История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

— О прочих делах потом, а на это откликнитесь скорее.

Всего Вам и Е<лене> В<ладимировне> самого доброго!

Ваша АЭ

А.А. Саакянц

14 сентября 1962

Милая Анечка, <...>

Относительно поисков могилы я не совсем с Вами согласна. Если есть достоверный шанс найти, то искать нужно, и нужно перевезти прах, похоронить на Ваганьковском, в Цветаевской ограде. Тут нельзя брать на себя смелость навязывать свою точку зрения; это не сомнительный камень в Тарусе.

Но я совершенно не убеждена, что Асины сведения достоверны, вот в чём беда, что затевать вскрытие могил, само по себе уже достаточно кощунственно, впустую — недопустимо. Кроме того, пробовать «опознавать» останки 20-летней давности без врача-специалиста (судебного профиля) — немыслимо,

ибо надо уметь опознавать, а мы с Асей мужского скелета от женского не отличим. Всё это большое и сложное дело можно затевать только на основании всесторонней достоверности– от местонахождения могилы до процедуры опознавания; всякая семейная кустарщина неприемлема. Ах, Господи, будь у мамы добрая дюжина достойных её детей, и тем бы не справиться со всеми сложностями её посмертного бытия! Всё очень трудно. Да иначе и быть не может.

Целую Вас, будьте здоровы.

Ваша А.Э.

А.А. Саакянц

17 сентября 1962'

Милый Рыжик, пишу два слова наспех, чтобы отправить с Евг<е-нией> Мих<айловной> Цв<етаевой>², которая провела здесь три денька — (у В<алерии> И<вановны>). Заранее спасибо за пакетик, который (трясущимися руками!) буду разворачивать завтра — в шесть ноль-ноль, час моего пробуждения и в будни и в праздники - пока длится скарронова эпопея. Пока что манящий дразнящий пакет лежит на тарелке со львом. Тарелка — очередное цветаевское чудо; я не сразу «узнала» её, т. к. цвет другой — лиловатый, а мамина была коричневато-золотистая. Потом в моём сознании стал проступать белоглазый лев. Представьте себе, что это — тот самый рисунок, тот самый лев, почти всю мамину жизнь несший груз её чернильницы. Никогда и нигде мы с мамой не встречали подобного фаянса (рисунок «Мадрас») и надо же, чтобы к моему пятидесятилетию этот же лев пришёл ко мне, проделав невероятный путь войны и мира. Спасибо бесконечное и Вам, и Вере Семёновне³ (которая нам очень понравилась!) за этот мало сказать - подарок, а настоящий дар\

В<ера> С<емёновна> сказала, что Вы подумываете отказаться от поездки из-за предполагаемого юбилея. Не делайте глупостей, ибо единственно — тот юбилей мы можем отметить пока лишь в сердце своём, а не в писательском клубе, а кроме того — всё вилами по воде писано - имею в виду клуб. Будете в Праге — смотрите во все глаза готику, Градчаны, Влтаву, мост со святыми у Пороховой башни (кажется!) — там под мостом, у самой воды, стоит мамин рыцарь, лицом похожий на неё. Мы жили в районе Смихова. И подумайте о маме (о нас всех - папе моём, Муре и обо мне тоже) в Праге, в дни маминого юбилея.

Так отметить этот юбилей будет дано лишь Вам и это Вы заслужили...

<...> Кончаю, трудно перечесть, т. к. Евг<ения> Мих<айловна> отбывает.

Обнимаем, целуем, спасибо, дружок!

Ваша А.Э.

' Письмо написано в канун дня рождения А.С.

² Евгения Михайловна Цветаева - вдова сводного брата М. Цветаевой, Андрея.

³ Вера Семеновна Гречанинова (р. 1924 г.) - историк, библиограф, сотрудник Государственной библиотеки им. В.И. Ленина (ныне РГБ), Прочитав в еще неопубликованном тогда в СССР мемуарном очерке «Живое о живом» описание этой тарелки (IV, 206), поняла, что в ее доме имеется точно такая же, и подарила ее дочери поэта. До самой смерти А.С. тарелка висела над ее письменным столом, а затем была возвращена дарительнице. А.А. Саакянц с В.С. Гречаниновой познакомилась, узнав о собираемой ею с конца 50-х годов библиографии зарубежных публикаций произведений М. Цветаевой. Будучи сотрудницей спецхрана библиотеки, В.С. Гречанинова имела возможность помогать А.А. Саакянц в добывании труднодоступных в то время текстов произведений М. Цветаевой, вышедших за границей.

В. Н. Орлову

30 октября 1962

Милый Владимир Николаевич, вернувшись из Москвы, нашла Вашу предкрымскую весточку, опасаюсь, что мой ответ, попав в поток октябрьских «проздравлений», задержится в пути и уже не застанет Вас. Ну, авось, небось да как-нибудь! Прибыла в Тарусу вполне ошалелая от работы, усталости, сердечных перебоев (сердце потукает, потукает, а потом, как на лифте, вниз!) — бессонницы и подавленного (сильного) желания кому-нб. выцарапать глаза. Второй день ничего «умственного» не делаю, вторую ночь крепко сплю, наслаждаюсь тишиной (и, увы, чересчур уж привычным шумом дождя за окном), обществом голубой кошки и увядающим букетиком последних настурций. И так — до 1-го ноября, когда вновь принимаюсь за книгу, войдя в свои берега. Из Москвы написала Вам довольно бесцельную записку, бесцельную, ибо догадывалась, что в Ленинграде Вас нет, но всё же хотелось подать Вам некий знак коснеющей рукой! О, Господи, да что же это за нелепая жизнь такая? Столько сил убивать — на что? Столько работать — а где сделанное? И, самое интересное: где, pardon, заработанное? Всё, как в кафковских романах: ниоткуда и никуда. <...>

25-го в Лит<ературном> Музее состоялся вечер, посвящённый 70-летию со дня рождения мамы; спешу успокоить Вас в «главном» — а именно — всё прошло без малейшей «ажитации», никто стульев не ломал и стекол не бил, и хотя зал вместил вдвое больше положенного, было очень спокойно, пристойно — как надо. Устроители сумели правильно распределить билеты и, главное, подготовили вечер без излишней рекламы и болтовни, многие «сенсационеры» узнали о нём лишь на следующий день после того, как он состоялся. Была неплохая (небольшая) экспозиция книг, фотографий, на диво удачный портрет (углём, по двум непохожим¹, снимкам); выступали Эрен-бург, Слуцкий, Ев. Тагер¹; первые два, по-моему, хорошо (Эр<ен-бург>, правда, перепевал опубликованное, т. ч. ничего нового не сказал — но сам был насквозь мил и добр, что не часто увидишь!). Тагер же развёл молочные реки, кисельные берега — я держала себя обеими руками за шиворот, чтобы усидеть, и бесилась — дура неизбывная! Потом было «художественное» чтение маминых стихов, и опять же я, вместо того чтобы испытывать благостные чувства, начала медленно и верно взрываться. К счастью, взрывалась в фойе, хоть ни у кого не на глазах. Понимаете, разумом ценю первую попытку Цветаевой «вслух» и отдаю должное терпению, любви и мужеству устроителей, а сердце требует совсем, совсем иного для памяти мамы. Настоящего — не только по замыслу, но и по осуществлению. Конечно, и это придёт, но моя-то жизнь коротка, и, боюсь, на мою долю достанется одна «раскачка». Мне кажется, за всё время «дельного» (в пределах возможного) была пока что только гослитовская книжечка, без всего прочего можно было бы обойтись — без преждевременных «памятников» и сомнительных «подборок». Только поймите правильно слово «сомнительные»... Опять же разумом не уверена в правильности своей точки зрения — что-то все, или почти все, придерживаются противоположной. А сердцем — убеждена, что я права.

<... > Переезжать в Москву всерьёз смогу только после окончания подготовки маминой книги, переезд потребует немало времени, а к тому же и денег, пока ни того, ни другого нет. А квартирка московская очень мила, со временем будет даже уютной.

Теперешний же её неуют заключается для меня в том, что всё, за исключением, пожалуй, выключателей и звонка, - в долг. Довольно странное ощущение собственности. Ну, да всё это — суета сует.

Надеюсь, что Вы и Елена Владимировна хорошо отдохнули и отдышались и что недоданное нам всем этим летом солнце было к вам милостиво... Желаю вам обоим всего самого доброго!

Ваша АЭ

¹Евгений Борисович Тагер (1906-1984) - литературовед, автор эссе «Из воспоминаний о Марине Цветаевой» (см.: Тагер Е. Избранные работы о литературе. М., 1988). Ему посвящены стих. Цветаевой 1940 г: «Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!» (7 января), «Ушел - не ем...» и «Пора! для этого огня...» (оба 23 января); навеяно встречей с Тагером и стих. «Годы твои - гора...» (29 января 1940).

П.Г. Антокольскому

14 ноября 1962

Милый Павел Григорьевич, помните ли Вы меня? Я - Аля Эфрон, дочь М<арины> Ц<ветаевой>, - теперь уже пятидесятилетняя; Вы знали меня маленькой, как я Вас - молодого (отлично помню Вас - Павлика).

У меня к Вам — без предисловий — преогромная просьба. Сейчас работаю над составлением и комментариями к следующей маминой книге, к<отор>ая должна выйти в Большой серии Библ<иотеки> поэта; надеюсь, что предисловие напишет Орлов, у него должно получиться. В книгу войдёт лирика, поэмы, драматургия — конечно, небольшая часть всего этого. Войдёт и пьеса «Феникс» («Конец Казановы») — Вы знаете её. Эта вещь, как и многие другие («Метель», «Приключение», «Фортуна»¹), написана в первые годы Революции, в тот единственный период маминой жизни, когда она приблизилась к театру, писала театральные вещи (позднейшие драм<атические> произведения к сцене, к зрительному — отношения не имеют).