Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Попутчиков было двое: лесничий того самого заповедника, в котором они сейчас охотились, и синьор Альчесте, сын секретаря муниципального совета и к тому же жених дочери Кавальере. И потому нет ничего удивительного в том, что эта столь неожиданная вспышка гнева со стороны будущего тестя повергла Альчесте в совершеннейшее смятение. Альчесте так и остался стоять с разинутым ртом, поочередно глядя то на лесничего, то на синьора Кавальере, который, прихрамывая, ибо из-за резкой перемены погоды его застарелые мозоли все утро не давали ему покоя, уходил все дальше, так ни разу и не обернувшись.
Кавальере уже перешел мостки, переброшенные через
— Клянусь потрохами! Так не поступают! Неужто только потому, что помет показался мне не бекасиным, я должен был смолчать, а то еще и поддакнуть: «Точно так, ваша милость, конечно!..» Да разрази меня гром, если это бекас! Вот когда я заделаюсь фармацевтом, то пусть приходит и учит меня этим делам. Но пока я еще Джанни Черри, лесничий, и с божьей помощью в пометах разбираюсь!
Синьор Альчесте безмолвно вздыхал. Лесничий между тем продолжал свои излияния:
— Вы, ваша милость, разумно поступили, что не ввязались в наш спор. Но когда вы изволили заметить, что как охотника цените меня больше, — я готов был расцеловать вас. А как он обозлился! Скажите, разве так поступают? Но теперь, когда он забрал этот помет с собой, как быть? Что он дальше-то будет с ним делать?
Вместо ответа Альчесте только взглянул на лунку, проделанную ножом синьора Кавальере, и снова тяжело вздохнул.
— Если б, к примеру, мне кто сказал: «Хочешь, побьемся на твоего кобелька?» — я б ответил: «Готов и на ружьишко побиться, что помет принадлежит ягненку или уж, точности ради, поросенку, но бекасу — черта с два! Даже если б святая Лючия сподобила меня собственными глазами увидеть, как тут испражнялся бекас, — и тогда б не поверил!»
Синьор Альчесте продолжал безмолвствовать; поэтому лесничий спросил:
— Ну, как? По домам, или побродим еще?.. Тсс! Внимание! Бурраска что-то учуял!
И в самом деле, почтенный Бурраска, пес таких статей, каких, как говаривал Джанни Черри, не встретишь и на картинах в палаццо Питти, засеменил вперед, принюхиваясь на ходу и всем своим видом показывая, что до него донесся весьма приятный запах.
— Вперед, синьор Альчесте, вперед! — командовал вполголоса лесничий, устремляясь за псом. Изнемогающий Альчесте, все еще бледный словно мертвец, покорно тащился за Черри, который приговаривал:
— Не суетитесь, не спешите, синьор Альчесте! Уж где Бурраска — там дело верное… не упустит… Эх, как хорошо потянуло! Сюда, сюда! Вдруг сейчас подымет… Но каков пес! Сто лир давали мне за него эти господа с болот! А я велел сказать… Нет, вы только взгляните на него и скажите — сыщется ли на всем белом свете хоть один добрый католик, который с такой деликатностью делал бы стойку на дичь!.. Я велел сказать, что если даже сам король Виктор-Эммануил [128] …
Черри осекся. Бурраска, сделав яростный прыжок, схватил добычу. Джанни мигом распознал то место, где накануне синьор Пьовано завтракал с одним чужестранцем, изменился в лице, бросился к Бурраске и ударом ноги вышиб у него из пасти корку сыра (одну тот успел проглотить). Попади он чуть выше — и бедному Бурраске пришел бы конец.
128
Имеется в виду Виктор-Эммануил II, король Италии в 1861–1878 годах.
— Джанни, — произнес наконец Альчесте, который, будучи погружен в свои мысли,
Но Джанни был уже так далеко, что ничего не слышал. Горя желанием отомстить за свой позор, виновником которого был Бурраска, он с гиканьем и свистом гнался за собакой. Так и не настигнув ее, он выстрелил вдогонку, но, к счастью, промазал.
В половине первого ночи отец Альчесте с озабоченным видом постучался к своему близкому другу синьору Кавальере; служанка ответила, что хозяина нет. Тогда он спросил, дома ли синьорина Джиневра.
— Она больна и лежит.
— А могу я видеть синьору Ирену?
— Она у синьорины Джиневры, там, наверху, и лучше ее не беспокоить.
— Хорошо. Я зайду еще раз попозже.
А в это самое время синьор Кавальере, аккуратнейшим образом упаковав в плетеную корзиночку комок земли с сохранившимся на нем пометом, шествовал к местному почтарю. Войдя в дом, он строжайше наказал передать эту корзиночку в собственные руки лицу, коему эта корзиночка предназначалась: улица такая-то, второй этаж, направо.
— Прошу исполнить все в точности.
— Не извольте беспокоиться, ваша милость.
К часу ночи все население городка было уже в курсе того, что произошло. Служанка синьора Кавальере по секрету, через открытое окно, выложила все садовнице; садовница, как на исповеди, передала мужу; а тот уже через десять минут вполголоса делился тайной с завсегдатаями мастерской сапожника Нардини, которая, как нарочно, было более обычного набита озябшими бездельниками. Рассевшись вокруг медной жаровни, они жадно внимали рассказу, примешивая к нему клубы густого дыма и сопение непрочищенных трубок.
Отсюда-то все и пошло; четверть часа спустя в городке не было живой души, начиная от хромого Лаккие и кончая синдако, от Мелевицца до синьора Пьовано, которая не приняла бы в этом деле самого горячего участия.
Как кстати подвернулось это событие для изнывавших от скуки обитателей! Вот уже пять или шесть дней, как они не знали, куда себя деть. Правда, недели три назад был тут вожатый с медведем; но об этом уже столько болтали, столько раз швыряли друг в друга учебниками естественной истории, столько спорили и у каноника, и у аптекаря, и у Ченчино-табачника, что все были сыты этим медведем по горло. Да, в сущности, и весь год выдался на редкость серый. Что еще вспомнить? Увы, нечего или почти нечего! Пожалуй, только легкий скандальчик у приезжих дачников с собственным сыном из-за дочери мясника, с которой тот спутался; ну, допустим, сегодняшняя пустяковая драка во время репетиции оркестра… А что еще? Ровнехонько ничего! Но сейчас, даст бог, хватит на всех!
В тот достопамятный вечер многие обитатели городка даже не успели докончить свой ужин — так торопились они пойти разузнать все поточнее; а многие даже отказались от партии в карты и фьяско вина, ибо, как объясняли они, дело не терпело отлагательства.
В аптеке после восьми часов вечера уже происходили весьма серьезные события, о чем свидетельствовали головы любопытных, как-то уж слишком тесно прижимавшиеся к окнам; о том, что в аптеке происходило нечто чрезвычайное, свидетельствовало также и то, что сам синьор Пьовано, заслышав доносившийся со стороны ее шум, вышел в туфлях и с неизменной трубкой к кладбищенским воротам, дабы расспросить прохожих и не пропустить ничего важного.