Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— Вот видишь, еще сорок лет назад купец Сидоров в тех местах обнаружил золото. Затратил на поиски тридцать тысяч рублей, а разработок ему не разрешили…
— Ну, значит, не разрешат и нам, — трезво заметил друг. — Кроме того, у нас с тобой нет тридцати тысяч…
— И не нужно! — самоуверенно усмехнулся тот, — Что до тридцати тысяч, то их легко заменить предприимчивостью. А что до разрешения — нынешние волки пошли зубастее, любое разрешение вырвут. И вырвали уже — на Ухте!
Сорокин молчал. Мало-помалу его увлекал необычный разговор, необычное дело. Оно еще настораживало своей неизвестностью, но… Но сегодняшний
— Надо получить несколько выгодных заявок, Федор, а деньги и компаньоны явятся как из-под земли! — азартно продолжал Запорожцев. — Понимаешь? Попытать судьбу! Может статься, через два-три года мы вернемся в этот трижды проклятый Великий Устюг в бобровых шубах и купим нашего антрепренера вместе с его балаганом и его невозможной мадамой…
Только сейчас Сорокин заметил на стене афишу, которую сам вывесил днем, предвкушая долгожданный успех представления. Какой, к черту, успех! Все было глупо в этом предсмертном вопле театра, и Сорокин, стиснув зубы, перечитал ставшую теперь ненавистной афишу всю, до конца:
Первый исторический театр
под управлением известного драматического
писателя и режиссера А. Н. Помпа-Лирского
Прощальный бенефис!
Поставлено будет —
ПОБЕДИТЕЛЬ ХОЛМСА — НАТ ПИНКЕРТОН…
В ролях: Крымский, Северова, Запорожцев,
Вельяминов—3адунайский
— К черту Крымского! — со злобой, глухо проговорил Сорокин и рванул афишу. Оберточная бумага зашипела змеей. — Глупость и пошлость страшные в каждой строчке, в каждой псевдофамилии! Лирский, Крымский, Светловидов-Свеклоедов… бр-р, чепуха! Наваждение и чертовщина: я, Крымский, собираюсь искать золотое руно где-то у черта на куличках, по северным трущобам, а мой дружок Ванька Лотарев в Крыму жрет свои ананасы в шампанском! Где же логика?
— Логика, Федор, там, где деньги, — твердо сказал Запорожцев. — А деньги у нас, кажется, будут. Сейчас я покажу тебе рекомендательное письмо, и ты поймешь, почему я заговорил об Ухте..
Он опять стал шарить в карманах. Но, видимо, передумал и ничего из них не извлек. Еще раз испытующе глянул на друга.
__ Решайся, Федор! — сказал он. — Раньше ветер бил
нам в лицо, и мы гордились этим. Но кончили плохо. Пусть же он, негодяй, дует теперь нам в зад, как простым смертным, а?..
Сорокин обреченно кивнул в ответ.
За окном в мутном великоустюгском небе гасли звезды. Нарождался серый, тягостный день, последний день театральной карьеры.
4. Голубая
Не для барыша, а ради доброго почина затеял Павел Никитич Козлов званый обед в «Золотом роге», тот самый обед, от которого должны были ахнуть земцы.
Теперь можно было не скупиться. С острым сожалением к себе вспоминал ныне Павел Никитич, как в молодости берег копейку, упуская рубли. С грустью вспомнилось и другое: о киль первого, саморучно построенного парохода при спуске на воду, в угоду традиции, пришлось разбить за неимением шампанского стеклянную флягу с брусничной настойкой. Злые языки говорили в те поры: крохобор, мол, Никит-Паш! На пароход денег хватило, а на бутылку шампанского пожалел! Не понимали, что не дорос он тогда до форса, не понимал еще вкуса жизни. Не знал, что отбивная, к примеру, хороша, ежели она с кровицей…
Теперь времена не те. Теперь Павел Никитич знал отлично, что иной раз важно не столько в брюхо набить, сколько пыль поднять.
— Но опять-таки — ко времени. В полночь же только петухи орут.
Нынче ахнули не только земцы, но и вологодские киты — маслобойщик Волков, винокуры Первушины, мыловар Кусков. Зырянский лесовик Козлов, не спросивши их согласия, в какие-то пять — семь лет вдруг вырос до миллионщика, с нахрапом потеснил их широким плечом, заставил говорить на равных. Видать, и впрямь деловым людям теперь прямой расчет в тайгу лезть, за тяжелый промысел браться засучив рукава. Землю за грудки тряхнуть.
Обед вышел богатый, торжественный. Пили поочередно за собственное здоровье, за процветание ремесел и торговли, за открытие водного пути в Сибирь, очередную идею графа Хвостова и, наконец, за тракт на нефтяную Ухту
Никит-Паш дождался, когда-вокруг занялся беспорядочный, пьяный гомон, и вышел из зала в боковой номер. Освежив голову под умывальником и пригладив пятерней малость растрепавшиеся волосы, он осушил бутылку содовой, а затем, удобно расположившись на кожаном диване, велел пригласить губернского секретаря.
Молодой оборотистый чиновник ничего не мог решить покамест в большом деле, интересовавшем Козлова, однако знал все тонкости земской деятельности и этим был полезен Павлу Никитичу.
Он осторожно притворил за собой дверь и с выражением услужливой готовности остановился у порога. Козлов усмехнулся в бороду. «Образованность выказывает! А заговори о деле — дешевле сотни мимо такого не проедешь! Будто знал, что позовут на разговор: глаза вовсе трезвые, даже на чужой стол не клюнул, ожидая главного….»
— Мне бы ваше имя… как называть, одним словом… — кашлянув, спросил Козлов.
Нет, он не унижался, он знал себе цену и тоже мог блеснуть образованностью. При двух пароходах и тихая речь звучит вполне громко.
— Веретенников моя фамилия, Павел Никитич, Веретенников. Чем могу служить? — стал еще ласковее чиновник.
— Садись, господин секретарь. Дело малое пристигло, — повел правее себя широкой ладонью по дивану Козлов. — Дело важное и, на мой взгляд, обчественное.
Ловко подбросив хвост сюртука, Веретенников бочком присел на краешек дивана. Со вниманием слушал ядреную, толковую речь купца о его желании принять участие в рубке земской дороги. Выслушав до конца, уколол Павла Никитича ласковыми булавочками зрачков.