Истощение времени (сборник)
Шрифт:
– Стрелять буду!
Оцепенев от неожиданности, все замерли на секунду. Кинулся Бульдозер, разметав кольцо расслабившихся на мгновение ребят, к палатке и тут же выскочил из нее с двустволкой в руках.
– Стрелять буду!
Опомнившись, бросились к Бульдозеру.
Неслись за Бульдозером, а он бежал метрах в тридцати впереди, держал двустволку наперевес, бежал, не соображая, куда и зачем он бежит.
И они бежали за Бульдозером, не соображая, зачем это им надо.
Движение убыстрялось, становилось все бессмысленнее и бессмысленнее. Хлестали Букваря мокрые, злые ветки, хлестали
– Стрелять буду! Всех гадов!
Стоит Бульдозер. Прямые углы плеч, шея из бетона. Две черные дырки смотрят Букварю в глаза.
По инерции последние шаги, медленные, нерешительные. Дождь, оказывается, все еще идет. Капли бегут по лицам. И красная тонкая нитка бежит вниз от бесцветной Бульдозеровой брови.
– Не подходите! Не…
Последние, затухающие движения. Застывающие шаги.
И вдруг – тра-ах! Разламывается небо. Лопается тишина. Взрывом. Грохотом. Выстрелом. Вскидывают ручищи Бульдозера грохнувшую двустволку. Дымок. Безобидный дымок. Как от сигареты.
– Не подходите!
Стоят.
Все стоят.
Вверх шлепнул.
Смог.
Зачем?
От страха или из ненависти?
– Стрелять буду!
Он жил с нами, работал с нами, пел с нами.
Враг?
Все остановилось. Падающие капли не в счет. Это только так кажется, что они падают. Земля стоит, и вселенная стоит. Застыла. Черные дырки смотрят Букварю в глаза.
– Стрелять буду!
Слова уже тихие, спокойные. А в глазах ненависть. Такой будет. Такой сможет. Вертится, вертится, ноет назойливая мысль: «Пятеро перед ним, а попадет в тебя… А если не в меня, то в кого-нибудь другого… Только бы не в Ольгу… При чем здесь Ольга?.. Нельзя! Разве может все оборваться?..»
Мелькает в памяти воспоминание о пережитом тогда на скале… Маленькая песчинка, вцепившаяся в планету, в жизнь. Только бы пережить эти секунды. Только…
Чье-то тело мелькнуло справа. Виталий. Бросился вперед откуда-то сзади, из-за спин, секунды назад сидевший на пне. Подскочил к Бульдозеру, оцепеневшему, удивленному, резким ударом ноги выбил ружье из напряженных мясистых рук, четким приемом, подставив бедро, бросил Бульдозера на землю.
И сразу же рванулись сапоги. Пятеро налетели на вскочившего с земли Бульдозера, разъяренные страхом, пережитым ими, ненавистью, увиденной в его глазах, били Бульдозера с остервенением, били, толкали, трясли. Пытался Бульдозер вырваться из их кольца, пыхтел и отбивался отчаянно. Трещали швы его ватника, летела из карманов на землю какая-то ерунда, выскользнуло, свалилось в траву что-то блестящее.
Увидели. Валялись в траве часы. Старые, марки «Победа», с фиолетовыми чернильными волнами на циферблате и одинокой чайкой над волнами.
– Часы! Гад ты! Все врал! – заорал Кешка.
– Что вы делаете! Звери! Что вы делаете! – вдруг раздался тоненький, решительный крик Ольги. Она влетела в бурлящий клубок, хватала за руки: – Озверели вы! Звери!..
И опустились руки. Стало тихо-тихо. Только Бульдозер, жалкий, избитый, размазывал по лицу слезы, грязь и кровь
– Пятеро на одного… Справились, да?.. Пятеро.
Шли к палатке молча, отходили, шли опустив головы, боялись взглянуть друг другу в глаза. Всем было стыдно.
Шел впереди Николай, и только сейчас Букварь увидел, что Николай был в шинели. И это была та самая шинель.
Букваря тошнило. И позже, когда он вспоминал об этой драке, он ощущал физическое отвращение и к самому себе, и к тому, что случилось.
В палатке сидели за столом, курили, а Бульдозер все размазывал грязь под носом и все бормотал:
– Пятеро на одного… Пятеро…
Букварь искал слова мягкие и даже теплые. Но Николай сказал сурово:
– Расскажи, зачем ты пришел.
Бульдозер шмыгал носом, обмякший, потерявший жесткие, квадратные формы, пытался успокоиться и рассказать. Рассказывал хмуро, показывал видом своим, что его вынуждают, но говорил откровенно.
Дорогу закрыли, взрывали скалы у Кизира, и Бульдозер, оборвавший все, что связывало его с дорогой, без дела сидел в Кошурникове. Сидел день, другой, смотрел, как утром выходят на работу его знакомые, посмеивался над ними, доказывал себе и другим, что поступает правильно. Даже гордился своей решительностью. И все же в голове теснились горькие мысли. Никто его не уговаривал, никто ему не сочувствовал. И он тогда сказал какому-то несуществующему противнику: «А те люди, которые остаются, лучше меня, что ли?»
Он не собирался ехать на Канзыбу. И все же поехал. Чтобы доказать самому себе: «Они такие же!» Хотелось унизить их, оставшихся в тайге, в грязи, доказать им, что они такие же, как он, ничем не лучше. Хотелось крикнуть им это!
О часах он придумал в дороге. Ничего другого, получше, не смог придумать. Считал: пусть прогонят его, изобьют его, но все равно останется у кого-нибудь сомнение: «А вдруг на самом деле кто-то из нас был вором?..»
– Все равно вы такие же… – выдавил Бульдозер.
– Та-а-ак, – протянул Кешка.
Букварь хотел посоветовать Бульдозеру привезти из Кошурникова вещи сюда, на Канзыбу, но Николай сказал:
– Уговаривать не будем. Сам взрослый. Сам можешь решить, что делать.
Бульдозер ухмыльнулся:
– Это точно. Поэтому здесь и не останусь. Обойдусь и без ваших красивых слов. И вы в душе мне позавидуете, если сами не сбежите. Человек живет не так уж часто, чтобы жить дешево.
Он встал резко, снова стал прямоугольным, квадратным. Не обернувшись, не попрощавшись, откинув ногой брезентовую дверь, шагнул в дождь.
Вечером следующего дня появился на Канзыбе Зименко.
Может быть, он приехал на какой-нибудь отчаянной попутной машине, но скорее всего он добирался от станции Кошурниково пешим ходом. Был он в традиционном ватнике и без кепки, жесткий белый ёжик его торчал даже под дождем. Правой рукой Зименко тащил вместительный коричневый чемодан и был похож на демобилизованного, приехавшего устраиваться на работу.
Букварь видел Зименко только однажды. Тогда было время, похожее на лето, и Зименко носил яркую ковбойку в крупную клетку, брюки у него были узкие, отглаженные, а ботинки черные и остроносые.