выдумкой, но что она не может меня в этом винить, потому что находит ее весьма забавной, тем не менее, правда то, что я не доставил ей удовольствия, о котором она просила.
— Он думает, — продолжала она, — что, рассказав подлинную историю, он создаст впечатление в ассамблее, что развлекает меня непристойными рассказами. Я хочу, чтобы вы нас рассудили. Не будете ли вы добры, — обратилась она ко мне, — рассказать снова об этой встрече в тех же словах, какие использовали в рассказе наедине со мной? Можете вы это сделать?
— Да, мадам. Я это могу и хочу.
Задетый нескромностью, которая показалась мне, не очень знавшему тогда женщин, чрезмерной, и не побоявшись сесть на мель, я решился и описал авантюру в красках, не опуская и того, какое возмущение произвело в моей душе любовное пламя при виде красот гречанки.
— И вы считаете, — сказал г-н Д. Р., — что он должен был рассказать это в ассамблее в тех же выражениях?
— Если он плохо поступил бы, рассказывая такое в ассамблее, не так ли плохо было рассказывать это мне?
— Это вам знать, плохо ли он поступил. Вам это не понравилось? Могу вам сказать, что мне бы очень не понравилось, если бы он описал там это приключение так, как только что рассказал нам.
— Ладно, — сказала мне она, — на будущее прошу никогда не рассказывать мне наедине того, что вы не сможете рассказать в присутствии пятидесяти человек.
— Я вам обещаю, мадам.
— Но, разумеется, — добавил г-н Д. Р., — мадам всегда вольна отменить это правило когда ей заблагорассудится.