История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

³ Какую статью Луи Арагона перевела А.С., установить не удалось. Впоследствии ею было сделано много переводов его стихотворений и поэм для журн. «Иностранная литература» (1965, № 4) и для т. 9 его Собр. соч. (М., 1966).

Э.Г. Казакевичу

27 апреля 1956

Милый Эммануил Генрихович, я всё собиралась Вас навестить, пока у Вас, как у Ахиллеса, болела пяточка, но она уже срослась, и, таким образом, предлог отпал. Но я к Вам не по поводу пяточки: Маша¹ Вам, верно, рассказала, что я дерусь с Сергиевской² (это редактриса маминого сборника <...> ). Она выкинула из сборника несколько лирических стихов под предлогом непонятности — в том числе одно из лучших стихотворений «Писала я на аспидной доске» -она не понимает, что в

последней строфе говорится об имени, написанном внутри обручального кольца, непроданного в голодные годы...³ Она не понимает стихотворения «Занавес». Она не понимает антибуржуазной сущности «Оды пешему ходу», направленной против «безногого племени» богачей — «паразитов пространства», «алкоголиков вёрст» (эта тема развивается и во втором стихотворении, к<отор>ое Сергиевская неожиданно поняла и приняла). Больше же всего её пугает слово «скоропадские» — она в нём видит родственников гетмана, а не прилагательное к роковым скоростям, кончающимся падением⁴. Она также выкинула стихотворение «Деревья», где рассказывается о «кварталах хорошего тона» в Париже⁵, за то, что оно кончается словами «Людовик, чего глядишь — пропал твой город Париж» — как это можно, когда мы уже целую неделю дружим с французами? А главное, она выкинула лучшее стихотворение из цикла «Стихов к Чехии», п. ч. оно называется просто «Германии»⁶, а не «Фашистской Германии», хотя само содержание само за себя говорит так явно, что уж дальше некуда. Стихотворение оказалось слишком антифашистским. В Гослите считают, видимо, что не было ни войны, ни фашизма, ни той Германии, которая пыталась поглотить весь мир, а это совершенно возмутительно. Это уже не дело вкуса, не дело «понятности» или «непонятности» стихотворения, а дело неприемлемого для меня политического принципа отбора — как бы, мол, такое стихотворение не оскорбило национального чувства Германии! Та Германия, которой посвящён этот стих, оскорбляла не только национальные чувства других народов, она уничтожала целые национальности. Когда же я попыталась растолковать эту точку зрения Сергиевской, она сказала мне: «Нельзя жить в безвоздушном пространстве». Это я всё вот к чему: Вы в среду будете в Гослите; Вы, вместе с Тарасенковым, к<отор>ый уже не может вступиться⁷, — крестные отцы этой книги, — так вступитесь Вы. Вы проделали всю войну и знаете ту Германию, о к<отор>ой говорится в этом стихе. Поэтому прошу Вас заступиться и за «Германию», и за (что уже в ином плане) «Писала я на аспидной доске». Остальное, что Вам посылаю, - на Ваше усмотрение. Я ещё Эренбурга на них натравлю. И надеюсь, что мы объединёнными усилиями покажем им кузькину мать — и выпустим книгу моей.
– Позвоните мне!

Всего Вам хорошего, Гале⁸ привет!

ВашаАЭ

' Мария Иосифовна Белкина (1912-2008)- вдова А.К. Тарасенкова, автор кн.: «Скрещение судеб» (4-е изд.
– М., 2005), составитель и автор предисловия к кн.: Эфрон А. О Марине Цветаевой (М., 1989; 2-е изд. под назв.: Марина Цветаева. Воспоминания дочери. Письма. Калининград, 2001).

²Мария Яковлевна Сергиевская (1906-1962).

³ «Но ты, в руке продажного писца / Зажатое! ты, что мне душу жалишь! / Непроданное мной! внутри кольца! / Ты - уцелеешь на скрижалях» (I, 538).

⁴ Первая часть «Оды пешему ходу» (1931-1933) начинается строками: «В век сплошных скоропадских, / Роковых скоростей...» (II, 291).

⁵ Первая строка из стих. 1935 г. «Деревья»: «Кварталом хорошего тона...» (II, 336).

⁶ Речь идет о 4-м стих, из раздела «Март» «Стихов к Чехии» (II, 357-358).

⁷ А.К. Тарасенков скончался 14 февраля 1956 г.

³ Галине Осиповне Казакевич, жене Э.Г. Казакевича.

И. Г. Эренбургу

22 мая 1956

Дорогой друг Илья Григорьевич! Гослитиздат должен был направить Вам рукопись маминой книги. Они, т. е. она, редакторша

книги, Сергиевская, конечно, хочет выбросить несколько хороших стихов под самыми разными предлогами. И сама-то я уже, по-моему, достаточно исковеркала книгу, придав ей наибольшую, такую не свойственную маме, обтекаемость, но когда туда же и рак с клешней, тогда делается совсем нестерпимо. В общем, я ей сказала, что ни с её мнением, ни с мнением редактора редакции, ни с мнением вообще каких бы то ни было редакционных работников я считаться не могу, не считая их достаточно сведущими в вопросах поэзии, и что предлагаю им обратиться с этими спорными стихами к Вам — как Вы скажете, так пусть и будет. Я не уверена, что они направили Вам и эти, спорные, по их мнению, — стихи, поэтому переписала некоторые из них на Ваш суд.

Стихи «Писала я на аспидной доске» они считают непонятными — особенно последнее четверостишие. Они не понимают, что имя написано внутри обручального кольца, что оно может жалить сердце, что оно могло остаться непроданным вместе с золотым кольцом в те годы, когда загонялось всё ради куска сомнительного хлеба, одним словом, они ничего не понимают. А я считаю этот стих вообще одним из лучших.

«Занавес» они считают непонятным.

«Напрасно глазом - как гвоздём» - тоже считают непонятным. Как это, мол, умерший может остаться «в нас», т. е. в памяти нашей, и вместе с тем «совсем уйти, со всем уйти»?¹

Кстати, этот стих печатался в «Современных Записках», тогда редакция выкинула без маминого ведома 5-ое четверостишие, про попов⁹, - а здесь и вовсе не хотят печатать.

И теперь «Германии».

Эта редакторша считает, что стихотворение направлено против Германии как таковой, а не против фашистской Германии, т. к. в нём ни разу не сказано слово «фашизм». Будь, мол, оно озаглавлено «Фашистской Германии»... и т. д. По-моему, это просто возмутительно! Весь стих говорит именно о фашизме, именно о войне — а у них и войны как не бывало, и фашизма как не бывало, и той Германии, с которой мы сражались, тоже как не бывало.

Стихотворение из того же цикла, «Взяли» («Брали скоро и брали Щедро»), они тоже не хотят брать, ни скоро, ни щедро, т. к. там в эпиграфе сказано «Чехи подходили к немцам и плевали». Потому что в эпиграфе не сказано, на каких немцев они плевали? Ибо ведь бывают всякие немцы — а вдруг чехи плевали на хороших, на симпатичных немцев? А это некультурно, и, кроме того, мы сейчас стараемся урегулировать свои отношения с немцами. Вот если бы в эпиграфе было сказано, что они плевали именно, скажем, на гестаповцев...

Почему это у нас уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если лижут — так до беспамятства?

Я не хочу калечить этот цикл, и, думаю, Вы тоже не захотите.

И ещё кое-какие стихи они хотят выбросить, но я с переполоху сейчас даже не могу припомнить, какие. Я запомнила то, с чем более всего не согласна.

Кроме того, посылаю Вам мамин ответ на анкету, видимо, 1926 г., к<отор>ая м. б. пригодится Вам для предисловия, из-за биографических данных. Библиографические же данные там далеко не полные. Среди сборников тех лет не упомянуты «Стихи к Блоку», «Стихи к Ахматовой», «Разлука»³ и вообще многое упущено.

Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие!⁴ Вы единственный, который может это сделать — и сердцем, и умом, и знанием её творчества, и чистыми руками\ А у остальных — если сердце есть, так в голове не хватает, умишко есть, так сердца недостаёт, а о чистых руках и говорить не приходится. Чаще же всего совсем ничего «не дадено». И я злею с каждым днём. Очень хочется Вас увидеть. Когда будет минутка свободная - позовите меня, я очень Вас люблю!

Ваша Аля

Ради Бога, сообщите мне, когда и если будет какой-нб. ответ насчёт моей приятельницы. Это такой груз на моей душе!

И из прокуратуры ни ответа, ни привета уже третий год. «Пересматривается» и всё тут. Всё же нестерпимые сроки — для ещё живых людей!

В конце этого месяца должно быть заключение прокуратуры по папиному делу, видимо, посмертно - благополучное⁵.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>. ¹⁰⁹