Иудейская война

Флавий Иосиф

4. После этого он выразил Никанору свое согласие. Но когда скрывавшиеся вместе с ним иудеи заметили, что он уступил просьбам римлян, все они тесно обступили его и воскликнули: «Тяжело будут вопиять против тебя отеческие законы, дарованные нам самим Богом, который создал иудеям души, смерть презирающие! Ты желаешь жить, Иосиф, и решаешься смотреть на свет божий, сделавшись рабом? Как скоро забыл ты себя самого! Сколько по твоему призыву умерло за свободу! Слава храбрости, которая тебя окружала, была, таким образом, ложью; ложью была также и слава о твоей мудрости, если ты надеешься на милость тех, с которыми ты так упорно боролся, и если ты, будь даже эта милость не сомнительна, соглашаешься принять ее из их рук! Однако если ты, ослепленный счастьем римлян, забываешь сам себя, то мы должны заботиться о славе отечества. Мы предлагаем тебе нашу руку и наш меч: хочешь умереть добровольно, то умрешь ты, как вождь иудеев; если же недобровольно, то умрешь, как изменник!» С этими словами они обнажили мечи и грозили заколоть его в случае, если он сдастся римлянам.

5. Боясь насилия над собой, но убежденный вместе с тем, что он совершит измену против божественного повеления, если умрет до возвещения сделанных ему откровений, Иосиф в своем безысходном положении пытался урезонить их доводами разума. «Зачем, друзья мои, – обратился он к ним, – мы так кровожадны к самим себе? Или почему мы хотим разорвать тесную связь между телом и душой? Говорят, что я сделался иным – верно! Но это и римляне хорошо знают. Прекрасно умереть на поле битвы, – но умереть, как солдат на войне, т. е. от рук победителя. Если бы я бежал от меча римлян, то я действительно заслужил бы быть умерщвленным собственным

мечом, собственными руками; но если у них является желание спасти врага, то тем естественнее [245] мы должны пощадить себя. Было бы безумно, чтобы мы сами причинили себе то, из-за чего мы боремся с ними. Хорошо умереть за свободу – это утверждаю и я, но сражаясь и от рук тех, которые хотят отнять ее у нас. Но теперь ведь они ни в бой не вступают с нами, ни жизни не хотят ас лишить. Одинаково труслив как тот, который не хочет умереть, когда нужно, так и тот, который хочет умереть, когда не нужно. Что собственно удерживает нас от того, чтобы выйти к римлянам? Не правда ли, боязнь перед смертью? Как же мы непременно хотим причинить себе то, чего мы только опасаемся со стороны врагов? – Нет, говорит другой, мы боимся рабства. – Да, теперь-то мы, конечно, вполне свободны! – Герою подобает самому умертвить себя, говорит третий. – Нет, наоборот, это худшая трусость: я, по крайней мере, считаю того кормчего очень трусливым, который, боясь бури, до разгара стихии потопляет свое судно. И кроме того, самоубийство противоречит природе всего живущего, и – это преступление перед Богом, нашим творцом. Нет ни одного животного, которое бы умирало преднамеренно и убивая самого себя. Ибо таков уже всесильный закон природы, что каждому врождено желание жить. Потому мы и называем врагом того, который открыто хочет нас лишить жизни, и мстим тому, который посягает на нее тайно. И не сознаете ли вы, что человек навлекает на себя божий гнев, если он преступно отвергает его дары? От него мы получили наше бытие – ему мы и должны предоставить его прекращение. Наше тело смертно и сотворено из бренной материи; но в нем живет душа, которая бессмертна и составляет частицу божества. Если кто растрачивает или плохо охраняет имущество, вверенное ему другим человеком, то он считается недобросовестным и вероломным; но если кто вверенное ему самим Богом добро насильно вырывает из своего собственного тела – может ли он надеяться, что избежит кары того, которого он оскорбил? Считается законным наказывать беглых слуг, если даже они бросают жестоких господ; а мы не считаем грехом бежать от Бога – лучшего господина? Разве вы не знаете, что те, которые отходят от земной жизни естественной смертью, отдавая Богу его дар, когда он сам приходит за получением его, что те люди удостаиваются вечной славы, прочности рода, потомства, а их души остаются чистыми и безгрешными и обретут святейшее место на небесах, откуда они по прошествии веков вновь переселятся в непорочные тела; но души тех, которые безумно наложили на себя руки, попадают в самое мрачное подземное царство, а Бог, отец их, карает этих тяжких преступников еще в их [246] потомках. Он ненавидит это преступление, и мудрейший законодатель наложил на него наказание {52} . У нас самоубийцы должны быть оставлены непогребенными до заката солнца, в то время, когда мы считаем своей обязанностью хоронить даже врагов наших. У других народов принято по закону таким мертвецам отрезать правую руку, которой они лишили себя жизни, чтобы этим показать, что как их тело было чуждо душе, так и рука не должна принадлежать телу. А потому, друзья, следует быть благоразумным и не присовокуплять к человеческому несчастью еще грех перед нашим творцом. Если мы желаем жить, то мы сами должны заботиться о своей жизни, и нас нисколько не должно стеснять принятие пощады от тех, которым мы выказали свою доблесть столь многочисленными подвигами. Если же предпочитаем умереть, – хорошо, пусть это совершится через победителей. Я не перейду в ряды неприятеля, чтобы сделаться изменником самому себе; ведь я был бы тогда безумнее настоящих перебежчиков, ибо последние имеют целью спасти свою жизнь, между тем как я шел бы на собственную гибель. Я, однако, желаю себе коварной измены со стороны римлян, потому что если, вопреки их честному слову, я буду казнен, то умру с радостью: это вероломство будет для меня лучшим утешением, чем даже победа».

{52}

Имеется в виду законодательство Моисея; однако там нет кары засамоубийство.

6. Многое в этом духе говорил Иосиф с целью отклонить своих товарищей от самоубийства. Но отчаяние сделало их глухими ко всяким вразумлениям; они уже давно посвятили себя смерти, а потому только ожесточались против него. С обнаженными мечами они кинулись на него со всех сторон, называли его трусом, и каждый из них был готов заколоть его на месте. Он же, окликнув одного по имени, окинув взором другого полководца, третьего схватив за руку, четвертого урезонив просьбами, сумел в своем горестном положении, обуреваемый разными чувствами, каждый раз отражать от себя смертельный удар, поворачиваясь, подобно зверю в клетке, то к тому, то к другому, намеревавшемуся напасть на него. Так как они и в своей крайней беде все еще чтили в нем полководца, то руки у них опустились, кинжалы упали, и многие, которые только что бросались на него с мечами, сами вложили их обратно в ножны.

7. И в этом положении Иосифа не покинуло его благоразумие: в надежде на милость божью он решил рискнуть своей жизнью и сказал: «Раз решено умереть, так давайте предоставим жребию решить, кто кого должен убивать. Тот, на кого падет жребий, умрет от рук ближайшего за ним, и таким образом мы все по очереди примем смерть один от [247] другого и избегнем необходимости сами убивать себя; будет, конечно, несправедливо, если после того, как другие уже умрут, один раздумает и останется в живых». Этим предложением он вновь возвратил себе их доверие; уговорив других, он сам также участвовал с ними в жребии. Каждый, на кого пал жребий, по очереди добровольно дал себя заколоть другому, последовавшему за ним товарищу, так как вскоре за тем должен был умереть также и полководец, а смерть вместе с Иосифом казалась им лучше жизни. По счастливой случайности, а может быть, по божественному предопределению, остался последним именно Иосиф еще с одним. А так как он не хотел ни самому быть убитым по жребию, ни запятнать свои руки кровью соотечественника, то он убедил и последнего сдаться римлянам и сохранить себе жизнь.

8. Спасенный таким образом из борьбы с римлянами и своими собственными людьми, он был приведен Никанором к Веспасиану. Все римляне устремились туда, чтобы видеть его; вокруг полководца все засуетилось и зашумело; одни ликовали по поводу его пленения, другие выкрикивали угрозы, третьи пробивались через толпу, чтобы ближе рассмотреть его, более отдаленные кричали: «Казнить врага!» Стоявшие поближе вспоминали о его подвигах и изумлялись происшедшей с ним перемене; среди начальников не было ни одного, который бы, если и был ожесточен против него прежде, не смягчился бы тогда его видом. Тит в особенности, по благородству своему, проникся сочувствием к его долготерпению в несчастье и сожалением к его возрасту {53} . Воспоминание о недавних геройских подвигах Иосифа и вид его в руках неприятеля навели его на размышления о силе судьбы, о быстрой переменчивости счастья на войне и непостоянстве всего, что наполняет жизнь человеческую. Это настроение и сострадание к Иосифу сообщилось от него большинству присутствовавших. Тит также больше всех хлопотал перед своим отцом о спасении Иосифа. Веспасиан приказал содержать его под стражей, но обращаться с ним с большим вниманием и намеревался в будущем отправить его к Нерону.

{53}

Тит был почти на четыре года моложе Иосифа.

9. Когда Иосиф это услышал, он выразил желание поговорить с Веспасианом наедине. Последний приказал всем присутствующим удалиться, за исключением сына своего Тита и двух друзей. Иосиф тогда начал: «Ты думаешь, Веспасиан, что во мне ты приобрел только лишь военнопленника; но я пришел к тебе как провозвестник важнейших событий. Если бы я не был послан Богом, то я

бы уже знал, чего требует от меня закон иудеев и какая смерть подобает [248] полководцам. Ты хочешь послать меня к Нерону? Зачем? Разве долго еще его преемники удержатся на престоле до тебя? Нет, ты, Веспасиан, будешь царем и властителем, – ты и вот этот, твой сын! Прикажи теперь еще крепче заковать меня и охранять меня для тебя; потому что ты, Цезарь, будешь не только моим повелителем, но и властелином над землей и морем и всем родом человеческим. Я же прошу только об усилении надзора надо мной, дабы ты мог казнить меня, если окажется, что я попусту говорил именем Бога». Веспасиан, как казалось, первое мгновение недоверчиво отнесся к этим словам, считая их за увертку со стороны Иосифа для спасения себе жизни, но мало-помалу им овладело доверие, так как Бог возбудил в нем мысль о царстве и указал ему еще другими знамениями, что скипетр перейдет к нему {54} . При этом он узнал, как безошибочно еще раньше Иосиф предсказывал будущее. Ибо один из друзей полководца, присутствовавший при этом тайном разговоре, выразил удивление по поводу того, что Иосиф, если все сказанное им не праздная болтовня, направленная лишь к тому, чтобы умилостивить врага, предвидел раньше падение Иотапаты и свое собственное пленение. «Совершенно верно, – возразил на это Иосиф, – я предсказывал иотапатцам, что они по истечении 47 дней попадут в руки неприятеля, а я сам живым буду пленен римлянами» {55} . Веспасиан проверил это показание через находившихся у него пленников и нашел его правдивым; тогда он начал уже верить в касавшееся его собственной личности пророчество. Оставив Иосифа хотя под арестом и в цепях, он все-таки подарил ему великолепную одежду, разные другие драгоценности и продолжал милостиво и ласково обращаться с ним. Оказанию ему этих почестей в значительной степени содействовал Тит.

{54}

Тацит (Ист., I, 10, 50; II, 78) перечисляет несколько знамений, предвещавшихВеспасиану императорскую власть.

{55}

В этом месте Иосиф Флавий допустил неточность: по нашим подсчетам, осададлилась не 47, а 39 дней (или же Иосиф неправильно указал дату своего прибытияв Иотапату). (См. 7, 3 и 7, 33.)

Глава девятая

Взятие Иоппии и сдача Тивериады.

1. Четвертого панема Веспасиан снова выступил в Птолемаиду и оттуда двинулся в Приморскую Кесарию {56} – один из величайших городов Иудеи, населенный большей частью эллинами. Жители встретили войско и полководца громкими приветствиями и изъявлением полной радости, отчасти [249] вследствие дружеского расположения к римлянам, отчасти же, и еще больше, из ненависти к побежденным. По той же причине толпы народа требовали казни Иосифа; Веспасиан, однако, молча отклонил эту просьбу, исходившую от безрассудной массы. Здесь, в Кесарии, он оставил два легиона на зимовку, ибо нашел город приспособленным для этой цели, а чтобы, с другой стороны, не обременить его всем войском, Веспасиан пятнадцатый легион отправил в Скифополис. Климат в Кесарии, расположенной на равнине и у самого моря, приятный и теплый зимой, а летом удушливо жаркий.

{56}

Приморская Кесария называлась так в отличие от Кесарии Филиппа.

2. Между тем изгнанные неприятелем из своих родных пепелищ во время мятежей, а также беглецы из опустошенных городов собрались в немалом количестве и вознамеривались опять укрепить разрушенную Цестием Иоппию (II, 18, 10), чтобы сделать ее убежищем для себя. Но так как проникнуть в страну, завоеванную неприятелем, было небезопасно, то они обратились к морю. Они построили огромное число разбойничьих судов и грабили на пути между Сирией, Финикией и Египтом и таким образом сделали эти моря опасными для плавания. Веспасиан, услышав об их похождениях, послал в Иоппию конницу и пехоту, которые ночью вторглись в неохраняемый город. Жители его заранее узнали о предстоящем нападении и, не надеясь на возможность защиты, из страха перед римлянами бежали на корабли, где переночевали вне неприятельских выстрелов.

3. Иоппия не имеет природной гавани, так как она окаймлена неровным, круто спускающимся берегом, еле только загибающимся на обоих концах; но и эти последние состоят из высоких утесов и ниспадающих в море скал. Здесь показывают еще следы оков Андромеды, свидетельствующие о глубокой древности этого сказания {57} . Северный ветер, дующий здесь против берега и нагоняющий на противостоящие скалы свирепые волны, делает рейд еще более опасным, чем открытое море. На этом рейде находились жители Иоппии, когда с наступлением утра поднялась сильная буря (так называемый мореплавателями в тех водах черный северный ветер). Одни из судов она разбила друг о друга, а другие – о скалы. Многие, страшась каменистого берега, занятого к тому еще неприятелем, старались всеми силами выйти в открытое море, но были поглощены бушующими волнами. Некуда было бежать, не было спасения и на месте: ветер гнал из моря, римляне не пускали их в город. При громких воплях матросов суда каждый раз сталкивались между собой и со страшным треском разбивались друг о друга. Моряки частью уносились набегавшими волнами, [250] частью погибали при крушении кораблей. Иные сами закалывали себя мечами, предпочитая этот род смерти гибели в морской пучине; большинство, однако, унесенное волнами, было разбито о прибрежные скалы. Море было окрашено кровью на далеком расстоянии, и берег был усеян множеством трупов, ибо выброшенные живыми на берег были уничтожены стоявшими здесь римлянами. Число трупов, выброшенных морем, достигало 4200. Завоеванный без меча город римляне сровняли с землей.

{57}

Миф повествует о том, что жена эфиопского царя Кефея, Кассиопея,возгордившись своей красотой, оскорбила морских богинь. Тогда Посейдон послална царство Кефея морское чудовище, которое опустошало страну. По предсказаниюоракула, от чудовища можно было избавиться, только отдав дочь царя Андромеду.Для этого ее приковали к утесу. Но Персей спас Андромеду. Греки относили этотрассказ к Иоппии, несмотря на то что в нем говорится об Эфиопском царстве.

4. Таким образом Иоппия в короткое время была во второй раз покорена римлянами. Для того, однако, чтобы пираты вновь не сделали ее оплотом для себя, Веспасиан построил в крепости лагерь и оставил там конницу и немного пехоты, приказав последней находиться на месте и охранять лагерь, а всадникам – грабить окрестности и разорять деревни и соседние к Иоппии поселения. Верное своему назначению войско ежедневно делало нападения и опустошало весь округ.

5. Когда весть о судьбе Иотапаты прибыла в Иерусалим, большинство не хотело сначала этому верить, как ввиду большого несчастья, так и потому, что не было ни одного очевидца его. Ибо от всего города не уцелел даже вестник: о его же падении повествовала одна только молва, которая вообще охотно подхватывает всякое бедствие. Но мало-помалу правда пробивалась через пограничные округа и предстала, наконец, перед всеми, вытесняя всякое сомнение, хотя к действительным фактам прибавлялись еще и вымыслы. Между прочим, рассказывали, что при взятии города погиб также Иосиф. Эта весть наполнила Иерусалим великой скорбью: в то время, когда в отдельных домах и семействах всякий из погибших оплакивался своими, плач о полководце был всеобщий. Одни оплакивали людей, оказавших им гостеприимство, другие родственников, третьи друзей или братьев, Иосифа же оплакивали все. 30 дней кряду длился траур в городе {58} . Многие приглашали флейтистов, которые звуками своей музыки сопровождали их заунывные песни {59} .

{58}

В Иудее обычно траур длился 7 дней. Только по Моисею и его брату Аарону онпродолжался 30 дней.

{59}

Упоминание о траурной музыке флейтистов встречается и в Евангелии от Матфея(9, 23).