Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Был сочельник. День выдался серенький, пасмурный, но теплый — восточный ветер нес далекое, беспокойное тепло пустыни и влажный запах моря. Казалось, в горах, где зеленеет холодная зимняя трава, и в долине, где рано расцветший миндаль небрежно отряхивает снежинки лепестков, горит огромный костер: пламени его не видно, но жар достигает селения. Облака сгущались на вершинах и стлались над горами, словно дым от этого костра. Звенели колокола. Люди, растревоженные горячим ветром, ходили по улицам и думали, как бы получше справить сочельник. Семьи дарили друг другу поросят, осенних ягнят, говядину, сласти, сушеные фрукты. Пастухи посылали
Пьетро Таска был пастух. Он заколол лучшего поросенка, освежевал его, окрасил кровью свиную шкуру и послал невесте. Невеста дала серебряный скудо женщине, которая принесла подарок, а в корзину поставила банку варенного в меду миндаля.
Вечером жених пришел в дом Фрау и тайком пожал руку Марии Франциске. Она зарделась, засмеялась от радости, но руку отняла и обнаружила в ладони золотую монету, согретую его пожатием.
Она побежала по дому тайком показывать всем чудесный подарок Пьетро.
За окном весело звенели колокола, а восточный ветер далеко разносил металлический звон по влажному и теплому вечернему воздуху.
Пьетро надел в этот вечер старинный — еще средневековый — местный наряд: камзол из голубого бархата, короткий черный плащ домотканого сукна, украшенный искусной вышивкой и филигранными золотыми пуговицами, узорный кожаный пояс.
Черные волосы, смазанные оливковым маслом и тщательно расчесанные, падали ему на уши. Он уже отведал анисовой водки, черные глаза его блестели, красные губы улыбались из зарослей черной бороды. Он был красив и могуч, как сельское божество.
— Добрый вечер, — сказал он, садясь рядом с тестем к очагу, где горел ствол падуба. — Дай всем господь еще сотню сочельников справить. Как вы сегодня?
— Мы, старики, что коршуны без когтей, — отведал хозяин, который начал стареть и весьма о том сокрушался, и прочитал знаменитые стихи:
Когда человек стареет, плохо ему на свете…Тогда и заговорили о рождественском предании.
— Вот сходим к мессе, — сказал дядюшка Диддино, — потом поужинаем хорошенько, а потом и споем.
— Спеть и сейчас можно.
— Нет, — возразил хозяин, ударяя палкой по камням очага. — Матерь божья мучается родами, и нам не подобает ни петь, ни есть. Добрый вечер, Маттиа Портолу! Присаживайся да расскажи, кто еще к нам собрался. Мария Франциска, неси вино. Поднеси-ка нашим ягняткам!
Девушка разлила вино и, поднося жениху сверкающую рубинами чашу, опьянила его улыбкой и взглядом. Новый гость перечислял друзей, которые собирались прийти.
Женщины хлопотали у очага, сложенного посредине кухни. С одной его стороны расположились мужчины, с другой — шла стряпня: жарилась на вертеле половина поросенка, подаренного женихом. Легкий вкусный дым наполнял комнату. Пришли еще двое — братья, старые холостяки (они не женились, чтобы не делить имущество), похожие на патриархов, седые, длинноволосые, длиннобородые. Потом пришел молодой слепой, ощупывая стены и пол тонкой олеандровой палкой.
Один из братьев взял за талию Марию Франциску, повернул ее к жениху и сказал:
— Что это вы, ягнятки? Почему сидите так далеко, словно звезда от звезды? Возьмитесь за руки да обнимитесь!
Жених и невеста обменялись пылким
— Ну ты, старый баран! Не нужны им твои советы!
— Знаю. И твои тоже. Они сами сговорятся, — ответил старик.
— Сговорятся — выгоню парня из дому, — отрезал хозяин. — Вон, как ос выгоняют. Мария; вина!
Девушка высвободилась из рук старика, раздосадованная и смущенная, а Пьетро сказал, улыбаясь:
— Так. Нельзя, значит, песни петь, и мясо есть, и еще кое-что… Ну, а пить можно?
— Все можно делать, ибо велик господь, — тихо сказал слепой, подсаживаясь к жениху. — Слава господу в небе и мир на земле добрым людям.
Стали пить и пили немало. Звенели колокола. Крики и песни летели по ветру. Только Пьетро почти не пил. В одиннадцать все встали, чтобы не опоздать к ночной службе. В доме осталась древняя бабка; она слышала когда-то, что мертвые навещают родных в ночь под рождество, и каждый год выполняла старинный обряд: ставила им тарелку с едой и стакан вина. И теперь, как только все ушли, она поставила еду и вино на ступеньках наружной лестницы, которая вела из дворика во второй этаж. Сосед перелез через забор, выпил вино и поужинал.
Вернувшись из церкви, молодые и старые весело сели ужинать. На пол положили большие холщовые мешки, поверх расстелили домотканые льняные скатерти. Домашние макароны дымились в больших мисках красной и желтой глины, а на деревянных тарелках красовались ломти поросятины, ловко нарезанные Пьетро и прожаренные в самый раз.
Сидели тоже на полу — на циновках и на мешках. Яркое пламя очага освещало розовым светом лица пирующих — совсем как трапеза гомеровских героев. А сколько пили!
После ужина хозяин велел женщинам удалиться. Мужчины сели у очага и начали состязание. Лица у них побагровели, глаза слипались от сытости, но все же блестели.
Начал старый хозяин.
— Скажи, — запел он по-сардински [139] , — скажи мне, зятек, что, по-твоему, лучше — обратиться в семь щепоток жалкой пыли или найти свое тело нетленным в день страшного суда.
Пьетро поправил берет и ответил:
— Невеселая это песня, — пел он, — вспомним о другой: споем о любви, о радости, о прекрасных Венерах… о добрых, о веселых вещах.
Всем понравился его языческий ответ, но старый певец рассердился и спел, что, мол, противник просто не хочет ответить, потому что не умеет слагать песни на высокие темы.
139
В Центральной и Южной Сардинии говорят не на итальянских диалектах, а на сардинском языке — самостоятельном языке романской группы.
Пьетро снова поправил берет и снова запел по-сардински:
— Ну, ладно, я отвечу. Не по душе мне твоя песня, невеселая она, не хочу я думать о смерти, да еще в такую ночь, но, если хочешь, скажу: какое мне дело, сгниет мой труп или нет? Что мы после смерти? Ничто. Пусть будет тело здоровым и сильным при жизни, чтобы трудиться и радоваться… вот и все!
Хозяин опять ответил ему. Пьетро защищал радости жизни, старики поддакивали, даже слепой радостно кивал. Хозяин представлялся сердитым, но в душе был доволен — вот как хорошо складывает песни его будущий зять! Даст бог, не уронит семейной чести!