Истощение времени (сборник)
Шрифт:
После паузы, после того, как все отводили глаза в сторону, внимательно изучали свежие пни, рассматривали белые и розовые крошки на них, Мотовилов с облегчением начал рассказывать анекдоты. Потом после очередного взрыва хохота, задыхаясь от смеха, он рассказал, как вчера явился к нему чудак с Тринадцатого километра, местный, лохматый такой, и начал доказывать, что кто-то из строителей умыкнул у него любимого гуся.
Ребята продолжали смеяться. И Мотовилов смеялся, радуясь тому, что смог их развеселить.
– Из вас, я надеюсь, никто не имел дела с тем гусем?
Стало тихо.
– Нет. Никто, – сказал Николай.
Все молчали, а Николай глядел в глаза Мотовилову. В упор.
– Что ж, – шамкнул прораб, – я и не сомневался.
Мотовилов встал и пошел к машине.
Когда он уже уехал, Кешка присвистнул и швырнул блестящую коричневую еловую шишку в плаксивое небо. Шишка летела, вращаясь и падая, пошуршала в густых зеленых ветвях ели, сбросила с них заснувшие капли и тихо уткнулась в мягкую землю. Капли летели тоже тихо, хотя они были крупные и прозрачно-чистые, как хрусталины, и, казалось, могли бы позванивать. Все смотрели на шишку молча и внимательно, как будто видели спутник.
– Ну так как? – спросил Николай.
Он обращался в пространство, но все понимали, кого он спрашивает.
– А что «как»? – поинтересовался Бульдозер.
– Ну так как?
– А никак, – сказал Бульдозер.
– Ты отвечай серьезно.
– Вы же, – Бульдозер улыбался, – не имели дела с гусем?
– Значит, это тот самый гусь?
– А ты покопайся в своем животе, – ухмыльнулся Бульдозер, – возьми микроскоп.
– Погоди, Николай, – сказал Спиркин, – надо подходить к человеку с доверием. Нельзя же так, сразу!
– Да, – Бульдозер похлопал Спиркина по плечу, – так сразу нельзя.
Кешка молчал, не вступался за Бульдозера, сидел к нему спиной, словно разговор его не волновал.
– Ладно, – сказал Бульдозер, – я пойду посушу портянки.
– У меня портянки стали совсем черные, – сообщил Букварь.
– Нет, ты ответь, – снова начал Николай.
Рука Бульдозера раздраженно рубанула косую сетку дождя:
– Да брось! Ты меня плохо знаешь, что ли?
– Хорошо знаю. Поэтому и спрашиваю.
– Ну, пожалуйста, спрашивай. – Бульдозер улыбнулся устало и снисходительно. – Это ты про гуся спрашиваешь? Про того, которого ты ел? Про белого? Да? Так я же позавчера рассказывал.
– Он засек его за Нордой, – подсказал Спиркин.
– Ни за какой ни за Нордой, – вдруг заявил Бульдозер, – а в том самом поселке Тринадцатый километр. Можете доверить сержанту Спиркину доставить лохматому хозяину обглоданные вами кости.
– Врешь, – проснулся Кешка.
– Нет. Не вру.
Бульдозер хмыкнул, и Букварь понял, что он не врет. Стало страшно. Все молчали.
– Теперь вам стало легче, –
– Надо поговорить. – Кешка охрип от волнения.
– Давай поговорим, – согласился Бульдозер.
Шли к палатке молча, мрачные, каждый думал о своем. Тайга была черной, и дождь был черным. Кончилось счастливое время, когда можно было жить нетребовательным к другим, принимая их такими, какие они есть. Значит, не права спокойная скала, названная «Тарелкой»? Или требовательность нужна только в тех случаях, когда воруют гусей?
Букварь скосил глаза на Бульдозера. Тот улыбался, и губы его шевелились, неслышно напевая что-то. Улыбка у него была любопытствующей: «Давайте, давайте… А я посмотрю».
…Керосиновая лампа покачивала лица и стены палатки. Бульдозер все еще улыбался, а потом понял, что ему не удастся свести дело к шутке, и произнес глухо:
– Суд, что ли?
– Суд, – сказала Ольга.
– Знаешь, как судили мародеров? – спросил Николай.
– Помнишь, в «Чапаеве»? – перебил его Спиркин.
– Это в гражданскую, что ли? – Бульдозер почесал нос.
Кулак Николая ударил по столу. Если бы был гвоздь, он бы вбил гвоздь.
– Брось паясничать!
Шел суд. Букварь не узнавал ребят. Люди, иронически относившиеся к тем, кто на разных собраниях по всякому поводу произносит высокие слова, сами употребляли сейчас именно высокие слова. И слова эти, казалось обесцененные для них ежедневными равнодушными речами, рождались теперь заново. Слова эти вспоминали и Кешка, и даже Виталий Леонтьев.
Было здорово, что слова, которые он, Букварь, держал в душе, боясь, что их назовут наивными и обветшавшими, оказывается, держали в душе и эти ребята, не тратили их каждый день, берегли на самый важный случай. И теперь предъявили их как закон своей жизни Бульдозеру.
Сначала Букварь молчал, опасаясь почему-то, что слова его могут показаться пристрастными. Но потом понял: это глупо. Судит Бульдозера не он, Букварь, и не Николай, и не Виталий Леонтьев. Судит бригада, сжатая в один кулак. Радостное и гордое ощущение этого сжатого кулака, чувство родства с этими дорогими ему людьми переполняло Букваря.
– Считай, что у нас комсомольское собрание… – начал Букварь.
Сидели, как приклеенные, час, два, дымили неистово. Только однажды встала из-за стола Ольга, принесла в жестяной консервной банке из-под бычков керосин. Желтоватая жидкость побулькала в лампу, пламя вспыхнуло, словно хотело взвиться вверх, пробить потолок и осветить тайгу. На секунду всем показалось, что керосин пахнет табаком.
– Я не хотел… – Бульдозер не поднимал глаз. – Целый день мотался по лесу, и ничего… И вот тогда…