Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Но Пий был по природе храбр. Оба его спутнику молчали; один из них шел впереди мула. Погонщик, вцепившись в уздечку обеими руками, все время старался осадить мула и, чтобы замедлить шаг животного, почти заставлял себя тащить. Беспокойные мысли осаждали его.
— Тихо, Гарибальди! — внезапно воскликнул он.
Оба синьора обернулись.
— Ну же, Гарибальди! — повторил Пий, сильно дернув мула.
Гарибальди подошел к нему.
— В чем дело? Вы меня звали?
— Звал? Что вы? Это мул никак не хочет идти спокойно. А дон. Джованни приказал мне двигаться медленно. Это все мул; ему четыре года, и он слишком горяч. Я купил его два года назад в
— А-а! — улыбнулся генерал, обернувшись к капитану Леджеро.
— А с какого времени вы стали так называть вашего мула?
— Недавно! С тех пор, как началась революция. Гарибальди — самый лучший солдат, а мой мул — самый лучший мул; не правда ли, слышишь, Гарибальди!
Он повернулся к животному и дернул за уздечку. Мул чуть-чуть не встал на дыбы.
— Тихо, тихо! Ты что, в самом деле хочешь стать Гарибальди?
И, помолчав, добавил:
— А где-то теперь сам генерал Гарибальди, бедняга?
Эти последние слова прозвучали так тепло, что Гарибальди взволнованно протянул ему руку.
— Что вам угодно? — спросил Пий, смущенный этим жестом.
— Гарибальди — это я! Хочу пожать вашу руку: не могу отблагодарить вас иначе.
Голос и жест генерала были так торжественно просты, что Пий сразу все понял йот этого еще больше смутился; он задрожал от странного волнения, которого не мог объяснить ни тогда, ни позже, и выпустил из рук уздечку.
— Ну, ну! — весело продолжал генерал. — Ведь все это скорей забавно.
В этот момент появился дон Джованни.
— Никого? — спросил капитан Леджеро.
— Дон Джованни! — воскликнул все еще ошеломленный погонщик.
— В чем дело?
— Это он — Гарибальди, а вовсе не мой мул.
Дон Джованни понял, что генерал снова выдал себя, и резко повернулся к нему:
— Но, генерал…
— О, этот Пий Девятый не такой, как его тезка! Он не предаст!
Двадцать лет спустя Пий рассказывал мне в кабачке Палаццуоло о величайшем событии своей жизни.
— А мул? — спросил я.
— Таких с тех пор у меня уж никогда не было…
— Похожих на Гарибальди?
— Со всем уважением к вам и к нему — никогда!
Теперь Пий, наверное, очень стар; но так как по-прежнему возит уголь, а угольная пыль из мешков окрашивает его волосы и бороду, то невозможно догадаться, сколько ему лет.
Грация Деледда
Клад
В том году Джан Гавино Аливезу возделывал участок на берегу, у развалин церкви. Земля тут была плохая, и он жалел, что взял ее, хотя досталась, она ему почти даром. Джан Гавино откатывал камни, корчевал пни мастиковых деревьев под жарким осенним солнцем, а к полудню уставал, с трудом выпрямлялся, держась за поясницу, и, глядя на зеленую линию моря, думал, что — как ни говори — нет лучшей жизни, чем у отшельников.
Говорят, жил тут один отшельник, было ему сто семь лет, и умер он здесь, вот в этих самых развалинах, а где именно — никто не видел. Джан Гавино был молод и простодушен, он старался работать осторожнее, чтобы не потревожить мощи.
«Да, — размышлял он, сгибаясь над мотыгой, — хорошо им, отшельникам!
Чтобы лучше разглядеть, низкорослый Джан Гавино, держась за поясницу, карабкался по камням и обожженным корням деревьев. Тяжело работать, однако — так уж бог велит.
Солнце скрылось за багряными облаками, каемка берега затянулась печальной сонной дымкой. Пора отдохнуть, подумал Джан Гавино. Спешить некуда, за богатством он не гонится, ни к чему. Жениться? Женщинам он не нужен, ни ума у него, ни красоты, ни дома. Был бы богат, пошли бы из-за денег, не по любви, а это грех. Да и мотовки они все. Говорят, отшельник этот как раз из-за женщины оставил свою Испанию и поселился тут. Дон Гавино хоть и адвокат, а тоже от них натерпелся, теперь их видеть не может даже на картинках. Принимает одних мужчин. Сначала к нему ходили по судебным делам, потом стали спрашивать, как уладить все миром, и постепенно он стал для них совестью, божьим человеком, который стоит над мирской суетой, никогда не солжет, а, главное, сохранит тайну и даст хороший совет. Женщины пойти не могли, но посылали к нему мужей, так что теперь деревенская знахарка потеряла почти всех своих клиентов.
Джан Гавино не знал его в лицо, в советах он не нуждался, а если что было нужно, обращался прямо к богу. Да и вообще в последнее время меньше говорили об адвокате-отшельнике. Людей теперь не так мучает совесть — наверное, меньше зла делают. Многие собрались в Америку, им паспорт нужен, бумаги чистые; словом, хочешь искать счастья — поневоле честным станешь.
Джан Гавино вспомнил о мудром старце просто потому, что представил себе, как они сидят вдвоем с тем, святым отшельником, на берегу у скал, под грохот волн, а над ними летают чайки и морские орлы. Он снова взглянул на море и вытянул мотыгу из твердой почвы. Вместе с комьями земли выкатилось что-то желтоватое, вроде расплющенного крупного зерна. Он поднял странный предмет, положил на ладонь, и вдруг колени у него подогнулись, словно его толкнули в спину. Золотой!
Все завертелось, море качнулось к деревне, деревня — к морю. Джан Гавино упал на колени; все качалось вокруг него, а он копал, рыл землю мотыгой и руками, и монеты всё лезли и лезли на поверхность, словно он наткнулся на целый родник золота. Он набил карманы, насыпал золота за пазуху, стал класть его у края ямы и все копал, копал, тяжело дыша. Он не уставал, он мог бы так копать всю жизнь, в темноте, скрючившись, обливаясь потом, который заливал ему лицо, падал на землю и прожигал ее.
Наконец пошли темные черепки, рассыпавшиеся от прикосновения. Он все шарил в яме, погрузив руку по плечо, припав грудью к земле, повернув к западу исказившееся лицо. Потом, убедившись, что больше ничего нет, он сел на развороченную землю, положил золото между ногами и принялся складывать его в столбики, как ребенок. Монет было очень много, все золотые. Он почистил их землей, потер листьями, и они засверкали. Куда их спрятать? Он собрал черепки, попробовал их сложить, но испугался, что сходит с ума, и тяжело вздохнул.