Истребитель 2Z
Шрифт:
Где дорогой товарищ Антон? Какая участь ждет самого штурмана? Вероятно, Антона уже уничтожили и теперь собираются уморить и Гурова. Плоховато! Ну, да ладно…
«Если бы я умел разговаривать по-ихнему, — думал Гуров о фашистах, — я бы им крепко выложил все начистоту. Эх-хе, чортово положеньице!»
— Эй, вы! Газет сюда, книг! Литературы!.. Понимаете?
На столике под высоким окном валялись какие-то трепаные книги, но для Гурова они были непонятны, даже не поймешь, на каких языках напечатаны. Глядя, в минуты относительного спокойствия, на непонятные строчки, Гуров ругал
По правде если сказать, знал Василий Павлович Гуров, кроме русского, еще и французский язык, но не на столько, чтобы совершенно свободно на нем изъясняться. Нравились Гурову французские слова «кельк шоз», понятным звучало «доннэ муа» и стало совершенно родным и близким слово «камрад». Но в данном положении — это Гуров ясно чувствовал — требовались какие-то другие языки.
Безмолвный рослый слуга входил в камеру и приносил порцию похлебки.
Гуров пробовал было с ним заговаривать, но тот хранил бесстрастное молчание на своем светлошафранном лице.
Преодолевая отвращение, отхлебывал Гуров из миски, стараясь обмануть голод. Черствый хлеб он кусочками клал в рот и медленно пережевывал его, чтобы организму было легче усвоить пищу.
Больше всего он боялся, что обессилеет и сделается беспомощным. Он вспоминал свою прекрасную, счастливую родину, знал, что все там помнят о двух отважных летчиках, что приняты все меры и что если он не погибнет, то обязательно увидит снова рубиновые звезды родного Кремля.
Нет, надо сохранять силы. Надо быть готовым.
Гуров принимался петь. У него был приятный тенорок, и в товарищеских хорах штурман всегда бывал запевалой. Пение вселяло в него бодрость.
Широка страна моя родная…Вынужденное безделье тяготило штурмана. Он занимался легкими физкультурными упражнениями, чтобы поддерживать крепость мускулов, и дыхательной гимнастикой для правильной вентиляции легких. Подходил потом к двери, стучал в нее:
— Все равно не согнете! Мы — живучие.
Однажды, в усталости, Гуров упал на железную койку и замер. «Спокойствие, штурман!»
Безмолвный страж явился в неурочное время. Положил на стол странный предмет и быстро удалился. Гуров спрыгнул с койки, воззрился на предмет в изумлении: «Вот так штука!»
На столе покоился струнный музыкальный инструмент, напоминавший нечто среднее между балалайкой и мандолиной.
В этих вещах Гуров знал толк и со вкусом умел изображать на них «руколомные» вариации. Попробовал штурман поиграть на этом инструменте. Сначала ничего не получалось: лады были настроены не по-нашему. Но Гуров повозился немного с ладами и струнами, настроил их по-балалаечному в мажорное трезвучие «до-ми-соль» и ударил по струнам концами пальцев, с присвистом да с притопом:
Светит месяц над рекою…Наигрался доотказа: «Хватит!»
Смотрит, а дверь приоткрыта и чьи-то носы всунулись в комнату.
Гуров, возбужденный музыкой, крикнул, как на колхозной вечеринке:
— Эй, братишки! Подваливай! Подсобляй!
Двое светлошафранных цветом кожи, простоватых чертами лица парней любопытно вглядывались в Гурова. И не было сейчас в них строгой жестокости, как раньше, когда входили они «стражами» в камеру. В глазах у них было любопытство, и, поняв это, Гуров заговорил тихо:
— Что, работнички-подневольнички, нравится? Заходите, только дверь прикройте. Я вам «Чижика» на одной струне изображу.
Те двое осторожно шагнули через порог, прикрыли дверь, встали у стены — слушать. После «Чижика» сыграл Гуров веселые колхозные частушки, пропел задорно:
Колхозную рожь. Чужаки, не трожь…Пел штурман и думал, какая это любопытная штука — жизнь. Занесла его на море-океан, оттуда — в неизвестную страну, засадила его во вражескую одиночку, а он, нате-ка, частушки горланит. Вспомнилась девушка с каштановыми волосами, ясно так, будто вот тут кружится, движется в плавном танце, платочком взмахивает…
Платочек тот, подарок девушки, хранил и сейчас Гуров на память, никогда с ним не расставался.
Гуров увидел, что улыбаются оба слушателя, но пугливо как-то. Мысль пришла в голову, неожиданная в своей простоте:
— Подневольнички… Все вы, труженики, одинаковы! Хотелось повеселиться, да хозяина боится? Ну, идите, а то попадемся.
Поигрывая на струнах подаренной балалайки, Гуров успокаивался. Вспоминал он, как вышел Лебедев из необычного летающего танка и как взглянул на своего штурмана, как выражением глаз дал понять ему, чтоб не беспокоился Гуров, чтоб бодр был штурман и готов к действию, использовал бы каждое благоприятное обстоятельство. И тогда же глазами ответил штурман: «Будет исполнено, товарищ начальник».
Двое стражников опять вошли в камеру. Гуров был погружен в свои мысли. Но у парней он увидал такие просящие глаза, что отказать показалось невозможным. Он заиграл очень грустную песню:
Ах, где вы, где, товарищи мои? Где боевые кони? И где подружки, шашка и винтовка? Ужель не мчаться больше мне На скакуне лихом Просторами степными?Склонил голову. Не заметил, как осторожно ушли посетители. Под потолком зажглась крохотная лампа. Надвинулись сумерки и тоска.
А Лебедев в это время томился в камере на другом конце лагеря.
Когда его перевезли сюда из тюрьмы, он решительно заявил начальнику стражи:
— Вам не удастся заживо схоронить меня и Гурова!
Тюремщик криво ухмыльнулся и ушел. Звякнул замок. В камере воцарилась тишина.
Лебедев подошел к двери, застучал в нее кулаками и ногами.
В двери приоткрылось квадратное оконце, забитое крепкой железной решеткой. За прутьями ее виднелось шафранно-желтое лицо стража.