Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях
Шрифт:
– Да я не спорю. Я в этом деле не специалист. Я вообще во всё это, честно говоря, не верю. Жертвоприношения, обсидиановые ножи, заклинания, тайные ритуалы, сакральная власть… Чушь всё это. И твой доклад, не обижайся, он очень… хм… литературно талантлив. Но всё это – только мистика, наукообразная мистика, не более. Если рассматривать как чисто этнографическое исследование, тогда может быть… а так всё это – только в твоей голове. Люди смотрят на вещи проще.
– Зачем тогда ты…
– Я всего лишь развил твою теорию. Довёл до логического конца. Ad absurdum, если хочешь. Меня беспокоит, что вы сами воспринимаете всё это слишком серьёзно. Ты в частности. Я, кстати, ещё раз тебе советую: запишись к психоаналитику. У тебя же в голове чёрт знает что…
Всё это время Аня молчала и старательно вела автомобиль. Ни разу не попыталась вмешаться в диалог. «Как удивительно!» – подумал Ауслендер. И ещё подумал, что Виктория так бы не смогла, обязательно произнесла бы несколько реплик – не столько для того, чтобы поддержать разговор, сколько для того, чтобы переключить внимание на себя. Иван Борисович погрустнел.
А Рюрик Иосифович продолжил:
– И зачем, спрашивается, вы протестуете? Исходя из твоей
Асланян неожиданно помрачнел.
– Если только вы не решили предложить самих себя в качестве новой жертвы.
Сон I
Первый сон Ауслендера
Виктория вернулась не очень поздно. Было всего около двух часов ночи, когда в скважине железной двери заскрипел ключ и механический язычок с лязгом открылся. Иван не волновался, так как знал, что она вернётся сравнительно рано. Потому что она была за рулём, следовательно, не пила. А долго ли просидишь в кафе, если не пьёшь? Несколько часов от силы. Другое дело, когда Виктория отправлялась на встречу с подругами, друзьями, бывшими коллегами, однокурсниками или одноклассниками без машины. Тогда она могла заявиться под утро или даже фактически на следующий день, и в состоянии нечеловеческом. И каждый раз она не хотела просто лечь спать. Всё происходило по одному и тому же унылому сценарию: сначала эйфория, желание общаться, приставание. Потом обида. Некоторая пауза, не предвещающая ничего хорошего. И безумный громкий скандал, истерика, слёзы, крики, все мыслимые и немыслимые оскорбления. И только доведя себя и мужа до предельной точки отчаяния, когда Ауслендер хотел выброситься в окно с девятого этажа, Виктория затихала и спала до вечера. После чего супруги две недели не разговаривали, пока самые униженные извинения Ивана Борисовича не принимались женой, которая полагала, что с ней поступили в высшей степени несправедливо (правда, она не помнила и не смогла бы вразумительно объяснить, в чём именно это выражалось).
Ауслендер лежал в постели, но не спал, пока Виктория принимала душ, переодевалась и мазалась на ночь кремами, нервно стукая баночками по трюмо в притихшей ночной квартире. Через полчаса, которые длились как целых десять часов, она плюхнулась на кровать, замоталась в своё одеяло и сказала одно слово: «Спать!» Иван повернулся к стене и стал думать о чём-то приятном, постепенно погружаясь в сон.
Когда он был помоложе, чем-нибудь приятным всегда был секс. Иван думал о сексе, и это помогало ему заснуть. В сладкой и вязкой истоме эротической фантазии он уплывал к берегам сна, где всё знакомое становилось волшебным и необычным, а самое чудесное – простым и знакомым; где обитали чудовища и принцессы, взаимно превращающиеся друг в друга, неоново-яркие цветы и цвета, мягкие травы и животные с белой шерстью, а на опушке лилового леса брёл в молочном тумане единорог. С годами фантазия оскудела и сам секс больше не был чем-то приятным. Иван знал, что ему нужно подумать о чём-то чувственном, иначе не уснуть: если мыслить мыслями, а не ощущениями, то ум начинает так тарахтеть, какой уж тут сон! Но о чём думать, на что медитировать? Не на еду же. Хотя еда, безусловно, очень приятный чувственный опыт. В туалет сходить тоже бывает приятно, облегчиться, особенно если давно хотел, но это же не объект для медитации!
Иван пробовал думать о чём-то абстрактном. Абстрактно-приятном. Невыразимом, но ощущаемом. Иногда удавалось. Иногда Иван даже летал во сне – вернее, в том зыбком промежутке между явью и сном, когда звонок телефона может грубо вернуть вас обратно в материальный мир и снова заснуть будет трудно, и вы проклянёте всех, кто звонит в неурочное время. А летать было так легко, так приятно! В этот раз Ауслендер примыслил себя идущим по лугу, заросшему разнотравьем (вот она, подумалось, целина, которую поднимали комсомольцы, а теперь опустили, отпустили обратно, и она одичала, заросла, но это ничего, потому что оставшиеся посевные площади стали давать урожай в три и в четыре раза больше, чем раньше, когда хотели всю землю распахать и засеять, не оставив ничего для трав и цветов, для бабочек и жуков, для мышей и лягушек, для ауслендеров, которым непременно нужно идти босиком по сорной траве в сновидческом теле, чтобы выключить перегретый и переработавший за день мозг). Иван сначала шёл твёрдо, потом словно легчал, и вот уже меньше приминалась трава, а потом он неожиданно заметил, что стопы упираются в прозрачную твердь на высоте ладошки от верхушек травы; и тогда Иван лёг на крыло, выровнялся горизонтально, расправил руки и медленно полетел. «Как это легко – летать!» – думал Иван. Гораздо легче, чем ходить. На самом деле ходить очень сложно. Нужно попеременно напрягать и расслаблять десятки мышц, сгибать сочленения, координировать движения одно за другим. Надо правильно вынести вперёд одну ногу, утвердить её на земле, перенести центр тяжести тела и только тогда оторвать вторую ногу, чтобы занести её вперёд первой, и повторить процедуру. И если что-нибудь напутаешь, то споткнёшься и упадёшь. Это очень трудно – ходить! Поэтому дети не сразу могут ходить, они долго учатся. А летать – легко! Надо только ощутить в себе этот центр – центр лёгкости. И равномерно распределить. От земли идёт две волны: одна притягивает, другая выталкивает. Обычно мы встаём на тянущую волну и по ней идём, переставляя ступни. А если наоборот, то ничего переставлять не надо! Распластаться и ощутить это тёплое, лёгкое, поднимающееся, как нагретый воздух. Поймать течение, а трение так незначительно, что хватает легчайшего усилия, просто мысли о нём – и ты полетел. Так же и на воде: кто-то умеет плыть и держать себя на поверхности, а другой не умеет, и тянущая волна увлекает его ко дну, хотя потом, когда он уже утонул, его всё равно выталкивает на поверхность! Ауслендер подумал: странно, что земляных покойников земля не выталкивает наружу. А может, и выталкивает, просто мы не знаем или не видим. Выталкивает, поэтому мы кладём сверху тяжёлый камень. И ставим крест. Но думать о покойниках не надо, лучше думать о детях. Вот, дети, да! Почему мы учим детей ходить? Ведь это так сложно! Лучше сразу учить летать, тогда и переучивать не придётся…
В этой блаженной точке выключился внутренний свет и сознание Ауслендера (или уже ничьё) вошло в благоприятный, питательный и восстановительный режим сна без сновидений.
Лист VII
Оргкомитет (раскалывание)
Балканский не присутствовал на чтении доклада в дискуссионном клубе «Синяя лампа». Но на следующий день он позвонил и поздравил. Сказал, что ему рассказали: все были в восторге. Всем очень понравилось. Балканский так хвалил Ауслендера, что последнему стало неловко. В завершение разговора Балканский предложил Ивану Борисовичу принять участие в ближайшем заседании оргкомитета протестных акций. Ауслендер, чувствуя себя обязанным (хотя и не понимал, за что именно), поспешно согласился.
Через день, вечером, после окончания занятий в университете Иван Борисович сел на троллейбус и поехал на Невский проспект. Он вылез примерно в районе названного номера дома, у светофора перешёл на противоположную, чётную сторону. И стал искать по адресу, который сообщил ему Дмитрий Балканский, помещение, где собирался оргкомитет. Сначала он прошёл мимо, дошёл до угла, пересёк улочку и увидел, что номер следующего дома больше нужного, вернулся и определил: где-то здесь. В арке кучковались какие-то люди, слышались обрывки разговоров: про политику, про шествия, про партии и протест. Иван Борисович миновал арку и во внутреннем дворе по скоплению народа опознал нужную дверь. Без стеснения он обратился к мужчине, курившему около входа:
– Уже началось?
– Сейчас начнётся. Заходите.
Никто не спрашивал фамилий и пропусков. Люди просто заходили с улицы, все подряд. Это и был оргкомитет.
Помещение принадлежало микроскопической партии или политической организации (насколько знал Ауслендер, по действующему законодательству политические меньшинства были лишены прав партий и переквалифицировались во что-то другое, не запрещённое законом) умеренно-демократической ориентации с названием, воскрешавшим память о священной горе. Раньше священные горы имели большое значение в культуре человечества. Но почитание гор было распространено, естественно, только там, где эти самые горы были. «Гора Меру» – привычно подобрал Ауслендер индийский аналог расхожему образу греко-латинской мифологии. В помещении стояли и сидели люди, несколько десятков. Люди сидели на беспорядочно расставленных стульях, на продавленном и залитом всем, что только можно себе представить, диване, люди стояли, подпирая плечами стены, углы, косяки и просто так. У правой стены находился кулер с водой и был стол, на котором виднелись остатки тайной вечери, что состоялась ещё третьего дня, никак не позже. Неряшливо сдвинутые пластиковые тарелки с объедками, стаканы и кружки, не вымытые после чая и ещё чего-то нечайного. Пара бутылок с вином стояли початые. Иногда кто-нибудь пробирался к фуршетному краю и наливал себе воды или вина или брал печенюшку, но редко; большинство собравшихся этим не интересовались. Кто-то раздевался и скидывал верхнюю одежду на спинку дивана, на стулья, вешал на обнаруженный в стене гвоздь; прочие оставались одетыми, только расстёгивали куртки и разматывали шарфы. Собрание умеренно-возбуждённо гудело и переговаривалось.
По центру у дальней стены был расположен стол, очищенный от объедков: за ним примостились симпатичная женщина (Ольга Веснушкина, как скоро узнал Ауслендер), Балканский и ещё один молодой человек. Веснушкина быстро провела голосование по поводу своего назначения председателем собрания (никто не возражал – какая разница?) и начала перекличку присутствующих с занесением наименований организаций и фамилий представителей на вырванный из школьной тетрадки двойной листок. Ауслендер стоял, слушал и удивлялся. Своих представителей прислали организации самые разные, порою просто экзотические. Были «системщики» (КПРФ), «полусистемщики» («Яблоко»), недопартии вроде «Горы», «Иной России» и прочих, а также союз автомобилистов, несколько славянских союзов, два всеславянских союза и один панславистский союз, русское национальное движение, национальное движение «Русь» и объединённый русско-славянский фронт (каждая вселенская славянская или русская организация была представлена сразу двумя или тремя вождями; похоже было, что они же и составляют весь списочный состав таковой). Ауслендеру в этом национальном собрании не хватало представителей арья самадж («арийское общество»; звучит пугающе, но на самом деле это мирная культурная организация индусов-ритуалистов). Был комиссар от «Ингерманландии», сепаратистской организации, призывающей к отделению Северо-Запада от прочей России (Иван Борисович вспомнил, что на историческом факультете у телефона-автомата ещё в раннепостсоветские времена кто-то написал чёрным маркером то ли в шутку, то ли всерьёз: «Русские, вон из Ингерманландии!»), но никто из патриотов, имперцев и националистов с ним в пререкания не вступал. Вообще никто никого не хотел съесть: это было похоже на Ноев ковчег, где львы бродили по палубе бок о бок с ланями, но сдерживали свой хищнический инстинкт (вот спадёт потоп, расселимся по равнинам, расплодимся, и тогда держитесь!). Три или четыре общества гражданских активистов имели своей целью спасение каких-то конкретных лесов, парков и рощ от застроек и прокладок трасс. В последнее время спасать деревья и рощи стало популярным трендом в народной политике. Иван Борисович понимал: это зов предков. Кельты и славяне всегда имели рядом с местами проживания священные рощи, которые заменяли им культовые сооружения и были естественными храмами под открытым небом. Современные горожане объясняют необходимость сохранения лесопарковых зон тем, что им нужно где-то выгуливать своих детей и собак. Но похоже, что и детей и собак они заводят только для того, чтобы можно было легитимно бродить час или два между деревьев, нарезая круги по священной роще или проходя её вдоль. Большинство из них считают себя по вероисповеданию христианами (или атеистами), но в церкви (или в планетарии) бывают хорошо если раз в год, а культовые рощи посещают каждую неделю, а то и ежедневно. Ничего не меняется: мы всё те же язычники, что и раньше, только в карманах айфоны.
Размышления Ауслендера прервал голос Балканского, который объявил его как представителя научной общественности. Иван Борисович подумал, что это как-то неудобно – его ведь никто не уполномочил, – но не стал возражать. Почему бы и нет? Если любые два-три молодых (а иногда и не очень молодых) человека берут на себя смелость заявлять, что уполномочены представлять интересы всей русской нации, а то и всей братской семьи славянских народов, то почему он, Ауслендер, кандидат филологических наук, не может считаться некоторым образом посланником от всей научной общественности по крайней мере одного города – Санкт-Петербурга?