Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— Красиво, наверное?
— Ничего хорошего нет, — небрежно возразил Алешка. — Вроде как в нашей столовой: крик и гам, не поймешь, кто кого тискает. Все вертится по специальному заказу. Для душещипательности. И все сидят, чинно слушают, будто и в самом деле захватило их до печенки, поскольку боятся раньше времени уходить. Как в новом платье короля!
Алешка недаром увлекся музыкальным разговором: Зина охотно слушала и даже разрешала обнимать себя. Она только возразила ему по существу разговора.
— У тебя, Алеша,
— У меня вкус что надо, — возразил он и ласково обнял за плечи.
Она беспечно засмеялась, пытаясь отделаться фальшивой веселостью. И он очень легко перехватил этот ее невзаправдашний тон, шутливо и настойчиво прижимал к себе, целовал жадно и больно.
Зина не заметила, в какую именно минуту развязала Алешке руки.
* * *
В этот день на буровой затопили котлы, подняли пар и к вечеру продули трубные коммуникации.
— Будем забуриваться, устанавливайте направление, — сказал Николай.
Золотов больше не возражал.
От котельной до буровой — добрых сто метров — сплошной полосой горели костры, отогревающие грунтовую засыпку паровой линии и водопровода. Вдоль открытых труб бродили с факелами закутанные до самых глаз девушки из Катиной бригады. С треском и копотью горела солярка, трепыхались в ночи красные тюльпаны, разбрызгивая вокруг огненные капли. Земля клубилась морозным паром, в белесом тумане возникали невнятные, зыбкие радуги от факелов и слепнущих фонарей. В машинном отделении кашлял и глохнул движок электростанции.
На мостках буровой скрещивались, переплетались, скользили и гасли чудовищные, искаженные неверным светом тени людей. Это была какая-то фантастическая ночь.
Катя ходила вдоль факельной цепочки, то и дело окликала девчат:
— Жива? Дышишь еще? Не горюй, скоро на печь! А ты не спишь, родненькая? Руки мерзнут? Давай я подержу огонек, ты ладошками поработай… Ну ладно, беги в котельную, я подежурю. Только мигом!
Вышечный фонарь, лишенный «галифе» (так называется обшивка площадки верхового рабочего, что на середине вышки), был непривычно уродлив. Николай помогал маркировать трубы, сам опробовал лебедку. Пальцы даже в рукавицах прикипали к обжигающе холодному металлу.
Совсем близко, в тени глиномешалки, кто-то чертыхался, разбивая ломом комья глины. Заработали совковые лопаты, мерзлая глина с грохотом посыпалась в жестяное чрево глиномешалки, потом кто-то пустил в него струю пара — для прогрева раствора, и все сразу заволокло белым маревом, стало трудно дышать.
— Грязевой стояк прогрей, чего рот разинул! — услышал поблизости Николай ругань Золотова и виноватый голос в ответ:
— Сменили б, Григорий Андреич, а? Пальцы прихватило на ногах…
— Вали в котельную, сопля! — Золотов ругался с утра не переставая. Видать, нелегко давалось ему забуривание
Когда бурильщик включил ротор и долото вонзилось в податливую мякоть насосов, Николай нашел Золотова, попрощался:
— Теперь я пошел… Девчат через каждые два часа менять, а то они со своим энтузиазмом пальцы на этой буровой оставят разом и на руках и на ногах… Бурильщиков менять каждый час — пусть греются напеременки у котлов. Ночью я еще загляну…
Мороз подхватил Николая, гнал его к поселку чуть ли не бегом. Сухо, неприятно трещал снежный наст под обледенелыми подошвами валенок. Немели, покрывались мертвенной сединой небритые скулы.
В бараке едва теплилась лампа, от двери и из углов тянуло холодом. Мрачно гудела бочка с дровами, — она топилась вторые сутки, и все же в бараке было свежо. За загородкой Николая ждала Аня Кравченко.
— Нос и лоб трите, вы, мученик! — грубо сказала она. — Себя и людей мучаете, несмотря на категорический запрет санчасти… Не думаете, что придется за это отвечать?
— Я тру лоб и нос, что еще сделать? — спросил Николай, развязывая материнский шарф. Шутка не получилась.
— Снимите людей с открытых работ, — посоветовала Аня.
Николай устало присел к столу, обхватил скрюченными пальцами горячее стекло лампы, почти касаясь накаленных стенок. Пальцы стали прозрачными, налились огненно-красным теплом.
— Не могу снять людей, поскольку не давал команды вывести их на работу. Это добровольное дело. Его затеяли комсомольцы, и они выдержат, сколько будет нужно. Сегодня у нас первая проходка, дадим полсотни метров по верхним слоям, неужели это вам безразлично?
— Тяжело болен Канев, — сухо сказала Аня. — Он ходил на работу и простудился… Хотя он не комсомольского возраста. Немедленно давайте трактор, нужно отправить в больницу, пока не поздно.
— Каневу я бы и самолет дал, — сказал Николай, — но как же его отправить с температурой? Ведь адский мороз!
— Давайте трактор с походной будкой. Я пошлю санитара, всю дорогу будет топить печь. Могу даже фельдшера направить, чтобы помог в случае чего…
— Будка в городе, — виновато сказал Николай. И пожалел вдруг, что в первый день по приезде не согласился с Шумихиным.
Положение сразу осложнилось необычайно. Аня плотно сжала губы, отвернулась от Николая. Смотрела в темную глубину окна.
— У меня кончаются лекарства. У него крупозное воспаление легких — двустороннее… Вы понимаете, что это такое?
— Он старый лесоруб, всю жизнь на зимней делянке провел, должен выдержать, — глухо сказал Николай.
Аня резко раздернула пальцы, обернулась:
— Должен?! — Помолчав, сказала: — Удивляюсь, как это во главе производственных коллективов ставят бесчувственных людей! Вы и Шумихин — какое восхитительное взаимопонимание!
Николай отнял пальцы от стекла, стало светлее.