Истребитель 2Z
Шрифт:
— Теперь я ничего не прошу и не стану просить. Деньги сами придут ко мне. Я слишком много знаю и могу быть кое-кому полезен. Сейчас меня выгнали из одного почтенного учреждения. Спасло меня только то, что я имею иностранный паспорт. Но… теперь я многое понял. Я понял, что я буду торжествовать. Знаю, что целая свора охотится за мной, желая даром получить чертежи и цифры. Но их нет. Они в голове!
— Вы говорите поразительные вещи. Я страшно люблю такие интересные рассказы… Говорите!
Девушка нежно прижалась правым плечом к Урландо. Тот слегка отодвинулся:
— Я наговорил вам ужасов и прошу прощения. Но люди часто ошибаются. Вы думаете, что сейчас мы подъезжаем к Сплендид-отелю, а на самом деле шофер везет нас в противоположном направлении.
Девушка сделала нетерпеливое движение. Урландо осторожно взял ее за руку:
— Мне страшно, дорогая. Люди дерутся из-за денег, из-за этих проклятых желтеньких металлических кружочков. Даже вы не представляете исключения. Ведь вы часто бываете в «Золотом льве», и я имел удовольствие несколько раз наблюдать вас и ваших друзей.
— Я не знаю вас.
— Вы не ошибаетесь. Вы думаете, что сидите с молодым черноусым человеком, фотография которого находится у вас в сумочке вместе с полицейским удостоверением, подписанным генералом Хох. Но это не так. Смотрите…
Урландо направил сноп электрического света от карманного фонаря себе на лицо. Девушка вскрикнула. На нее смотрела одноглазая, изуродованная маска с кривым заштопанным носом.
Правой рукой Урландо осторожно нащупал ручку дверцы:
— Скажите Хоху и его чиновникам, что их методы устарели по меньшей мере на двадцать лет. Прощайте!
И Урландо выпрыгнул на ходу в молочное месиво густого тумана.
Автомобиль остановился. Шофер повернулся к девушке:
— Ты жива, Мици?
— Ах, Эдвар! У него такое ужасное лицо!
Эдвар сдвинул котелок и философски почесал нос:
— Разве я не говорил тебе, что это настоящий дьявол!
Лебедев совершает прогулку в прошлое
В сущности говоря, Лебедев — человек чрезвычайно скромный. Но судьба дала ему статную, высокую фигуру, крупные красивые черты лица, четкость движений, уверенный взгляд, — и все это выделяло его из окружающих.
Нередко, смотрясь в зеркало, ругался Лебедев:
— Тебе уж за сорок перевалило, Антоша, а ты все молодой красавец!
И действительно: не старел Лебедев, хотя куда-то далеко назад отступала его юность.
В этот день, проснувшись рано утром, подумал Лебедев о том, что никогда не забывалось, хотя уходило все дальше в прошлое.
Приподнял голову, оглядел знакомую комнату. Холостяцкая походная кровать. У широкого окна — письменный стол с книгами и чертежами. На стене — большая карта полушарий, а на другой — большой портрет в раме: седенький, аккуратно причесанный сухонький старичок и под руку с ним худощавая женщина.
«Папа и мама», хорошо подумалось Лебедеву.
Вспомнилось: отец всю жизнь работал на кожевенном заводе, никогда не болел, а умер неожиданно. Принес с базара мешок с мукой, меньше пуда и было, присел в кухоньке на табурет, да потихоньку и сполз вниз. Так сразу и умер.
— Один ты у меня, Антоша, — ласкала сынишку мать, мягко водя шершавой рукой по кудрявой голове Антона.
Кудрявый паренек в детстве мечтал сделаться химиком. Был у него приятель, Колька Бутягин, сын счетовода с соседнего двора. Заберутся бывало в сарай, в пузырьках скипидар с керосином смешивают. Называлось это у них — «делать опыты». Бывало молодые самоучки-«химики» — Лебедев с Колькой Бутягиным — так наскипидарят воздух, что жители крохотного сибирского городка, проходя по улице мимо лебедевского домишка, только отплевываются:
— Опять кто-то дохлую кошку подбросил!
А старик-отец Лебедев придет с работы с кожевенного завода, учует носом, что ребята опять баловались в сарае, начнет по двору с ремнем гоняться за «химиками»:
— Сарай сожжете, озорники!
Потом всю «лабораторию» в сарае разорит. А через неделю ребята опять за свое.
Всерьез возиться с пузырьками, пробирками и колбами позже выучил их студент-естественник, сосланный царским правительством в сибирскую глушь за участие в университетской забастовке.
После смерти отца, когда ребята стали постарше, химия приобрела для них какую-то новую значительность.
Сидят бывало в сарае «химики», смотрят, как студент показывает им в пробирке цветные реакции, изумляются:
— Венедикт Кузьмич… до чего красиво!.. Ах!
Студент морщил нос и поджимал губы:
— Но если в эту красивость ввести нитрогруппу, то полетим мы все к чертям в болото, вот что-с!
Из всех тогдашних «химиков» только Коля с Антошей решались:
— Давайте, Венедикт Кузьмич, введем ее… эту самую…
Антоша добавлял:
— И полетим.
Однако фокусничал студент перед ребятами недолго. Скоро перевели его из городишка в село, вверх по реке. По домам ходил пристав, приказывал родителям «химиков»:
— Баловников драть ремнем нещадно, и в сараях не собираться.
Кольку Бутягина отец драл. Саньку Голубцова, помнится, тоже драли. Многих драли. Антошу мать не стала драть. Сказала приставу:
— Один он у меня. Скоро кормить меня, вдову, начнет, а вы — драть! Нельзя этого. От ремня пользы нету.
В тот год началась война. Антоше пошел тринадцатый от рождения.
В восемнадцатом году ушел Антон бить Колчака. А когда вернулся в родной город, то увидал вместо отцовского дома одни обгорелые чурбаки, чуть запорошенные ранним сентябрьским снегом.
Узнал от горожан, что приставали к матери его белые офицеры:
— А скажи нам, старуха, где твой щенок? Небось, с партизанами ушел? К большевикам переметнулся?
Передавали Лебедеву очевидцы, что серьезно и сурово отвечала колчаковским офицерам мама его родная, вдова Марья Порфирьевна: